скачать книгу бесплатно
– Видно, давно от них сбежать собирался? – спросил Родионов.
– Давно. А некуда было, – признался Федька.
– И ты за Митю ухватился? Нарочно все подстроил? – Голос у Родионова был строг, строже некуда, а рот кривился – на уста рвалась улыбка.
– Тебе бы в ярмарочные деды пойти, народ веселить. А в обители не до смехотворения. Это ты понимаешь? – спросил Василий Игнатьевич.
Голос был не менее строг, чем родионовский. Парнишка немного смутился.
– Понимаю.
– Вот и славно, Федор. А меня Василием звать, коли станешь кликать дядькой Василием – отзовусь. И ты также…
Это относилось к Мите, который от внезапной перемены в судьбе совсем ошалел.
– А теперь, братие, снова помолимся о благополучном исходе нашего плаванья. – Василий достал из-за пазухи молитвослов. – Сходитесь поближе. Сперва – «Царю небесный», потом трижды – «Отче наш», потом – акафист Николе-угоднику, он же о всех странствующих попечение имеет.
Гриша понимал, что в новой монастырской жизни знать Псалтирь и акафисты обязательно, и повторял за Василием кондаки и икосы со всем старанием. Что до прочих трудников – один только Сидор Ушаков знал акафист Николе-угоднику и выговаривал слова с явным удовольствием.
Остальные, можно сказать, расписались в своем невежестве.
Матросы меж тем, справившись с делами и выведя барку на стрежень, начали поверх бревен устанавливать конурки для житья – казенки.
Потом трудники завели меж собой разговоры – не от любопытства, а чтобы время скоротать. Гриша молчал и прислушивался. Вскоре он понял, что Славников – человек не простой, речь у него грамотная, и даже проскакивают французские словечки. Савелий же – совсем простой, главным событием его жизни было, что служил в приказчиках в москательной лавке, пока за пьянство прочь не погнали. Родионов рассказал забавную историйку из театральной жизни, и все тихонько посмеялись – в кулак, чтобы Василий не заметил.
А Василий тем временем ушел к своему приятелю Авдею – им было что вспомнить.
Парнишки, Митя и Федька, пошли на нос – глядеть, как перед ними расстилается река и возникают все новые повороты. Там же, на носу, матросы заранее настелили несколько больших кусков дерна, чтобы разводить на них костер, и кашевар уже прилаживал большой казан – кормить команду и богомольцев.
Вдруг Гриша понял, что где-то он Митю уже встречал. Но где, где? Не в гимназии же. И вдруг он вспомнил – парнишка привез ему конверт от Торцова! И видел его безобразное поведение, чуть ли не варварскую пляску с хохотом и потрясанием ассигнациями. Гриша покраснел так, что невольно схватился руками за горящие щеки. Это было ужасно – прошлое, на котором он поставил крест, преследовало его в облике белобрысого Мити. Теперь стоит взглянуть на мальчишку – и в памяти оживут все вологодские неприятности.
Савелий Григорьевич даже смотреть на сына не желал. Он взял с собой теплую одежду и обувь, зная, что зимы на Соловецких островах суровые, а Митьку во что одевать? Опять же, придется за ним смотреть, и не спасение души от пьянства получится, а сплошная суета. И ссадить мальчишку на берег удастся не скоро, а если ссадишь – как он домой добираться будет? Да и, стараниями родного батюшки, нет у него дома…
Митя же поверил дядьке Василию – коли такой властный человек, да еще с таким уверенным голосом, да еще старший в ватаге богомольцев, будущих трудников, прикрикнул на отца и взял Митю под защиту, – все, бог даст, будет хорошо.
– Вот я от своей злыдни и избавился, – сказал ему Федька. – Теперь уж не догонят и не вернут. Думаешь, для чего я за тобой увязался, когда ты бегал, батьку своего искал? Я того и хотел – уйти с вами на барке. Вот – плывем… Чай, и для меня место в обители найдется… Все лучше, чем от злыдни терпеть… А пойдем к матросам, послушаем их! Вишь, хохочут!
Гриша, вздыхая и кручинясь, все же поглядывал по сторонам. Василий не велел таращиться на трудниц, однако они сами как-то на глаза попались. Трудницы сидели в отдалении, на мешках, что-то грызли, шептались. Их было три, а четвертая – старушка, от которой трудов ждать не приходилось. Две – крупные, почти дородные бабы, повязанные платками так, что лишь носы торчали, на третью Гриша даже загляделся – годами, видимо, постарше Аграфены и Лизаветы Торцовых, а с лица, пожалуй, красивее будет: Лизавета рыженькая и белокожая, с густым природным румянцем, а у этой – личико смугловатое, брови черные, тоненькие, глаза большие, темно-карие, почти черные. Темный платочек не закрывает высокого лба, рот невелик, подбородочек – как у дитяти.
Он подумал: у этой-то, с ангельским личиком, какие могут быть грехи?
Река Вологда причудливо вилась, и город был виден не только позади, но и то справа, то слева. Узкая река, словно нарочно, так петляла, что барка, которая за счет торчащих бревен была в ширину более двадцати сажен, а в длину – под тридцать сажен, с трудом одолевала повороты. Опытный дядя Авдей заведовал рулевым веслом на носу, при нем был Алешка, на корме рулевым веслом управляли Фома и Никифор.
Наконец город пропал из виду.
Берега заросли низкими березками, кое-где виднелись кусочки уже убранных полей, а подальше от Вологды – крепкие избы и ветряные мельницы, похожие на маленькие избушки, насаженные на деревянные срубы. Гриша следил, как мимо проплывают берега, слушал размеренный голос Василия, читавшего псалмы. Среди богомольцев возник небольшой спор, нужно ли читать девяносто второй псалом, он – для тех, кто странствует по морю и находится в опасности.
– Будем читать впрок, – сказал Василий Игнатьевич. – Нам еще плыть по морю на поморских кочах. Там-то вы и поймете поговорку: кто в море не бывал, тот Богу не маливался!
Ближе к вечеру, после ужина, ощутимо похолодало. Василий Игнатьевич распорядился доставать из мешков зимнюю одежду и даже валенки.
– Какие тебе валенки – сентябрь месяц на дворе! – возразили ему. – Днем-то какая жара была!
– А вот стемнеет – поймешь! Эй, отроки! Где вы там? Спать пойдете в казенку, укроетесь тюфяками. По дороге раздобудем вам хоть какую лопотину.
Женщины тоже ушли в казенку. Гриша ни шубы, ни полушубка, ни тулупа не имел, взял в дорогу то, в чем бегал зимой, свою студенческую шинель на вате, с самым что ни на есть дешевым воротником. Чтобы добежать до гимназии, она еще вполне годилась. Но чем темнее делалось небо, тем холоднее – ветер. Сообразив, что этак к утру он схлопочет горячку, Гриша пошел к Василию Игнатьевичу проситься в казенку.
Странник был на носу, беседовал с Авдеем.
– Что, дядя Авдей, хорошо бежим?
– Исправно бежим, – ответил Авдей. – Сейчас меня Матюшка сменит, посидим, потолкуем. Потом опять я. Сон у меня стал плоховат, так пускай молодцы спят, а я уж тут…
Он был уже в длинном тулупе и даже в шапке.
– Верст тридцать, поди, пробежали?
– Меньше. До Сухоны – двадцать восемь верст, а мы к ней еще не подошли. Вот войдем в Прокоп – тут сажен через триста и будет тебе Сухона. Прокоп этот между Вологдой и Сухоной, сказывали, сам царь Петр прорыть велел.
– Сказывали, он и в Вологде живал.
– Я тебе как-нибудь домишко покажу, где он останавливался. Хороший каменный домишко, там теперь склад льна.
Гриша ежился в шинели. Он и не подозревал, насколько она изношена.
– Василий Игнатьевич! – окликнул он. Тот обернулся.
– Чего тебе?
– Василий Игнатьевич, я совсем продрог…
– Вот же чадушко! Дядя Авдей, вели, чтобы этого бедолагу в казенку пустили.
– Ты, брат Вася, впредь гляди, кого с собой ведешь. Не то как раз доставишь в обитель – и с коча прямиком на кладбище.
Грише стало совсем грустно.
Однако отступать было некуда.
Глава 2
Андрей Ильич Славников эту ночь спал крепко, сновидения были мирные, он не вскакивал, крестясь, потом не сидел на постели, качая головой, не отпивался холодной водой, приготовленной заранее, не проваливался в следующий акт пьесы, которую играли в голове все те же актеры.
И никто не шептал, уже почти беззвучно:
– Андрюша, Андрюша…
Никто не звал на помощь, уже уплывая за смертную грань:
– Андрюша, Андрюша…
И кровавая пена не заполняла все пространство сна.
Видимо, свежий речной воздух оказался целительным.
Вход из Вологды в Сухону Славников проворонил.
Эта река была лишь немногим шире Вологды, так же извилиста и причудлива, но берега понемногу делались все выше. Барка миновала село Наремы, после чего торцовский приказчик Синицын засуетился – впереди было большое село Шуйское, где должны были принять малую часть товара. Хлеб здесь еще выращивали свой, хоть и немного.
Славников сидел, отвернувшись от всех, и смотрел, как проплывают мимо берега. Он даже пытался считать версты, которые отделали его от прошлого. Их было все больше, прошлое – все дальше, и север, избранный им в качестве сурового лекарства, – все ближе…
К Шуйскому подошли после обеда. Трудники сошлись на носу барки, чтобы открывался красивый вид на реку, на быстрые струи, бегущие по воде.
– Глянь, сколь богато живут, – говорил дядя Авдей, указывая на белеющие по обоим берегам Сухоны остовы строящихся карбасов и шняк. – Корабелы тут знатные мастера, а еще в Тотьме есть мастера, к ним все за судами приходят. Да тут и лес для корабельного дела хорош.
– Да, берез тут поменьше, а елей и сосен побольше, – согласился Родионов.
– Это сколько мы уже пробежали? – спросил Сидор Ушаков.
– Верст, считай, с сотню, – ответил дядя Авдей.
Славников даже обрадовался – еще сотня верст пролегла между ним и городом, который стал для него роковым; даже само название вызывало теперь дрожь отвращения.
Солнце стало припекать. Полушубки и тулупы полетели на палубу. Наконец из казенки вышел Гриша Чарский. Он и после обеда уходил туда греться. Вид у гимназического учителя был жалкий, его малость знобило.
– Вылезай-ка на солнышко, – посоветовал Василий Игнатьевич. – Погрей косточки.
– Как же ты, такая дохлятина, трудиться будешь? – ехидно полюбопытствовал Ушаков. – Сидел бы уж дома, мухортик!
Славников весь подобрался – слова «мухортик» он не знал, но понял, что Ушаков оскорбил безответного Гришу. Первое, что в голову пришло, – спихнуть Сидора в холодную Сухону, пусть побарахтается, пока не кинут ему веревку!
Но не пришлось – опередили.
– Уж как-нибудь с Божьей помощью потрудится, – довольно громко отрубил Родионов и так посмотрел на Ушакова, что тот даже растерялся. А Родионов вернулся к пухлой книжице, которую читал в дороге.
Чтобы отвлечь общее внимание от этой краткой стычки, Ушаков затеял разговор. Он уже знал, что предстоит плыть мимо Троицкой пустыни на Дедовом острове, и стал задирать дядю Авдея – сможет ли барка успеть туда до заката и темноты.
– Как Бог даст, – отвечал дядя Авдей.
– Я, когда сюда собирался, по карте весь путь изучил, вроде не успеваем. А может, успеем? Кто за то, что добежим?
– Пари? – внезапно заинтересовавшись, спросил Славников.
– Отчего же нет? Не все ж акафисты читать и псалмы слушать. Этого в обители будет сколько требуется – успевай лишь спасать душеньку. А покамест мы только в дороге…
Василий Игнатьевич повернулся к нему.
– А не ссадить ли тебя, светик, на Дедовом? – ласково спросил он. – Там тоже работы хватает.
– Как же ссадить – я дорогу до Соловков полностью оплатил!
– А денежки верну. Деньги – тьфу. Ну?
Ушаков надулся и отвернулся. Родионов посмотрел на него с любопытством – видимо, показалось странным, что Ушаков не пытается спорить.
Пейзаж меж тем менялся. На правом берегу все чаще встречались обрывы со сползшими вниз, к воде, деревьями, а Сухона словно бы сжималась, и течение сделалось быстрее.
– Вон они, – сказал дядя Авдей. – Все семейство – Дедов остров, Бабий и Внуков.
Федька и Митя, бывшие тут же, на носу, засмеялись.
Славников подошел к Грише.
– Вы, сударь, держитесь меня, – тихо сказал он. – В обиду не дам.
– Да я не обидчив… – прошептал Гриша и покраснел – вспомнил, как орал на него Торцов.
– О чести в нашем путешествии говорить не приходится, это, наверно, грешно, однако у всякого человека есть достоинство. Не позволяйте никому звать себя мухортиком.
– А что это значит?
– Вот и я не знаю, что это значит, – признался Славников.
Этот разговор слышал Родионов.
– Тамбовское словечко, господа. Означает хиленького мужичка… – Он задумался и сам себя спросил: – Тамбовское, стало быть? Простите, сударь, вчера как-то не вышло познакомиться толком. Я – Иван Петрович, вы?
– Андрей. Андрей Ильич. Можно просто – Андрей… В обители, наверно, ко всем попросту обращаются?
– Во всяком случае, те, с кем вы вместе будете трудиться на соляных варницах или при рыбных садках, вряд ли соблюдают китайские церемонии. Вы? – Родионов повернулся к Грише.
– Григорий… Гриша.
– А по отчеству?
– Григорий Семенович… Да не надо так! Меня в гимназии по отчеству звали – и вспоминать не хочется! И еще некоторые особы…
– Давайте держаться вместе, господа… Хотя – какие уж тут господа… – Родионов усмехнулся.
– Я прошу об одном, – сказал Славников. – Нам там нелегко придется. И тем важнее не терять уважения к себе и к другим. Знаете, во время военных действий господа офицеры едва ли не каждое утро бреются. Пусть холодной водой, пусть затупившейся бритвой… Офицер должен быть выбрит – и точка. Так вот, что бы ни творилось вокруг – мы будем обращаться друг к другу на «вы». И по отчеству.
– Верно. Чтобы не опуститься, – согласился Родионов. – Вы ведь из военного сословия?
– Да. Но это в прошлом.
Славников так жестко это произнес, что Родионов и Гриша поняли – расспрашивать не надо.
– Вы, Григорий Семенович?
