Москва и Запад в XVI-XVII веках

Облеченное во внешние формы польской культуры, это духовное образование, принесенное в Москву с Украины, неизбежно должно было стать проводником польского влияния на москвичей. Так оно и было. Не говорим о тех внешних заимствованиях, какие от Польши прививались к московскому быту путем обычных житейских сношений; такого рода заимствований в Москве всегда было довольно, и в торговых московских рядах всегда можно было купить «мыло польское», рукавицы «персчатые» и шапки «по польскую руку» и другие предметы «польского дела» или польского фасона. Независимо от этого рода усвоений, верхние слои московского населения, вместе с богословской ученостью, стали перенимать от южно-русских учителей польский язык и вкус к польской литературе, стали усваивать польские обычаи и польскую внешность. Польская мода заразила даже самый Кремлевский дворец. Воспитанник Симеона Полоцкого, царь Федор Алексеевич был очень склонен к польским новшествам. Он владел польским языком и, по свидетельству современников, «не точию нашим природным, но и ляцким (польским) языком» читал книги, любил польское платье, польскую музыку и напевы. В боярстве явился вкус к «клейнотам» (гербам) и генеалогическим разысканиям фантастического характера, к портретам и иконам на польский манер, исполняемым польскими живописцами. Некоторые бояре усвоили своей дворне польские ливреи и сами любили рядиться в польские костюмы, «сабли у боку и польские кунтуши носить». В их библиотеках появились в значительном количестве польские книги. Чрезвычайно развились переводы с польского и латинского произведений польской литературы, от серьезных книг до романов и скабрезных «фацеций» и «жартов». Новины «с манеру польского» стали, словом, соперничать с новинами немецкими.

V

Мы стали теперь у порога так называемой «эпохи преобразований» Петра Великого. В тот момент, когда Петр взял в свои руки управление государством, это государство уже ввело у себя много нового, взятого у иноземцев, жило под их культурным влиянием и под давлением их капитала. По сознанию людей старого московского уклада, «мир весь качался» и надо было спасать «последнюю Русь». По убеждению же практических руководителей московской политики, «последняя Русь» должна была меняться: они думали, что «доброму не стыдно навыкать со стороны, у чужих, даже у своих врагов». По известным словам С. М. Соловьева, «необходимость движения на новый путь была сознана;… народ поднялся и собрался в дорогу;.. ждали вождя, – и вождь явился». Это и был Петр[34].

Каково же было отношение Петра к окружавшей его современности и в чем заключалась его историческая роль? Должны ли мы следовать старому взгляду Чаадаева, который утверждал, что гений Петра отрекся от древней России перед лицом целого мира и вырыл пропасть между нашим прошедшим и нашим настоящим? Или же мы усвоим позднейший взгляд П. Милюкова, по которому Петр не играл руководящей роли в его собственных «реформах» и, как опрометчиво выразилась Екатерина II, «сам не знал, какие законы учредить для государства надобно?». По отзыву Милюкова о государственной реформе Петра, «стихийно-подготовленная, коллективно-обсужденная, эта реформа… только из вторых рук, случайными отрывками проникала в его сознание»; «вопросы ставила жизнь, формулировали более или менее способные и знающие люди, царь схватывал иногда главную мысль формулировки или (и, может быть, чаще) ухватывался за ее прикладной вывод».

Чтобы ответить на поставленные вопросы, определим сначала, как сложилась самая личность Петра и под каким культурными воздействиями он рос.

Очень известна та семейная смута, в которой пришлось расти Петру. Поднятые дворцовыми интригами, московские стрелецкие полки, в мае 1682 года, устроили кровавую расправу над некоторыми боярскими кружками во дворце и в городе. Можно сказать, что первым сознательным впечатлением Петра, на десятом году его жизни, была эта бойня, вызванная враждой старших детей царя Алексея к их мачехе, матери Петра, и к ее родне. В дни бунта стрельцы окружали Петра и его мать, при них терзали и убивали их родню и бояр. Петр видел своими глазами кровь и мучения, трепетал от ужаса в толпе стрельцов и ждал от них себе смерти. Много лет спустя он признавался, что при одном воспоминании о стрельцах он весь дрожит: «помысля о том, заснуть не могу», – говорил он. Мучительны были дни бунта – три долгих дня убийств и насилий; но не менее мучительно было и последующее время. Стрельцы волновались все лето и всю осень 1682 года. Царская семья уехала от них из Москвы и странствовала в тревоге вокруг столицы по монастырям и дворцовым селам. Охраняя сына от стрельцов, Наталья Кирилловна должна была беречь его и от ближних недругов – его сестры Софьи и родных ей Милославских. Мальчик жил в постоянном страхе, хотя и носил сан царя. Не власть и почет принесло ему его воцарение, а ужасы и горе. Понятно, что когда захватившая власть Софья сочла возможным вернуться в Московский дворец по усмирении стрельцов, – то Петр с матерью не с охотой туда ехал. Кремлевские палаты и терема пугали молодого царя: они были залиты родной ему кровью; в них жить ему было жутко и страшно от явных и тайных врагов. Стоит хорошенько вдуматься в это, чтобы понять почему Петр никогда не любил Кремля и ненавидел стрельцов. Он с матерью предпочитал житье в подмосковных «потешных селах» (в дачных селах) и только по необходимости бывал в Москве. Для него и Москва, и Кремлевский дворец, и придворные люди стали чужды и неприятны. С холодом в сердце смотрел он на те величавые покои, в которых жили его отец и дед и в которых сосредоточивалась вся их государственная работа. Старая Москва совсем не была дорога Петру.

Прошло семь лет и между Петром и Софьею дело дошло до открытого разрыва. В августе 1689 года Петр испытал новый приступ страха. Он жил в Преображенском селе под Москвой; однажды ночью ему дали знать, что из Москвы от Софьи едут стрельцы убить его и что ему надо скорее бежать. Петр в испуге помчался в крепкий Троице-Сергиев монастырь, причем выскочил из своего дворца, не успев даже одеться. О нем официально одни говорили, что изволил он «итти скорым походом, в одной сорочке»; «царя из Преображенского согнали», прибавляли другие: «ушел он бос в одной сорочке». Правда, Софья не признавалась, что посылала стрельцов против брата; стрелецкий начальник дьяк Шакловитый тоже отрицал всякое покушение на Петра: «вольно ему взбесясь бегать», – с досадой говорил он про Петра. Но если даже допустить, что Петра вспугнули напрасно, все-таки он пережил тяжелые минуты и еще больше озлобился против старого московского порядка. Стрельцы понесли суровое наказание; Шакловитый был казнен; Софья должна была оставить правительство и уйти на житье в монастырь. Государство перешло в руки Петра. Однако, этим смуты в Москве не кончились. Через девять лет опять поднялся стрелецкий бунт, в то время, когда Петр был за границей. В августе 1698 года Петр, поспешно возвратился в Москву, произвел страшный «розыск» над стрельцами с сотнями пыток и казней и вовсе уничтожил стрелецкое войско. С необыкновенной жестокостью он лил целые реки крови, потому что считал это единственным средством одолеть своих недругов.

Так влияла на Петра обстановка его детства и молодости. Она потрясла его нервы рядом опасностей; она воспитала в нем ненависть к московским порядкам и жестокость к враждебным ему людям; она разрушила его семейное спокойствие и согласие. Словом, она лишила его безмятежного счастья и тихих радостей первой юности. Начало жизни Петра было очень несчастным и испортило его здоровье и его характер.

Мало того: несчастное детство помешало правильному обучению и воспитанию Петра.

Пока маленький Петр жил с матерью в теремах московского дворца, его жизнь протекала по обычному придворному «чину». Окруженный «мамами» (няньками), а затем «дядьками» и «робятками», с которыми он «тешился», Петр проводил свое время в играх военного характера. Царевичу то и дело готовили и покупали «потешные» луки, знамена («прапоры»), барабанцы, золоченые пушечки, деревянные ружья («карабины и пищали»), топорки и сабельки. Лет пяти Петра посадили за ученье. Дьяк Зотов стал обучать его азбуке и складам и по старому обычаю читал и учил с царевичем Часослов, потом Псалтырь, потом Деяния и Евангелие. Тогда же Петр начал и писать. Читал и запоминал он хорошо, а писал плохо. «Почерка его ничто не может быть безобразнее», – сказал один ученый, имевший дело с рукописями Петра. Учился ли Петр в эту пору арифметике («цыфири»), точно неизвестно. Вслед за грамотой и письмом, по обычаям того времени, должно было следовать «граматичное» учение. К царевичу должен был бы явиться ученый монах и начать с ним изучение школьной науки того времени, именно: латинского языка, пиитики, реторики и богословия. Так учились все старшие братья (и даже сестры) царевича Петра, под руководством известного нам Симеона Полоцкого, бывшего образцовым представителем тогдашней схоластической науки. Так бы должен был учиться и сам Петр. Но когда грянул стрелецкий бунт, о монашеской науке не стало речи. Софья не думала об образовании нелюбимого брата. Царица же Наталья Кирилловна совсем не желала пускать к сыну ученых монахов. Они в те годы «прилепились» к Софье и Милославским, держали их сторону, а потому царице должны были казаться опасными недругами. Вот причины, по которым Петр остался недоучкой и не испытывал на себе влияния богословских и схоластических наук, которые в то время считались необходимыми для православного образованного человека.

Оставленный без «науки», мальчик сам находил себе забавы и занятия. «Потешные» села (за исключением разве одного Коломенского) ничем не напоминали Кремлевского дворца. Вместо больших «палат» и «теремов», для царского пребывания там служили обыкновенные, хотя и очень просторные, деревянные дома, в которых никак нельзя было поместить большой свиты. Толпу знатных придворных здесь заменяло небольшое число простой прислуги. Вместо Кремлевских площадей и дворов «за решеткой», потешные дворцы окружены были садами и огородами, а за ними шли привольные поля и рощи. Рядом с потешными усадьбами стояли простые села дворцовых крестьян. В своем Преображенском или Измайлове маленький царь жил не государем, а помещиком. Он широко пользовался простором и простотой сельской обстановки. С дворовыми мальчишками и молодыми слугами – с «Преображенскими конюхами», как их называли в Москве, – Петр создал себе особую, шумную и веселую жизнь. Как раньше в Москве, так и теперь он занят военными играми. Из своих «конюхов» он образовал «полки», названные по селам, где они помещались, – Преображенским и Семеновским; они составляли небольшую «потешную» компанию, с которой царь на сельском просторе играл в войну. Около села Преображенского Петр построил себе «потешный городок» (крепость), по имени Пресбург, вооружил его пушками и в нем начал «службу», во всем подражая настоящим военным порядкам. «Потеха» понемногу принимала вид серьезного дела, и Петр, в увлечении ею, начал учиться тому, что должен был знать военный человек. Между шумными забавами присаживался он с немцем-учителем за «цыфирь» и упражнялся в четырех правилах арифметики, называя их по-латыни: «адицыя», «супстракцыя», «мултопликацыя», «дивизия». Одолев их, перешел он к геометрии и фортификации; затем, чтобы знать, как надлежит строить крепостные стены, как мерить расстояния астролябией или как определить («когда хочешь на уреченное место стрелять»), «сколь далече бомба пала». Всем этим занятным «мудростям» весело было учиться, потому что знания можно было тотчас пустить в дело. Было где построить укрепление, было где пустить бомбу. Так из детских игр, не стесненных городской теснотой и строгим порядком большого дворца, выросла у Петра любовь к точным практическим (прикладным) знаниям. Незаметно для себя Петр готовился стать математиком и техником, тогда как его братья и сестры все были по образованию богословами.

Если за богословской наукой москвичи должны были тогда обращаться к ученым монахам, грекам и малороссам, то за техническими указаниями надобно было идти к «немцам». Петр должен был их видеть на каждом шагу – придворные доктора и аптекари, дворцовые садовники, часовщики и всякие «мастера» были из «немцев». Почти рядом с селом Преображенским стояла большая Немецкая слобода, в которой жили служилые и торговые немцы. Как только Петр стал интересоваться военной наукой, он обратился к немцам в слободу. Оттуда он добыл себе учителей математики и военного дела; оттуда явились к нему мастера «корабельной архитектуры», научившие его строить суда и управлять парусами; оттуда, наконец, пришло к нему знание иностранных языков – голландского и немецкого. Вся семья Петра еще при царе Алексее привыкла пользоваться знаниями и услугами немцев; но никто не привязался к немцам так, как Петр. Он не только приближал их к себе в своих забавах и занятиях, но и завел с ними близкое и дружеское знакомство. Он ездил к ним в их слободу и бывал в их домах и церквах (кирках). Он у них учился и веселился: танцевал на их вечеринках, пировал на их пирушках. И в то время, как одни иностранцы имели на Петра самое хорошее влияние, другие его портили и развращали. Известный нам Патрик Гордон всегда был для Петра серьезным учителем и советником. Швейцарец Франц Лефорт, возведенный Петром в генералы и ставший со временем другом Петра, был ему во многом полезен, но своими пирами и разгулом нанес Петру немало и вреда. Под влиянием друзей-немцев молодой царь стал явно отставать от стародавних обычаев московской жизни, «обасурманел», как говорили москвичи. Про него твердили, что он «уклонился в потехи», оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». «Не честь он, государь, делает, – бесчестье себе», – прибавляли другие, осуждая поведение Петра.

Таков был результат никем непредвиденных, никем сознательно не подготовленных условий, образовавших характер Петра. Оторванность от дворцовых традиций и строго уклада придворной жизни, отсутствие «науки», слабая степень благовоспитанности (того «чина», какой соблюдался степенными москвичами), явный наклон в сторону «немцев» с их техникой и военщиной и полная свобода от влияния школьной схоластики киевлян и греков, – вот характерные черты молодого Петра. Он был новым типом в царском семействе, еще небывалым культурным явлением на вершинах московского общества. Ему ничего не стоило оторваться от старины, потому что случайно он вырос не в старинных условиях и ничем в них дорожить не мог. Напротив, личная ненависть к Софье и к ее родне – Милославским – в душе Петра переходила в неприязнь общую к тому дворцу, в котором жила и правила Софья, к тому войску, на которое она опиралась, к той администрации, с помощью которой она действовала. Дворцовую партию Петр склонен был отождествлять со всем правительством, со всей системой. Не дорожа старым, он не только легко им жертвовал для новых форм жизни и власти, но часто с враждебным чувством осуждал и гнал это старое. Такой прием, рожденный личной враждой, сообщил деятельности Петра острый и бурный, прямо революционный характер, хотя на деле Петр и не думал об общем политическом или социальном перевороте и не вырывал никакой «пропасти» между старой и новой Россией.

Обладая всей полнотой самодержавной власти и избытком властолюбия, Петр только дал волю своим наклонностям, воспринятым в детстве, и своим взглядам, воспитанным обстановкой его юности. «Немецкое» влияние получило необыкновенную силу, западно-европейские формы жизни стали официально образцом для правящих московских сфер, – потому что царь с детства к ним привык и ими увлекался. Монахи южно-русские и греческие ограничились своей специальной сферой церковного управления и учения, – потому что дворец нового государя не интересовался их наукой, их орациями и виршами, вне церковных празднеств и парадов. Защитники «последней Руси», то есть старых фикций национального превосходства и богоизбранности Москвы, рассматривались как вредный оппозиционный элемент и жили под страхом репрессий. В этом всем и заключалась культурная реформа. В ней было больше сознательности, чем принципиальности. Петр знал, чего он хотел; но он был практиком, а не теоретиком, и не возводил к отвлеченным принципам того, что предпринимал ради государственной пользы и общественного просвещения, не строил сам и не принимал со стороны широких утопических планов преобразований, при которых «стрелка мудрости показывала бы часы благоденствия» его монархии. Давая ход «немецкому» влиянию и строя государственную машину «с манеру голандского» иди «с манеру шведского», он знал, что в результате последует пересадка на русскую почву западно-европейских учреждений и культурное сближение Руси с Европой. И для этого он работал отчетливо и вполне сознательно, что документально устанавливается его собственными рукописями. Не из вторых рук постигал он смысл того или иного мероприятия, как думает Милюков, а своими руками творил и обрабатывал тексты законов, в своей голове вынашивал идеи и формы их. Один из рано угасших знатоков Петровской эпохи, полемизируя со взглядом Милюкова, справедливо писал: «Из напечатанных во множестве собственноручных бумаг Петра хорошо видно, что он был не только мореплавателем и плотником, корабельным мастером и токарем, но и усидчивым кабинетным работником. Его многочисленные письма (большей частью, собственноручные) первой половины царствования показывают, что он не теряется в деталях, но действительно рукородит всем обширным делом снаряжения армии и обороны страны, что он постоянными, настойчивыми напоминаниями возбуждает энергию сенаторов и генералов. В законодательных делах второй половины царствования Петр с той же неистощимой энергией работал пером, с какой он работал на верфи топором. Над выработкой морского устава Петр трудился в течение 5 месяцев, по четыре дня в неделю, с 5 часов утра до полудня и с 4 часов дня до 11 часов вечера. Большая часть рукописи этого устава написана его рукой, остальная испещрена его поправками; чужая редакция редко удовлетворяла такого стилиста, каким был Петр. В Сенатском архиве хранятся черновики коллежских уставов с длинными собственноручными вставками и многочисленными поправками царя. Значительная часть указов Петра, и в том числе такие указы, как о майорате и о должности генерал-прокурора, были выработаны самим Петром. Из поданного Петру проекта указа о должности генерал-прокурора он взял только первую статью, остальные 11 статей написал сам; четыре раза проект указа переписывался канцеляристами Кабинета и каждый раз испещрялся все новыми и новыми поправками Петра. По этим поправкам можно проследить, как Петр вполне самостоятельно, далеко оставив первоначальный чужой проект, постепенно вырабатывал институт прокуратуры, составивший один из краеугольных камней учреждения Петровского Сената»[35]. Такой отзыв не склонного к идеализации Петра и отлично знавшего его эпоху историка твердо устанавливает компетентность и сознательность Петра.

Застав свою страну под разными культурными влияниями, Петр дал простор одному из них и все свои силы отдал для его окончательного торжества. Мы теперь вполне понимаем, почему он его выбрал и как он для него трудился.

Сноски

1

У Грозного была манера таким образом выражать свое благоволение и ласку; так, например, он приласкал в 1570 г. герцога Магнуса при конце аудиенции: похлопал его по плечу и стал уверять в своей любви к немцам. Официально это выражалось словами: «положив руку свою на него и пожаловал его».

2

В брошюре проф. В. И. Саввы «несколько случаев изучения иностранных языков русскими людьми во второй половине XVI века» (Харьков, 1913) указываются посылки и поездки москвичей за границу для изучения языка. Большинство посылок – на Восток для греческого языка; поездки же на Запад, по-видимому, были тогда еще очень редки.

3

Цитаты взяты нами из любопытнейшего очерка М. Сперанского: «Идейные движения в старой Москве» (в сборнике «Москва в ее прошлом и настоящем», часть II, вып. 4-й, изд. Т-ва «Образование»).

4

Любопытные данные об этих «русских робятах» за границей собраны в труде Н. В. Голицына «Научно-образовательные сношения России с Западом в начале XVII века» (Чтения в Моск. Общ. Ист. и Древн.» 1898 г).

5

Однако, поляк Немоевский, увидя эти две сотни в строю во время парадного въезда Марины Мнишек в Москву, отозвался о них пренебрежительно; по его словам, они были в плохих кафтанишках, одни со шпагами и в сапогах, другие с казацкими саблишками в черевичках: «in summa было видно, что ремесленники (то есть не рыцари), alias – всякая дрянь (kanalie)». Главный их начальник Кнутсен был из Дании и принадлежал к свите умершего в Москве принца Иоанна (Ганса).

6

Другой очевидец насчитал под этой каретой 36 чубарых коней (по-польски масть этих коней выражена словом tarentowtych). Третий очевидец видел только 8 серых с яблоками коней с красными хвостами и гривами.

7

То есть, «худо, что поп пустословит». Надобно заметить, что пан Мартын Стадницкий был одним из виднейших поляков в Москве: на походе Марины Мнишек к русской столице ему вручена была «вся власть и управление двором ее величества царицы, как и гофмаршальская должность».

8

По нейтральному свидетельству немца Паерле, польские послы во время коронации Самозванца потребовали для себя в церкви кресел и, получив от Самозванца отказ, отошли в сторону и все-таки сели.

9

Немцы сообщают другие цифры: Буссов – 2135 человек, Петрей – 1702. Почти ту же цифру (1705) дает Маржерет. У Массы показано 1500.

10

Отсюда его русское имя – Иван Ульянов.

11

Д. В. Цветаев. «Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований». М. 1890, стр. 249.

12

Другая его фамилия была Куроатов. В Москве был обычай не довольствоваться родовой фамилией, а прибавлять к ней или же употреблять в замену фамилию, образованную от прозвища или отчества отца. Так, ниже упоминаемый нами князь Иван Андреевич Хворостинин назывался Хворостинин-Старков, потому что прозвище его отца было «Старко». Род Кошкиных с каждым поколением менял фамилию Захарьины, Юрьевы, Романовы – по именам дедов.

13

Вот выдержка из одного письма Грамотина литовскому канцлеру Сапеге (в сентябре 1610 г.):»… Ознаймую вашей милости, жем до Москвы доехал здорово, и по росказанью (приказу) короля его милости и вашей милости вшитко добро справили….а на Москве патриарх и все духовные, так те ж бояре и всех станов люди королевича… обрали государем и крест целовали: сподеваемся сперед вшекого добра. А о иных наших справах молвилом шире с его милостью с паном старостою Велижским (Гонсевским). Прошу вашей милости, росскаж (прикажи) ми себе, ваша милость, служити, а я барзо рад»…

14

По старинному определению, кравчий «наблюдал все то, что до стола государева касалось, как-то: посуда, напитки, столовое белье и проч., стоял при столе, когда государь кушает, а особливо в праздничные и церемониальные дни, прямо против государя, для разнимания и подавания кушанья». Даль в своем «Словаре» слово «кравчий» или «крайчий» производит от «кроить», «рушить»:: «кто рушит за столом жаркое, пироги».

15

По-видимому, трактат дошел до нас не в полном виде: сохранились только направленные на католиков.

16

Ал. Голубцов. «Прения о вере, вызванные делом королевича Вольдемара и царевны Ирины Михайловны». М. 1891, глава III. – Дм. Цветаев. «Литературная борьба с протестантством в Московском государстве». МЛ 887, глава III.

17

Нам нет нужды вдаваться в описание того, что именно повело к обвинению и аресту Дионисия; скажем только, что главной его виной было сочтено уничтожение в Служебнике двух слов «и огнем» в молитве на освящение воды (5-го января), указание на неправильность обряда погружения горящей свечи в освященную воду и исключение двух молитв, приготовительных к литургии, которыми от грехов «сам себе священник прощает» («ино к тому и детем насмех, чтобы самому себя разрешити от грехов», – замечал Аресений Глухой).

18

Полагаем, нет необходимости здесь объяснять просветительную деятельность на Руси этого гуманиста, вызванного на Русь с Афона для переводческой работы, оставшегося в Москве до своей смерти и принимавшего деятельное участие во всех проявлениях русской церковной жизни. См. В. С. Иконников. «Максим Грек» (Киев. 1915).

19

«Узол» старая форма слова узел».

20

«Письмо» до нас дошло в виде «послания» царю Михаилу Федоровичу. Оно пространно и витиевато, но очень осторожно и никаких ересей в себе не заключает.

21

То есть, Брабантские, Голландские и Гамбургские.