Одним утром им всем пришли письма

– Ты должен добить его, – к двум размеренным звукам присоединился женский голос, сухой и уверенный. Была то вина чудовищной жары или недавней аварии, но ещё несколько секунд назад он готов был поклясться, что его окружают лишь бесчувственные пески, а сейчас недалеко от автобуса, слегка покачиваясь, стояла женщина в чёрной парандже, окружённая девятью угольными овцами и баранами.

Проглотив сухой комок в горле, он попытался спросить, о ком идёт речь, но осознал, что шипящие звуки никак не желают составлять слова. Невзирая на это, женщина понимающе кивнула на автобус и повторила:

– Ты должен добить его. На звуки умирающего зверя приплывут акулы.

Плавно переступая с ноги на ногу, будто в нежном танце, она махнула рукой, призывая овечку, отбившуюся от стаи. Он знал, что стоит спросить что-то ещё, немного осознать происходящее, но внезапно для себя почувствовал, что в голове абсолютно чисто, мысли и вопросы не пугают его, сердцебиение постепенно замедляется, а боль отступает, и потому решил, что вернее будет остаться в этом полузабытом состоянии и предпочёл отдаться неведению. Молча взирая на то, как женщина, пасшая овец, удаляется, он с головой окунулся в спокойствие от того, что в этом мире пустого у него неожиданно появилась цель: закончить страдания автобуса.

– И да, – кинула женщина через плечо. – Ты можешь попробовать слиться со зверем. Но он тебя никогда не примет.

К моменту, когда женщина скрылась в песках, чувство времени оставило его. Казалось, что солнце никогда не сдвинется с мёртвой точки. Им постепенно овладевало желание спрятаться от зноя в тени автобуса, но первый плавник, показавшийся из песка, стал отрезвляющей пощёчиной: нужно в первую очередь побеспокоиться о своей сохранности. Мысль эта казалась далёкой и совсем чужой, будто едва заметным движением в уголке глаза, что его разум отвергал месяцами. Разве у него нет более великой, значимой задачи? Он отчаянно пытался вспомнить это, разобраться в приоритетах, но никак не мог сказать, есть ли что-то, что мучает его больше солнца и плавников, окружающих автобус.

Свесившись с поверхности машины, он трудился над капотом, всячески пытался поддеть его, чтобы заглянуть внутрь зверя. Пальцы едва слушались, разгорячённый металл кусал руки, но спустя несколько мгновений он справился с непростой задачей. Вопреки его ожиданиям, его встретил не набор проводов, мотора и контейнеров, а пугающе сложное переплетение вен и артерий.

Он старался не смотреть на плавники, один за другим появляющиеся из песка. Инстинктивная мысль о том, что лучше сконцентрироваться на поиске сердцевины автобуса, взяла вверх над мальчишечьим любопытством. Руки, покрытые чужой кровью, всё больше углублялись в тело машины, он всё ближе пододвигался к краю, но минуты утекали с песком, а сердечно-сосудистая система не готова была признать свою конечность. Он принялся в панике прорывать себе дорогу через кровавые заросли, хватая за раз по три, а то и четыре артерии, но они обвивались вокруг его ладоней, обхватывали предплечья и выталкивали наружу, будто не желая впустить. Он не знал, ведёт им желание убить машину или слиться с ней, но это и не имело никакого значения: автобус отказывался принять любую участь. К тому моменту, когда он отчаялся найти сердце и в изнеможении опустился обратно на верхнюю часть зверя, плавники отрезали все возможные пути.

Повернувшись на бок, он посмотрел вниз, на мир за пределами автобуса. Песчаные дюны больше не вызывали у него ассоциаций с потерянностью и одиночеством – их вид убаюкивал и немного восхищал. Он чувствовал, как зверь отвергает его, изгоняет, едва он на сантиметр приближается к его сердцу, отчего в глубине души начинало зреть презрение. Наблюдая за плавниками, он всё больше задумывался, желают ли акулы зла ему, человеку. Они пришли за зверем, потому что ненавидят его, но разве зверь не заслужил этого своей гордыней?

Солнце наконец продолжило своё движение: день стремился к завершению. Нагретый металл обжигал кожу – наверняка зверь получает от этого удовольствие, ждёт пока человек сдастся и покинет свой пост. Опираясь на локоть, он медленно приподнялся и сел, скрестив ноги. Есть ли смысл в этой борьбе? Вполне возможно, что акулы примут его, возьмут к себе в стаю (о, с каким наслаждением он поможет им разорвать этот автобус на куски). Даже если им движет адреналин, а не здравый смысл, есть ли у него альтернатива? Сражаться с автобусом в одиночку было такой же глупостью, как и попытки стать его частью, – зверь сильнее и опытнее его даже сейчас, когда мирную тишину пустыни нарушает этот пробирающий хрип. Оставаться здесь, на поверхности машины, означает обречь себя на долгое сосуществование рядом, пока один из них всё-таки не сломается под натиском жары и времени. А акулы… Он вновь кинул взгляд вниз. Акулы знают, что нужно пустыне. И, если так, то ему совсем не страшно доверить свою судьбу в их зубы.

Он встал на ноги, подошёл к краю и шагнул в себя.

***

Он проснулся от того, что не мог дышать: что-то забилось в его горло и душило изнутри. Вынырнув из чая, он скинул одеяло, перевернулся на живот и зашёлся в кашле, пытаясь прогнать из своего тела то, что ему не присуще. Когда последние листья улуна покинули дыхательные пути, он упал на бок и замер, позволяя лёгким вобрать столько кислорода, сколько им потребуется. Пока пелена сходила с глаз, а взгляд приспосабливался к тусклому свету прикроватной лампы, он ощупал свою голову: никакой ссадины нет, только засушенная лаванда и бергамот в его волосах. За ночь уровень чая поднялся до кровати и отвоевал большую её часть: шуршащие травы кололи всё тело, забивались в нижнее бельё и норовили похоронить его под собой. Объятый страхом, он вскочил на ноги, в надежде добраться до двери, но в глазах быстро потемнело и он, покачиваясь, рухнул с кровати в объятия шиповника и ромашки.

Теперь он понял, окончательно осознал, что чай пытается его погубить. Он сковывал движения, давил на грудную клетку, и всячески препятствовал попыткам добраться до выхода из спальни. Дверь была совсем близко, но, не имея твёрдой почвы под ногами или хотя бы поверхности, от которой можно было оттолкнуться, он беспомощно барахтался и размахивал конечностями, опускаясь глубже и глубже с каждой секундой. Когда последнее лучи тусклого света скрылись за непроглядным чаем, он внезапно для себя осознал то, что долгое время лишь укрепляло его скитания: он не хочет умирать. Не так, не здесь, не сейчас. И дело совсем не в цели и том, что он делает со своим временем – он не хотел погибнуть от своей многомесячной работы, которая дарила ему чувство принадлежности к чему-то высокому. Неужели он сам загнал себя в этот угол?

Нежелание признаться себе в этом придало ему сил. Отмахнувшись от назойливых сомнений, он ловко изогнулся, нащупал оголённой ступнёй холодную поверхность прикроватной тумбочки и оттолкнулся от неё, что есть сил. Всего нескольких секунд над чайными дюнами дали ему возможность разглядеть в полумраке дверной косяк, и, когда тяжесть тела вновь потянула на дно, он рванул вперёд, вытянулся, насколько это было возможно, и ухватился дрожащей ладонью за спасительный борт в виде металлической ручки.

Пол был прохладным на ощупь. Не скрывая удовольствия, он прислонился к нему щекой и, затаив дыхание, смотрел на дверь, которую поспешно закрыл за собой. В коридоре царила тишина и немного густая темнота. Прошло несколько секунд, прежде чем он решил, что выбрался из чёртового плена. Перевернувшись на спину, он закрыл глаза и блаженно улыбнулся: это безумие позади, оно заперто в этой комнате, заточено навсегда. Ничто не заставит его открыть эту дверь. Невзирая на чай, порождённый его работой, он закончит её в здоровом рассудке и согласии с собой, он разберётся в своей амбивалентности, он…

– Мяу?

Нет.

Тишину квартиры прорезали звуки лёгкого царапания: сначала неуверенного, а потом всё более и более настойчивого.

Господи, нет.

Он прислонился лбом к двери и прислушался. Когти нерешительно скребли по лакированному дереву и этот звук возвращал страх и чувство очередного поражения.

– Боже, – тихо выдохнул он. – Боже, мне так жаль, так чертовски жаль.

К моменту, когда слёзы покрыли глаза туманной плёнкой, уверенность прошла, вернув его в состояние запутавшегося, уставшего, одинокого человека. Склонившись над крошечным просветом под дверью, он сперва пытался сдерживать слёзы, но быстро смирился с тем, что это не в его силах.

Оникс остался во власти чая.

***

Прошло почти пятьдесят часов, прежде чем хриплое мяуканье Оникса прекратилось. Сначала он безостановочно царапал дверь, истерично выл и бился о неё (вряд ли глухие удары могли быть следствием чего-то другого), но постепенно силы покидали его. Особенно это было слышно в голосе: некогда мелодичное мурчание за нехваткой воды превратилось в обрывистые, надрывные звуки. К концу вторых суток попытки вырваться из спальни сменились простым непониманием: он больше не ломился на свободу грозным криком, он лишь тихо вопрошал, почему хозяин оставил его.

Два дня и две ночи прошли на холодном полу коридора. В голове эхом отдавался каждый звук, издаваемый по ту сторону двери. Первые два часа он боролся с желанием помочь Ониксу хотя бы пищей, которую можно просунуть в щель под дверью, но, когда там стали появляться первые листья чая, рвущегося на свободу вместе с котом, дыра была тут же залатана плотной тряпкой – и с той секунды он не сдвигался с места. Отлучиться хоть на секунду означало упустить момент наступления, а сейчас, когда враг пролил первую кровь, страх был сильнее, чем когда-либо. В животной паранойе он не мог сомкнуть глаза ни на минуту и лишь безотрывно смотрел на дверной проём.

Когда Оникс притих, время снова потекло быстрее. Он перестал думать о том, как давно сидит под этой дверью. Смерть домашнего питомца вернула квартире былую тишину, нарушаемую лишь собственным дыханием и тихим шелестом по ту сторону баррикад: чай без сомнений рос в количестве. Силуэт двери надёжно отложился в памяти: каждая неровность на лакированной поверхности была осмотрена вдоль и поперёк за неимением ничего другого, на чём можно было сконцентрировать своё внимание. Казалось, что это было идеальным временем для самоанализа и записи рассуждений, но ему никак не удавалось избавиться от картины того, как Оникс пытался спастись – звуков его страданий оказалось достаточно, чтобы воображение дорисовало все те детали, что видел только чай. В результате мысли сплетались в клубок страха, отрешённости и одиночества, наедине с которым он провёл несколько дней на полу коридора своей квартиры.

Неизвестно, как долго бы он находился в этом трансовом состоянии, если бы густую сосредоточенность не нарушил резкий звук. В мрачной неуравновешенности квартиры дверной звонок испугал его: несколько секунд он отчаянно цеплялся за надежду, что это лишь игра его нестабильного разума, но звук повторился раз, два, а после ворвался в тишину с тревожащей настойчивостью.

Туман в голове вмиг стал чуть более прозрачным, поскольку на смену опустошённости пришёл острый страх, что кто-то может стать свидетелем происходящего, а этого нельзя было позволить. Кто бы там ни был, нужно прогнать его, заставить уйти и не тревожить самобытность этого дома. Звонок продолжал нарушать все правила приличия, вламываясь в каждый сантиметр личного пространства, что ещё не был порабощён чаем. Он нагло прерывал любую мыслительную цепочку, отчего цель вернуть тишину оказалась сильнее желания сохранить происходящее в этой квартире в тайне.

Пошатываясь, он попытался подняться на ноги и даже сделал несколько шагов, но несколько дней без пищи и сна дали о себе знать: мир стал крениться перед глазами, и он рухнул обратно на пол, со всего размаху врезавшись локтем в заляпанное зеркало прихожей. Звук разбитого стекла испугал даже больше осколков, распоровших кожу руки – кровь быстро полилась из порезов, будто не желая теперь принадлежать этому телу. К моменту, как ему удалось встать, опираясь на холодные стены, звонок стал просто невыносимым.

Убеждённость в том, что его внешний вид отпугнёт любых незваных гостей, он надавил на ручку и распахнул дверь. Прошло насколько секунд, прежде чем глаза приспособились к яркому свету тамбура, и он увидел, что на пороге стоит человек, лицо которого оказалось куда более знакомым, чем он надеялся. Не более чем в метре от хозяина квартиры стоял его брат.

***

– Я справлюсь.

Отговорить Роба звонить в скорую оказалось сложнее, чем объяснить происходящее: тот почти не задавал вопросов и только в ужасе оглядывал грязную квартиру, хаос которой стал её единственной возможной характеристикой. Несмотря на то, что гостиная сохранила толику уюта, некогда ей присущего, Роберт сюда явно не вписывался: облачённый в чёрные брюки и рубашку, что, казалось, была сшита специально для него, он не подходил этому месту.

– Ты хоть слышишь себя? Взгляни на это, – Роб многозначительно провёл в воздухе рукой, указывая на окурки, смятую одежду и исписанные листки бумаги. – Ты живёшь в помойке и даже не замечаешь этого.

– Если бы я знал, что ты придёшь я бы прибрался, – пробормотал он в ответ, хотя и понимал, что скорее предпочёл не впускать его в дом, чем терпеть разговоры о том, сколько контроля осталось в его жизни. Главное, чтобы Роберт не отправился в спальню, нужно всеми силами держать его здесь. Речь едва складывалась в осмысленные предложения, тело изнывало от усталости, рука, отмытая от осколков и перевязанная бинтами, что брат отрыл в аптечке, продолжала кровоточить, но сильнее всего казалось желание оказаться в тёплой мягкой кровати и не просыпаться месяцами.

– Я звонил, но ты ни разу не поднял трубку. Боже, да ты едва говорить в состоянии.

Он прав, с точки зрения быта настали не лучшие времена, и отрицать это было бы самообманом. Но эта цена, которую стоило заплатить, чтобы достичь чего-то, чему препятствовал социум и вечный порядок.

– Я был занят. Я работал, очень много работал. Но это оправданно, я очень близок к завершению, понимаешь? Я чувствую, как я близок, нужно просто собраться, отступать сейчас никак нельзя.

Роберт не сразу ответил. Он провёл рукой по волосам, помассировал веки и откинулся на спину дивана.

– Послушай, я буду с тобой честен сейчас. Я понятия не имею, о чём ты говоришь, но твоё поведение и твой… – он выдержал паузу, пытаясь подобрать подходящее слово, – образ жизни меня очень пугают. Я не знаю, как давно ты выходил из дома, сколько ты спишь и как питаешься, но вид у тебя паршивый. С этим нужно что-то делать.

– Я не….

– Плевал я на твоё согласие, – Роб перестал оглядывать комнату и взглянул брату прямо в глаза. Во взгляде его не было и тени сомнения. – Может тебе и кажется, будто всё в порядке, но ты явно не в том состоянии, чтобы распоряжаться своей жизнью самостоятельно.

– Да что ты знаешь о моей жизни? – внезапный прилив злости заставил боль отступить. – Сколько мы не виделись? Два года? Три? А сейчас ты заявляешься на порог моего дома и собираешься учить меня чему-то? Ты не имеешь никакого права вести себя так, будто знаешь больше моего.

Казалось, Роберт был удивлён такому уверенному отторжению. Слегка склонив голову, он немного изменился в лице: его черты смягчились, а голос стал мягче:

– Я знаю, что виноват, тебе не нужно напоминать об этом. Мне жаль, что я почти не общался с тобой после свадьбы, но ты и сам закрылся после того, как Томас попал в аварию.

– Не смей произносить его имя.

– Чёрт возьми, – Роберт красноречиво махнул на меня рукой, – разговоры с тобой как прогулка по минному полю. Ты меня извини, конечно, но я не собираюсь одёргивать себя из-за того, что ты готов оскорбляться на каждую мою фразу.

Он не ответил: злость была вторым дыханием, но спустя всего несколько предложений она вновь оставила его без сил. К своему удивлению, он обнаружил, что разговор с Робертом не раздражает его. Разумеется, он всё ещё далёк от понимания, но его прямота чем-то успокаивала, а тот факт, что за весь разговор он упомянул свою семью лишь единожды, вызывал какое-никакое уважение.

– Эвелин познакомила меня со своей подругой, и я тут же вспомнил о тебе. Она тоже обожает чай, философов всяких читает – в общем, вам есть что обсудить. А слышал бы ты, как она разговаривает: ни черта не понятно, но звучит крайне красиво. Мне показалось, что если и есть в этом мире люди, способные повлиять на тебя, то она явно входит в их число.

– С твоей назойливостью я удивлён, что мой телефон ещё не разрывается от её звонков.

Роб слегка покраснел.

– О, она звонила. Просто ты был недоступен.

Грудь немного заныла, когда после реплики Роберта тело пробрал лёгкий приступ смеха. Это было странное чувство, почти забытое. Сколько месяцев прошло с тех пор, когда он в последний раз смеялся? Казалось, это было в другой жизни. Роб был рад видеть, что сумел как-то развеселить брата. Пододвинувшись ближе, он продолжил:

– Я знаю, что ты не впустишь меня в свою жизнь так просто спустя столько лет. Много воды утекло и, буду честен, я едва узнаю тебя теперь. Но если в тебе осталось хоть немного понимания, что я желаю тебе добра, встреться с ней. Один вечер общения с людьми – это всё, о чём я прошу.

– По крайней мере, пока что.

– Что?

– Пока что единственное, о чём ты просишь.

Роб тепло улыбнулся, но не отступил. Склонившись над братом, он терпеливо ждал ответа.

– Ладно, пускай будет по-твоему, – сопротивляться дальше казалось бессмысленным. В конце концов, это не худшая идея, в особенности, если та девушка и правда окажется способной понять важность его трудов.

– Вот и замечательно, – Роберт явно был доволен победой, пусть и небольшой. Удобно развалившись на диване, он прикрыл веки и прислонил голову к спинке. – Теперь можно поболтать и о чём-то менее серьёзном. Где, кстати, Оникс?

***

Место и правда было весьма уютным: белые мягкие диваны, изящные стеклянные столики, удобные стулья с плетёными спинками. Вместо громоздких люстр с потолка свисали лампочки в стиле ретро, на стенах висели изображения знаменитых актёров за чашкой кофе, а на фоне, не прерываясь, играла спокойная, размеренная музыка. Оказаться в таком заведении спустя несколько месяцев жизни в грязной квартире было несколько неудобно, но его спутница быстро вернула ему чувство принадлежности: пока она рассказывала о творчестве Мунка и рассуждала о вкладе Джузеппе Торнаторе в кинематограф, он чувствовал себя в своей тарелке. Внимательно изучив список чаёв в наличии, он остановился на китайском Ганпаудер: терпком, слегка горьковатом зелёном сорте с листьями в виде маленьких чёрных шариков, от которых вода окрашивалась в светло-жёлтый цвет. Когда к их столику принесли чабань с керамическим чайником и двумя кристально-белыми пиалами, он педантично разлил чай и сделал несколько глотков. Родной вкус погрузил его в краткосрочную ностальгию, и он преисполнился веры, что он находится именно там, где он должен быть сейчас: уютное заведение с понимающим человеком, разве не в этом спокойствие? Несколько часов он проведёт здесь, беззаботно философствуя о высоком, а после отправится домой и, воссоединившись с чаем, продолжит работу.

– Тебя что-то беспокоит?

Её вопрос вывел из размышлений и немного встревожил. Неужели даже сейчас он выглядит отстранённым? Конечно, он возвращался к мыслям о себе и саморазвитии снова и снова, но это редко мешало разговорам. Вполне вероятно, что всё дело в его отношениях с социумом: он нарочно отвергал предлагаемые им блага так долго, что сейчас идея продолжить работу была уже не целью, а самым настоящим желанием.

– Позволь спросить кое-что, – начал он. – Сидеть на полу, окружённым стульями, это нонконформизм или осознанный выбор?

Она дерзко откинула прядку волос со лба и, немного пожевав губы, быстро выпалила:

– Это глупость.

Глупость? Выходит, им движет не выбор пути самопознания, а безрассудство? Он опустил взгляд на пиалу, которую обхватил костлявыми пальцами, и заглянул внутрь: в медовой, светлой жидкости плавали крошечные чёрные чаинки: они всплывали и опускались на дно, медленно кружась в янтарном эфире.

– Но что, если… – голос немного дрожал. Он отчаянно пытался вдохнуть глубже, вернуться в состояние спокойствия, но никак не мог оторвать взгляд от тёмных чаинок, тянущих с собой на дно. – Что, если это стремление найти себя через аскетизм?

Несколько секунд тишины, прерываемой только тихой музыкой, показались вечностью.

– Прости, я не уверена, что понимаю…

***

Той ночью он сжёг весь чай.

Четыре девушки, с которыми я тебе изменял

Когда меня переполняет злость, а чувство опустошённости мешает выстроить из обрывков мыслей последовательное и законченное рассуждение, мне нравится возвращаться к Мондриану. Есть что-то невероятно успокаивающее в его творчестве. Помню, как в художественном колледже мой близкий друг рассказал про его гений, и я вдохновился идеей «перезапуска» искусства. В далёком начале 20 века мечты людей об окончании войны неизбежно влияли на художников: Пит Мондриан предложил стереть индивидуализм и, в каком-то смысле, прошлые достижения культурного развития для вычленения из искусства «то общее, что присуще всем вещам». Но тебе это и так прекрасно известно.

Передо мной репродукция произведения «Композиция С (№ III) с красным, жёлтым и синим». Здесь почти не за что зацепить взгляд, не на чем сконцентрировать внимание: несколько прямоугольников, разделённых толстыми чёрными прямыми линиями (та, что ближе к левому углу, кажется, немного тоньше других). Помимо чёрного, здесь ещё четыре контрастирующих цвета: красный, жёлтый, синий и, что важно, белый. Он, к слову, занимает большую часть: шесть прямоугольников из девяти.

Картина идеально уравновешена: глаза и разум привыкают к простоте и медитативности произведения. Никаких полутонов – вместо них чёткие линии, служащие переходом между противоположностями. Мондриану не принципиально, что вы ищете в искусстве: он демонстрирует равноценность цветов и их сбалансированность. Это без труда можно обнаружить во всех его работах: ничто на полотне не нарушает равновесия, в простоте цветов и форм обнаруживается гармония.

Стоит подчеркнуть, что частично это достигается именно тем, что цвета и размер прямоугольников разительно отличаются. Будто тонкую пластину на вершине острия отяжелили критично различными сущностями, но рука создателя была так точна и уверенна, что баланс так и не был нарушен. Это захватывает процессом и успокаивает результатом. Это искусство.

Наверное, в этом причина того, что лишь в подобном равновесии мне удаётся найти спокойствие. «Глаз за глаз» со мной, увы, не сработает. Глупость это, правда ведь. Предать твоё доверие тем, как ты предала моё, кажется детской игрой. Чем это отличается от мести? Тебе, быть может, и нужен был «глаз», а я заберу что-нибудь другое. Плевать я хотел на бесчувственную справедливость, куда больше мне прельщает красочный баланс. И равновесие это не в романтическом единстве с кем-то помимо тебя: я хочу отказаться от цельного образа тебя через поиск других цветов и форм.

Так уж сложилось, что начал я с красного.

Хелен. Красный

Я повстречал Хелен в одном замечательном баре через три квартала от дома, где жили мы с тобой. Не хочу думать, отчего я напился так быстро в тот вечер (хотя ты с лёгкостью бы догадалась), но неоновая вывеска над барной стойкой, мягкая, тягучая музыка, небольшие беседы с барменами – всё создавало чувство уюта и тепла.

Может, дело в алкоголе, а может, я просто не придал большого значения этой встрече сперва, но я не помню, как завязалась моя беседа с Хелен. Теперь уже, зная её неконтролируемое желание знакомиться с новыми людьми, я могу предположить, с чего всё могло начаться. Легко представить, как она встревает в наше с барменом обсуждение последних музыкальных концертов, куда нас затягивали обстоятельства, или делает лестный комментарий о цвете моих глаз – но сложно быть уверенным в том, почему мы вообще познакомились в тот вечер. Я был не слишком настроен на разговоры, но она излучала какую-то совершенно фантастическую энергию: любая, даже самая тяжёлая для обсуждения тема приобретала новые краски в беседе с ней. Было легко и свободно говорить об обстановке заведения, цепляться за речевые ошибки в словах друг друга, спорить о значении текстов поп-артистов и смеяться с глупых историй.

Ты знаешь о моём скептицизме в отношении религии, хиромантии, экстрасенсов и прочего, но тебе стоит лишь раз услышать, как Хелен рассказывает про астрологию, чтобы позволить себе на секунду закрыть глаза на всю псевдонаучность гороскопов и отдаться этой беседе сполна. Клянусь тебе, я не имею ни малейшего представления, как она это делает, но обсуждать с кем-то непостоянство Близнецов или упорство Козерогов никогда не казалось чем-то настолько привлекательным.