Взбаламученное море

– Что за господин? – спросил Бакланов опять письмоводителя.

– К ним точно что все ездят, – отвечал тот.

– Все?

– Все-с! Обеды уж очень отличные… Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят.

– Съездить разве? – проговорил, недоумевая, Бакланов.

– Поезжайте-с! – одобрил его письмоводитель.

7. Неблагодарные дети

Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь.

– Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? – спросил он его.

Бакланов решительно не знал, что ему отвечать.

– Я к откупщику, – отвечал он.

– Да вы обедать, что ли, приехали? – продолжал его допрашивать швейцар.

Бакланов совершенно сконфузился.

– Да, – отвечал он.

– Ступайте наверх-с. Там барчики есть, – сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. – Ваша фамилия-с? – добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать.

– Бакланов.

– Бакланов! – крикнул швейцар, ударив в звонок.

– Бакланов! Бакланов! – раздалось два-три голоса.

Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел.

Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате.

– Пожалуйте-с! – проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол.

Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: «Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр». Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, – и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства.

На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему.

– Папенька сейчас будет, – сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах.

– Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, – сказал Бакланов.

– Ничего-с! – ободрил его старший Галкин. – Вы из училища правоведения, вероятно? – прибавил он.

– Нет, я из университета.

– Из московского.

– Да.

– Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие.

– Отчего же? – спросил Бакланов.

– Это уж их спросить надо! – отвечал насмешливо старший Галкин.

– Ужасные скоты-с! – подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу.

Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним.

– Дом очень дорого стоит, – начал опять старший: – но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, – продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. – Ведь – пряник!.. – продолжал юный Галкин: – все это сусальное золото! Посмотрите! – И в самом деле пальцем стер позолоту. – Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее.

– У папеньки никакого нет вкуса! – подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты.

– Эта комната помпейская, – продолжал старший Галкин: – тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. – говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской.

Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди.

– Это тоже вздор! – продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. – Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, – ужасное скотство!

– Тут всякого жита по лопате! – заметил Бакланов.

– Да! – отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. – Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего.

– Как у мещанина в дворянстве! – подтвердил меньшой.

«Ну, мальчики же!» – думал Бакланов.

Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором.

– Папа, верятно, уже дома, – произнес Галкин. – Papa, sind Sie zu Hause? – проговорил он с полужидовским акцентом.

– Ja! – отвечал ему голос изнутри.

– Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, – сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную.

– К папа какая все дрянь ездит, – начал опять старший: – разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, – разные плуты и взяточники.

– Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, – сказал Бакланов.

– О, нет! отчего ж, – возразил покровительственным тоном юный Зоил: – вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников.

У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади – это чорт знает что такое!

8. Мрачный синклит

На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя.

– Г. Бакланов, – сказали они ему.

Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин.

– Очень рад… душевно обязан… – говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги.

– Вице-губернатор приехал! – сказал он и, согнувшись, пошел в залу.

Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом.

– Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, – говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину.

Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную.

– Иван Карлыч! – проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу…

В залу входил подбористый генерал.

– Жарко! Не правда ли, да? – сказал он хозяину.

– О, зар! зар! – произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью.

Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал.

– Ха-ха-ха! – хохотал он еще в зале: – это ваши дрова-то? – обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу.

– Мои, что зе-с? – спросил тот его довольно сухо.

– Вот, батюшка, дрова-то!.. вот… целый квартал! – говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. – Ха-ха-ха! – заключил он все это снова: – ха-ха-ха!

Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, – бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами.

В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин.

– Папа, Петр Александрыч приехали!

Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами.

– Лучше поздно, чем никогда! – сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: – гора с горой только не сходится!

В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио.

Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак.

– Как эта пословица: не все то золото, что блестит, а про эту вещь надо говорить: хоть не блестит, а золото!

– О, это зе тоцно! – произнес с чувством Эммануил Захарович.

В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным.

– Чудная, я вам говорю, девчонка… Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку – ну, думаю, к теплым ребятам попала.

Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: «Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!»

Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором.

– Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! – объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову.

– Стол готов! – произнес метрдотель, тоже с курчавой головой.

Архиерей и губернатор пошли вперед.

В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели.

Вошла также и хозяйка, дама – с черным, заскорбленным лицом, в шелковом платье и в блондовом чепце. Поклонившись всем гостям одним поклоном, она стала около того места, на которое должна была сесть и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню.

Пастырь церкви начал молитвою: «Господи, благослови сие яствие и питие…» и докончил ее шопотом, склонив голову.

Бакланов не мог удержаться и посмотреть, как крестятся Эммануил Захарович и появивишийся из низу Иосиф Яковлевич. Оказалось, что они исполняли это в совершенстве, хорошо, видимо, поняв свое прежнее религиозное заблуждение.

Сели.

Суп подали такой, что Бакланов, проглотив ложку, должен был сознаться, что подобного совершенства он еще не едал.

Подчиненные Эммануила Захаровича тоже, видно, очень довольные, после обычного своего блюда из щуки с луком, чавкали и жвакали на весь стол.

Косой господин не переставая хохотал и говорил.

– Вы отсюда в клуб? – обратился он прямо, без всякой церемонии, к Бакланову.

– Нет-с, – отвечал ему тот сухо.

– Поедемте! Здесь нечего оставаться… сегодня суббота… Они шабаш свой, вероятно, будут править!… – прибавил он громко, нисколько не стесняясь тем, что рядом сним сидели вольнодумный и хроменький Галкины, которые на это даже сами усмехнулись.

– Ведь даром, что этакое рыло, – продолжал он, показывая рукой на хозяина: – а ведь какую чудную женщину имеет на содержании – прелесть что такое! Я когда-нибудь покажу вам ее.

– Чего ж она и стоит! – подхватил старший Галкин.

– Ужасно дорого! – подтвердил хроменький.

– Еще бы вам даром? – объяснил им откровенно криой.

Молодые люди опять только улыбнулись. Они, должно быть, сильно трусили его злого языка.

С верхнего угла Бакланову беспрестанно слышалось весьма ласковое обращение начальника края к хозяину. «Не красна изба углами, а красна пирогами», «не по хорошу мил, а по милому хорош», – говорил генерал после каждого почти слова. Он любил, особенно когда был в духе, обо всем выражаться русскими поговорками.

Вслед за божественными соусами, подаваемыми в морских раковинах, следовало шампанское.

День какой-то был несколько торжественный. После здоровья государя императора, всей царской фамилии, начальствующих лиц города, хор музыкантов грянул: «Боже, Царя храни!». Все встали, и первый начал подпевать музыкантам косой господин, за ним грянули два адъютанта с лицами, очень похожими на лица, рисуемые плохими живописцами у архангелов. Не пел только мрачный вице-губернатор; но зато пил беспрестанно. С менее торжественных обедов Эммануила Захаровича его обыкновенно увозили всегда без чувств, и все-таки откуп его одного только в целой губернии и побаивлся. За адъютантами своими начал подтягивать сам начальник края, а за ним грянула и вся остальная братия гостей. У Бакланова мороз пробежал по коже: ему представилось, что он и все прочие господа – те же лица, как и в «Ябеде» Капниста, которые, ограбив неправедным судом бедняка, у богатого его противника пьют, едят, поют и торжествуют свое поганое дело.

9. Капля яду, отравившая все

Перед домом Софи стояла карета. В окнах сквозь занавеси был виден свет.

Бакланов, съездив после обеда домой и отдохнув немного поехал к ней.

Ему, на звонок его, отворила Иродиада.

– Софьи Петровны дома нет-с! – сказала она.

– Отчего же огонь? – спросил Бакланов.

– Это я сижу-с, – отвечала Иродиада и, захлопнув у него перед носом дверь, заперла ее.

Бакланову ужасно было это досадно; но делать нечего, он поехал назад.

Проезжая мимо кареты, он, больше из пустого любопытства, спросил кучера:

– Чья это карета?

– Коммерции советника Галкина. – отвечал тот, преважно лежа на козлах.

«Он уж тут!.. у кого это он?..» – подумал Бакланов, и все это как-то смутно и странно сложилось у него в голове.

Он велел везти себя в клуб и, только подъехав к подъезду, сообразил, что для входа надобно, чтобы кто-нибудь его записал. Он вспомнил о косом господине.

– Скажите, пожалуйста, здесь такой косой, кривой господин? – спросил он у входных лакеев.

Один из них только выпучил на него глаза.

– Это Никтополионов, надо быть! – отвечал другой, бывший, видно, несколько подогадливее.

– Здесь, недавно только приехал, – добавил он.

Бакланов попросил его вызвать, сказав, что его просит господин, с которым он сейчас обедал.

Никтополионов показался на верху лестницы.

– Входите, милости просим! – кричал он оттуда Бакланову.

– Записать меня, я думаю надо! – говорил тот.

– Запишите! – крикнул Никтополионов лакею, сидевшему за книгою.

– Как прикажите-с? – спросил тот, обращая к нему не совсем смелый взгляд.

– Ну, пиши хоть: Чорт Иваныч Мордохаев.

Лакей, кажется, так и написал.

– Простота, видно, у вас… – говорил Бакланов, входя на лестницу.

– Э! всякая дрянь ведь тут шляется… стоит церемониться! – говорил Никтополионов, идя бойко вперед. – Это все грекондосы, выжига все народ! – говорил он, показывая на целую кучку по большей части молодых людей, сидевших около столиков и прихлебыввших из рюмочек шербет. – А это вот чихирники! – прибавил он, махнув рукой на двух черноватых господ, игравших один против другого, в карты.

– Какие это чихирники? – невольно спросил Бакланов.

– Армяне! – отвечал преспокойно Никтополионов: – дуют себе в полтинник бочку чихиря, да и баста… на грош, каналья, ладит пьян и сыт быть… А это вот – все Эммануилы Захарычи! – заключил он, направляя взор Бакланова на целую комнату, в которой то тут, то там виднелись библейские физиономии. – А каков обедец-то был? а? каков? – воскликнул он вдруг, останавливаясь перед Баклановым, в то время, когда тот садился в бильярдной на диване. – Каков… ась?.. Вот вам и будьте добродетельны, и будьте! – говорил Никтополионов с истинной досадой. – В 35 году он, ракалия, сидел за кормчего в остроге. Я сам ему, своими руками, дал полтинник, когда его вели из острога в уголовную палату, и он взял; а в то время у него, говорят, пятьдесят тысяч в портках было зашито. Вот вам и добродетель… Храните ее на земле!

– За сегодняшний обед ему можно простить многое, – сказал Бакланов, чтобы хоть несколько смягчить подобные отзывы.

– Все уж и прощено ему давно, – отвечал Никтополионов, махнув рукой. – Я ведь прямо всем здешним властям говорю: «Ежели бы, говорю, я знал, что такой-то ночью, по такой-то улице, пойдет господин, у которого миллион в кармане, я бы вышел и зарезал его, пятьсот бы тысяч взял себе, а пятьсот вам отдал, вышл бы у вас чище солнца!..» Молчать, посмеиваться только…

– Вы сейчас можете это сделать, – начал Бакланов опять, чтоб обратить несколько в шутку этот разговор. – У Галкина сколько денег? Миллион есть?

– Десять, говорят, – отвечал Никтополионов с неудержимою злобой.

– В таком случае, я вот сейчас около одного дома видел его карету; вы ступайте, подождите: он выйдет, вы и зарежьте его.

– Где это? На набережной вы видели?

– Да.

– А это он, значит, у любовницы своей, – произнес Никтополионов.

– У любовницы? – переспросил Бакланов, соображая, где же эта любовница могла жить в том доме, где жила Софи; он всего был одноэтажный.

– Да, – отвечал утвердительно Никтополионов. – Как ее фамилия-то, проклятой! – прибавил он, припоминая.

Бакланову вдруг почему-то захотелось, чтоб он не договаривал этой фамилии.

– Ленева, да! да! так! – махнул вдруг Никтополионов.

– Ленева! – повторил Бакланов: – не может быть! – сказал он и захохотал.

– Отчего же не может быть? Он еще покойного мужа ее опутал. Привез сюда его, взял в маленькую часть, выдавал ему денег больше, чем следовало, брал с него векселя, ну, а пожить-то тоже они любили широко… она вон этта при мне в магазине у Лямиля 500 целковых зараз так и бросила.

– О, вздор какой!.. Ленева и Эммануил Захарыч!.. ха=ха-ха! – хохотал Бакланов, между тем как волосы у него становились дыбом от ужаса.

– Да вы разве знаете ее? – спросил Никтополионов.

– Да! я ее знаю, – отвечал Бакланов с ударением.

– Ну, так извините: это я говорил не про нее! – отвечал с нахальным спокойствием Никтополионов и отошел.

Бакланов покачивался всем телом.

– Никтополионов! – крикнул он.

Тот подошел.

– Послушайте! – начал Бакланов (голос его окончательно ему изменил): – для меня это важно, – так, может быть, важно, как вы и не предполагаете. Скажите, правду ли вы говорите, или это так – одна клевета, для красного словца?

– Про Леневу-то?

– Да.

– Да спросите, весь город вам, всякий мальчишка скажет. Да вот, постойте!.. Эй ты, Михайла! – крикнул он маркеру: – любовница у Галкина есть?

– Есть! – отвечал тот.

– Кто?

– Ленева, кажется, по фамилии-то.

– Я его не учил! – сказал Никтополионов и опять отошел.

Бакланов продолжал сидеть, качаясь всем телом. «Софи, верятно, теперь находится в объятиях Галкина». Далее этого представления он не мог выдержать и, взяв шляпу, проворно вышел из клуба.

Никтополионов, начавший играть на бильярде, посмотрел ему вслед с насмешливою улыбкой. Он видел, что чем-то напакостил человеку, и был совершенно этим доволен.

10. Дикий скиф просыпается в моем герое

На улицах была совершенная темнота. Тепловатый и удушливый ветер опахивает со всех сторон. Бакланов не шел, а бежал к дому Софи. У дверей он сначала позвонил, а потом стал стучать кулаком что есть силы. Иродиада, испуганная, в одном белье, с сальною свечкой в руках отворила ему дверь.

– Пусти! – сказал он и, проворно отстранив ее рукой, пошел в залу, гостиную и спальню.

– Барин, что вы делаете? – говорила она, идя за ним.

В спальне, Софи уже улегшаяся, при слабом освещении ночной лампадки, едва успела накинуть на себя кофту и привстать с постели.

Бакланов приостановился. Он видел только одно, что Софи была не с любовником.

Та, надев наскоро блузу и туфли, вышла к нему.

– Почему вы меня не приняли, когда я был у вас? – начал он резко.

Софи сконфузилась.

– Меня не было дома, – сказала она.

– Но у вас однако у подъезда была карета?

Голос и губы Бакланова при этом дрожали.

– Это была карета их знакомой-с, дожидалась тоже их! – вмешалась в разговор Иродиада.

– Молчи! – рявкнул на нее Бакланов, и Иродиада скрылась.

– Это была карета вашего любовника! – обратился он уже к Софи.

– Александр!.. – проговорила было та.

– Без восклицаний, – остановил он ее движением руки: – я для вас бросил все: службу… Петербург… Я вас за ангела невинного считал, а вы… ха-ха-ха! любовница жида!

– Я не любовница!.. нет, Александр, нет!.. – говорила Софи, ломая с отчаяния руки.

– Что ж он такое для вас? – спросил Бакланов.

– Он… (Софи очень сконфузилась). Он приятель моего мужа… имел с ним дела… давал нам деньги взаймы… и больше ничего!

– Деньги взаймы! Шейлок будет давать деньги взаймы! Да знаешь ли ты, коварное существо, что ведь они мясом, кровью человеческою требуют уплаты себе…

Софи отвернулась: она, видимо, не находила возможности оправдаться.

– Вчера вы, – продолжал Бакланов, заскрежетав зубами: – хотели чистою сохраниться для меня!.. Полно, так ли?.. Не для любовника ли вашего, скорей, вы сберегали себя, чтобы нежнее усладить его в объятиях ваших?

– Александр, Александр! Не могу я с тобой говорить: ты напугал меня.

И Софи в самом деле только рыдала.

– А! – воскликнул Бакланов: – у меня в этих руках только мало силы, чтоб задушить тебя и себя!.. Зачем вы меня требовали и выписывали сюда!.. Чтобы насмеяться, надругаться надо мной!

– Я люблю тебя! – произнесла Софи, складывая перед ним руки.

– Нет! вы любите другого! – отвечал Бакланов с пеной у рта. – Оставьте хоть этим маленькое уважение к себе; иначе что же вас привело к тому? Бедность ли, нищета ли? Вы, слава Богу, ходите в шелках, сидите на бархате.

И он закрыл лицо рукою и заплакал.

– Клянусь Богом, я невинна, Александр, Александр! – повторяла только Софи.

– Ты невинна? Отчего же вы давеча не приняли меня? Он ваш знакомый – и я тоже!.. Мало ли по двое знакомых бывают в одно время.

– Но его ж не было у меня! – вздумала было еще раз утверждать Софи.

– А это что? это что? – говорил Бакланов, показывая на окурок сигары, валявшийся на столе: губы его при этом посинели, лицо побледнело.

Софи тоже побледнела.

– Я за несколько часов перед тем, у него… в доме… курил такую же сигару… в такой же соломке… он мне сам, из своего кармана подал ее… презренная тварь! – заключил Бакланов и бросил сигаркою в лицо Софи.

Та вскочила.

– Боже мой! Он бьет меня наконец! – воскликнула она и ушла к себе в комнату.

Иродиада поспешила за нею затворить дверь.

Бакланов опустился на стул, потом вдруг вскочил, ударил этот стул об пол и разбил его вдребезги, схватил со стола шандаль и тоже врезал его в пол, толкнул ногой притворенную в залу дверь, так что та слетела с петель и грохнулась на окно, которое разбилось и зазвенело, и затем, распахнув настежь дверь в сенях, он вышел на улицу.

Софи и Иродиада, стоявшие запершись в спальне, трепетали, как осиновые листья.

Первое намерение Бакланова было умертвить себя, и, только придя в свой номер, он вспомнил, что у него нет ни пистолета ни даже бритвы. Не итти же в трактир, просить ножа для этого?

Он в изнеможении упал на постель и так пролежал до самого утра, не смыкая глаз.

К утру озлобление в нем сделалось несколько поспокойнее; но зато оно стало как-то упорнее и бессердечнее, и на тот алтарь, на который он так еще недавно возлагал такие искренние жертвы, он уж плевал!

– А что, правда ли, что Ленева любовница откупщика? – спрашивал он грубо и цинически трактирных слуг.

– Да, говорят, что так-с!.. – отвечали ему те.

11. С расчетом составленная комиссия.

Город, выбранный нами в настоящем случае, совершенно идеальный и несуществующий. Лица, в нем выведенные, тоже совершенно вымышленные, и мы только в них, по мере нашего понимания, старались выразить те явления, которые не совсем же неприсущи нашей жизни, а теперь, сообразно нашему плану, нам придется выдумать и целое уголовное дело. Положим, например, хозяин дома Фокиев 14 сентября вышел из дома в двенадцатом часу и увидел, что у жильца его, в нижнем этаже, ставни были еще не отворены. Это его удивило, тем более, что жилец этот был жандармский офицер, всегда рано встававший и последнее время ужасно хлопотавший по одному откупному делу. Фокиев воротился и, войдя в самую кваритиру, увидел, что там никого, кроме самого жандармского офицера, не было, но и он лежал на постели, с перерезанным наотмашь горлом. Хозяин объявил полиции, и тем же утром были на пароходе арестованы крепостные дворовые люди жандармского офицера, которые будто бы убили его за жестокое с ними обращение, а потому их, как бунтовщиков, предали военно-судной комиссии.