Масоны

– Ах он негодяй! – воскликнул Аггей Никитич. – Но в Польше, скажите, Бем был уважаем? – добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.

– Не думаю! – отвечал Мартын Степаныч. – Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, – я говорю о Сен-Мартене.

Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.

– И этот Сен-Мартен, – продолжал тот, – вот что, между прочим, сказал: что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все, что человеку нужно знать!

– Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? – заметил Аггей Никитич.

– Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре, веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму. Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание учению мартинистов.

– И что же, учение это очень важное? – как бы гудел уже своим голосом Аггей Никитич.

– В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас – да! – оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается тем, что все московские масоны – мартинисты!

– И Егор Егорыч поэтому мартинист? – прогудел Аггей Никитич.

– И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных аскетов, он перешел к мартинистам.

На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» – мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.

– Ваше высокородие, Аггей Никитич, – произнес он, держа руки по швам, – не окажете ли мне благодеяние остановиться не здесь а у меня в доме?

Почтмейстер этот выслужился из почтальонов.

– Нет-с, это будет неблаговидно, – отвечал ему резко Аггей Никитич, поднимаясь с постели.

Почтмейстер еще более оробел.

– Прошу вас! – добавил Аггей Никитич, помещаясь на стуле возле стола и движением руки приглашая то же сделать и почтмейстера.

Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми.

– Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, – начал он, – но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить всегда, что следует… – И, не объясняя более, почтмейстер выложил затем на стол сто рублей.

Что произошло при этом с Аггеем Никитичем, описать невозможно, и его главным образом точно кнутом хлестнули по уху слова почтмейстера: «супруга ваша приказывала с почтальоном».

В первые минуты он сообразил только отшвырнуть от себя деньги и проговорил со спазмами в голосе:

– Возьмите это назад и не смейте никогда обращаться ко мне с такими приношениями!.. Я человек военный, а не…

Почтмейстер, однако, не брал денег, предполагая, что, может быть, он мало преподнес начальнику.

– Берите, говорят вам, ваши деньги назад! – проревел Аггей Никитич, ударив кулаком по столу, так что стол раскололся.

Почтмейстер схватил деньги и кое-как засунул их себе за борт мундира.

К довершению этой сиены, дверь почтовой станции снова отворилась, и показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных военных.

– Кто вы такой? – спросил его тем же грозным тоном не помнивший себя от гнева Аггей Никитич.

– Я-с помещик здешний и содержатель нескольких почтовых станций! – отвечал тот ему, не сконфузясь.

– Но что вам угодно? – продолжал Аггей Никитич.

– Мне угодно объясниться с вами, – отвечал помещик, садясь без приглашения хозяина на стул, – супруга ваша поручала одному моему ямщику передать моему почтовому старосте, что вы недовольны той платой, которую мы, почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам откровенно, будет для всех нас обременительна!..

Аггей Никитич окончательно был пришиблен тем, что услышал, и мог только, трагически захохотав, проговорить:

– Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте, я служу из чести, и мне не нужно ни от вас, – обратился он к почтмейстеру, – ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня!

Почтмейстер и почтосодержатель переглянулись между собой после того и, кажется, одновременно подумали, что господин губернский почтмейстер, должно быть, был сильно выпивши, что отчасти подтверждалось и тем, что Аггей Никитич был красен в лице, как вареный рак; но, как бы ни было, они раскланялись с ним и ушли. Аггей же Никитич позвал к себе почтового смотрителя и велел ему подать себе самой холодной воды. Смотритель принес ему таковой целый ковш. Аггей Никитич стал в этой воде помачивать свой носовой платок и класть его, как компресс, на голову. Смотритель ушел от него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер был маленько в загуле и что это теперь у него голова болит.

Аггей Никитич, оставшись один, проговорил сам с собой:

– Супруга моя – вот какова у меня оказалась! Вот она какая!.. Людмила Николаевна не была бы, я думаю, такая!

IX

Совершить прием Сусанны Николаевны в ложу между моими кузьмищевскими масонами положено было в половине филипповского поста, и посвящение это произошло гораздо торжественнее, чем предполагалось. Часов в десять вечера в одну из суббот Сусанна Николаевна должна была доехать на лошади, заложенной в одиночку, вместе с своим поручителем Сверстовым до церкви, отстоящей от дому, по крайней мере, в полуверсте. Однако, сойдя с лестницы, Сусанна Николаевна объявила решительным голосом, что она желает идти пешком.

– Но посмотрите, какая вьюга и темь! – возразил было ей Сверстов.

– Это и хорошо, пойдемте! – настаивала Сусанна Николаевна и пошла.

Доктор последовал за ней.

Вьюга действительно была сильна. Сверстов, здоровый и крепкий еще мужчина, чувствовал, что ветер чуть не сшибал его с ног, колючий снег слепил ему глаза. Он хотел было, по крайней мере, подать Сусанне Николаевне руку; но она и от того отказалась, проговорив кротким голосом:

– Вы мой поручитель, но не путеводитель.

Сверстов почесал у себя в затылке. «Ну, у этого прелестного существа, кроме бодрого духа, и ножки крепкие», – подумал он и в этом еще более убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два белые мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и матери Егора Егорыча, вдруг повернула и прямо по сумету подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись, наклонилась перед ними до земли, а потом быстро пошла к церкви, так что Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ от которой ему еще поутру принес отец Василий. Внутри храма было почти совсем темно. Светились всего только три или четыре красного стекла лампадки перед местными иконами. Сверстову, опять-таки повторяю, человеку вовсе не слабонервному, сделалось если не страшно, то как-то неприятно.

– Вы, конечно, помолитесь, пока придет отец Василий, – сказал он, торопливо пододвигая Сусанне Николаевне стул, на который она и опустилась.

– Да, – проговорила она, – но я еще прежде должна остаться одна в церкви, и вы пока уйдите отсюда совсем!

– Но, Сусанна Николаевна… – начал было Сверстов.

– Мне бы теперь, – продолжала она, не слушая его, – следовало по ритуалу иметь повязку на глазах; но я не хочу того. Уйдите, Сверстов!

Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что остаться с открытыми глазами в полутемном храме было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще раз, и недовольным голосом:

– Уйдите, Сверстов!

Доктор, делать нечего, повиновался ей и проворно пошел к священнику, чтобы тот, по крайней мере, шел скорее к Сусанне Николаевне. Он это весьма благоразумно сделал, ибо едва только Сусанна Николаевна осталась одна в храме, как одушевлявшая ее энергия не то что оставила ее, но превратилась в какой-то трепет во всем теле. Сусанна Николаевна чувствовала, что у нее вся кровь бросилась в голову. Сначала она держала глаза потупленными вниз, боясь на что-нибудь окружающее взглянуть; потом подняла их вверх, и ей сразу же представилось, что в туманной высоте церковного свода летают какие-то бледные крылатые существа, которых она приняла за ангелов. Сусанна Николаевна опустила глаза вниз, на местные иконы иконостаса, но тут она почти въявь увидела, что божия матерь во имя всех скорбящих, написанная во весь рост в короне и со скипетром, движется и как бы идет к ней; что Христос на кресте поднял свою склоненную голову и обратил на нее кроткий взгляд свой. Сусанна Николаевна взглянула затем на темные церковные окна, где ей тоже местами показались, хотя довольно бледные, но уже огненные и злые лица, которых Сусанна Николаевна сочла за дьяволов и которые были, вероятно, не что иное, как отблеск в стеклах от светящихся лампадок. Словом, с Сусанной Николаевной происходил припадок религиозной галлюцинации, к которой она была с детства наклонна, и хорошо еще, что в это время довольно шумно вошли в церковь отец Василий и Сверстов. Последний прямо подошел к Сусанне Николаевне, взял ее за руку и, пощупав пульс, проговорил:

– Ну, что?.. Ничего?..

– Ничего, – ответила Сусанна Николаевна тихим голосом.

– Поспешите отпустить ее из церкви, у нее пульс бил по полуторасту раз в минуту, – шепнул доктор отцу Василию.

– Бог милостив, все совершится благополучно, – ответил ему тот тоже шепотом.

Сверстов ушел из церкви, но все-таки сел на паперти из опасения, чтобы не случилось чего с прелестным существом.

Отец Василий, оставшись вдвоем с Сусанной Николаевной, прежде всего сказал ей:

– Крепитесь, бог за вас!

– Я креплюсь, – проговорила Сусанна Николаевна.

Отец Василий после того, засветив восковую свечку, прошел за стоявшие в одном из церковных углов исповедальные ширмы, где что-то такое покопошился, и потом, выглянув из-за ширм, сказал Сусанне Николаевне:

– Пожалуйте сюда!

Она вошла и увидала отца Василия не в епитрахили, как обыкновенно священники бывают на исповеди, но в белом запоне и с орденом на груди. Несмотря на свою осторожность, отец Василий не выдержал и облекся в масонские доспехи, чем чрезвычайно осталась довольна Сусанна Николаевна, и когда он благословил ее, то она с горячим чувством поцеловала его руку.

– Станьте вот тут, против налоя! – сказал ей отец Василий.

Сусанна Николаевна встала. На налое этом были положены череп, берцовые кости, жестяная ветка акации и раскрытая библия.

Облокотившись и наклонившись несколько на налой, отец Василий начал говорить:

– Как христианку, я, будучи отцом вашим духовным, знаю вас и стану с вами беседовать, как со страждущей и ищущей. Егор Егорыч, может быть, говорил вам о краеугольном камне, на коем основан и утвержден наш орден…

– Говорил, – отвечала тихо Сусанна Николаевна, – это – хранение некоторых важных тайн.

Отец Василий истовым наклонением головы одобрил сказанное ею.

– И потому цель каждого масона?.. – протянул он несколько свой вопрос.

– В познании и сохранении этих тайн, – проговорила Сусанна Николаевна. – Но в чем состоят они, Егор Егорыч мне не открыл, – присовокупила она.

– Он и не мог их вам открыть, – заметил отец Василий, несколько потупляя свои глаза. – Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно, что они исходят издревле, из первозданного рая, который до грехопадения человека был озаряем совершенно иным светом, чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог не оскудел совсем для него в своей благости. Он по временам возжигал сей райский луч в умах и сердцах людей, им излюбленных. Так, этот свет нисходил на Ноя, на некоторых патриархов, на Иосифа-пустынножителя, положившего в сооруженном им мемфисском храме смарагдовую таблицу с начертанием в ней оснований символического учения о высшем таинстве; хранилось потом это учение у магов, и, переходя путем преемства, хранится оно и у масонов.

– Неужели оно может быть открыто и мне? – спросила с трепетом в голосе Сусанна Николаевна.

– Как и всякому масону, если вы долговременным и прилежным очищением себя приуготовитесь к тому. Орден наш можно уподобить благоустроенному воинству, где каждый по мере усердия и ревности восходит от низших к высшим степеням. Начальники знают расположение и тайну войны, но простые воины обязаны токмо повиноваться, а потому число хранителей тайны в нашем ордене было всегда невелико.

– А вы, отец Василий, и муж мой знаете уж эту тайну? – спросила наивно Сусанна Николаевна.

Отец Василий при этом несколько смутился, но постарался улыбнуться.

– На этот вопрос вам можно будет ответить, когда вы сами удостоитесь узнать хотя часть этих тайн, а теперь могу вам объяснить одно, что я и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны и имеем главной для себя целью исправлять сердца ищущих, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства.

– Но какие это средства, святой отец? – спросила Сусанна Николаевна, возведшая уже отца Василия в святые.

– Средства эти начертаны в катехизисе и вообще в правилах масонских, которые я вам передам вкратце, и прошу только запомнить их. Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, – это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды. Вот и все-с, высокопочтенная Сусанна Николаевна! А теперь поцелуемтесь нашим братским поцелуем, – заключил отец Василий и поцеловался с Сусанной Николаевной, однократно лишь приложив свою щеку к ее щеке.

Сколь ни внимательно Сусанна Николаевна слушала отца Василия, тем не менее в продолжение всего наставления взглядывала то вверх, под купол, то на темные окна храма, и ей представилось, что в них больше не видно было огненных злых рож, но под куполом все как бы сгущались крылатые существа. Когда, наконец, она вышла из храма, в сопровождении отца Василия, то еще слава богу, что предусмотрительный Сверстов перед тем сбегал в усадьбу и приехал оттуда на лошади в санях, в которые Сусанна Николаевна, совсем утомленная и взволнованная, села. Рядом с нею поместился отец Василий, и Сверстов что есть духу погнал лошадь к дому. Воздух мало оживил Сусанну Николаевну; галлюцинация с ней продолжалась: в полумраке кипящей вьюги она все-таки видела сопровождавших ее крылатых существ, а там вдали, на западе, слабо мерцали огненные лица, исчезающие одно за другим.

В доме в это время шли большие хлопоты. Егор Егорыч, предполагавший вначале совершить прием Сусанны Николаевны в ложу без всякой обрядности, когда приблизился момент этого исполнения, проникся совершенно иными желаниями. Местом для ложи он избрал большую гостиную, потом предложил gnadige Frau и Антипу Ильичу принять звание надзирателей, а последнему, сверх того, поручил быть обрядоначальником. Gnadige Frau не преминула, конечно, принести и разложить в гостиной свой ковер. Антип же Ильич, по указаниям Егора Егорыча, устроил на небольшом мраморном столике что-то вроде жертвенника, с положенными на него углем и раскрытою библией, а также и с поставленною спиртовою зажженною лампою. Кроме того, Антип Ильич, едва осиливая, вдвинул в гостиную стул великого мастера, уже лет пятнадцать, кажется, им хранимый в каморке около своей комнаты. Устроив все это, Егор Егорыч, gnadige Frau и Антип Ильич облеклись в белые запоны, ордена и знаки, каждому свойственные, а равно надели белые перчатки. Егор Егорыч, рассчитав, что Сусанна Николаевна скоро должна воротиться из церкви, встал около стула великого мастера и спросил:

– Брат-надзиратель, который теперь час?

– Теперь полночь! – ответила gnadige Frau, как принявшая на себя обязанности первого надзирателя.

Егор Егорыч. Где место великого мастера?

Gnadige Frau. На востоке!

Егор Егорыч. Почему так?

Gnadige Frau. Потому что солнце начинает течение свое с востока, так и высокопочтенный мастер должен быть на востоке, дабы освещать ложу, управлять ею и распределять работу братьям – свободным каменщикам!

Егор Егорыч. Где место братьев-надзирателей?

Gnadige Frau. На западе, чтобы повиноваться достопочтенному мастеру!

– Ложа открыта! – произнес в заключение Егор Егорыч, возводя глаза к небу и ударив два раза масонским молотком, после чего последовал легкий стук в заранее запертую дверь гостиной.

Егор Егорыч. Второй брат-надзиратель, спросите, кто это стучится?

Антип Ильич (с чувством благоговения). Это стучится ищущая с ее ритором.

Егор Егорыч. Отворите дверь ложи!

Антип Ильич отпер дверь и, приотворив ее немного, произнес:

– Наше проходное слово?

– Габаон! – ответил ему отец Василий и, войдя первый, сказал:

– Ищущая достойна быть принята!

А потом, увидав, что все были в запонах, и сам поспешив надеть таковой же, стал в недальнем расстоянии от великого мастера. Появившаяся вслед за ним Сусанна Николаевна, видимо, употребляла все усилия над собой, чтобы не поддаться окончательному физическому и нравственному утомлению.

– Милый друг мой, – воскликнул Егор Егорыч, выскочивший из роли великого мастера, – отдохните и успокойтесь!

У Сусанны Николаевны при звуках его голоса снова воскресла ее нервная энергия.

– Я не утомлена и готова к продолжению обряда, – сказала она.

Сверстов же, заглянув в ложу, побежал в свою комнату, чтобы надеть тоже белый запон.

Gnadige Frau и Антип Ильич продолжали стоять, не отходя, на западе, почти в позе часовых.

– Мой милый друг, – произнес Егор Егорыч, опять-таки не выдержавший своей роли, – приблизьтесь ко мне!

Сусанна Николаевна приблизилась.

– Ваши мужественные поступки, Сусанна Николаевна, – продолжал Егор Егорыч дрожащим голосом, – и благое о лас, масонах, понятие удостоверяют меня, что не свойственное женщинам любопытство, не детское вещей воображение руководит вами и заставляет вас стремиться поступить в наши сочлены, но чувства более серьезные, ценя которые, мы опешим вас принять в наше братство. Господин секретарь, внесите имя Сусанны Николаевны в список членов нашей ложи!

Секретарем оказалась gnadige Frau, которая и исполнила это приказание великого мастера.

– А вы, Сусанна Николаевна, прочтите масонскую клятву и подпишите ее! – заключил Егор Егорыч, подавая ей исписанный листок бумаги, который Сусанна Николаевна и прочла громким голосом:

«Я, Сусанна Николаевна Марфина, обещаюсь и клянусь перед всемогущим строителем вселенной и перед собранными здесь членами сей достопочтенной ложи в том, что я с ненарушимою верностью буду употреблять все мои способности и усердие для пользы, благоденствия и процветания оной, наблюдать за исполнением законов, порядком и правильностью работ и согласием членов сей ложи между собою, одушевляясь искреннейшею к ним любовью. Да поможет мне в сем господь бог и его милосердие. Аминь!»

– Подпишитесь! – едва имел силы от полноты чувств проговорить Егор Егорыч.

Gnadige Frau подала Сусанне Николаевне чернильницу, и та подписалась. Затем начался полнейший беспорядок в собрании. Сусанна Николаевна упала в объятия мужа и плакала. Он тоже плакал. Ворвался в собрание Сверстов, успевший, наконец, отыскать и надеть свой белый запон; он прежде всего обеспокоился, не случилось ли чего-нибудь с Сусанной Николаевной, и, вид «, что ничего, шепнул жене:

– А трапеза любви будет?

– Будет; все уж, вероятно, готово, – ответила ему gnadige Frau и хотела было пойти узнать, накрывают ли ужин, забыв совершенно, что она была в запоне и даже с значком на груди; но Антип Ильич остановил ее:

– Ложу, сударыня, надобно прежде закрыть!

– Ах, да, это правда! – отозвалась gnadige Frau и, подойдя к Егору Егорычу, шепнула ему: – Пора ложу закрывать!

– Пора, пора! – пробормотал Егор Егорыч и, отстранив несколько от себя Сусанну Николаевну, принял приличную для великого мастера позу и заговорил:

– Хотя по необходимости и пропущено много обрядов, но прием, полагаю, совершился: суть в сути, а не в феноменах, и потому нам остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и погасите все свечи, кроме спиртовой лампы!

Антип Ильич хотя и медленно, но сделал это, после чего Егор Егорыч, подняв начальническим образом голову, провозгласил:

– Приглашаю вас, братья, приблизиться к жертвеннику и составить цепь, нас связующую!

Все братья окружили жертвенник, и Егор Егорыч прочел молитву:

«Благословение небес да снидет на нас и на всех истинных каменщиков, и да украсит оно и обновит нас всеми нравственными и общественными добродетелями!»

– Аминь! – воскликнули на это братья в один голос, а Егор Егорыч в заключение произнес:

– Благодарю вас, любезные братья, за вашу сегодняшнюю работу и прошу впредь продолжать таковую.

В ответ на это раздалось троекратное рукоплескание со стороны братьев; затем они принялись снимать с себя ордена, знаки, запоны, которые Антип Ильич старательно прибирал, имея при этом, несмотря на всю свою кротость, недовольное и печальное лицо: такой скомканный прием Сусанны Николаевны в масонство казался ему просто кощунством. Когда потом со всеми собранными масонскими нарядами входил он в свою комнатку, чтобы их там пока убрать, то его остановила Фадеевна.

– Свершилось? – спросила она голосом, исполненным благоговения.

– Свершилось! – ответил ей тоже в тон Антип Ильич.

Затем все сошлись в столовой к трапезе, уставленной кушаньями и вином.

– Агапа! – сказал отец Василий, садясь рядом с Сверстовым и показывая ему на роскошно убранный стол.

– Да, по обычаю древних христиан, вечеря любви! – подхватил тот.

К концу ужина, когда отец Василий и Сверстов порядочно подвыпили винца, то сей последний воскликнул:

– Неужели мы не пропоем нашей песни?