Боярщина

– Ваше сиятельство, я тут ничего… видит бог, ничего… – говорил исправник почти со слезами на глазах, – тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.

– Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, – возразил Сапега, – вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.

– У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, – отвечал исправник, – как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал…

– Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, – перебил его с досадою граф.

Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.

– Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, – начал Сапега, – нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.

– Знаю, ваше сиятельство, все знаю, – отвечал Алексей Михайлыч, – но что ж мне делать? – продолжал он, разводя руки. – Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын – просто мое несчастье!

– Именно несчастье, ваше сиятельство, – подхватил исправник, – и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем… Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.

– Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, – перебил опять с оттенком легкой досады граф, – дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.

– Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? – спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.

– Можно, – отвечал тот.

– И прекрасно, – подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: – А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.

– Зачем мне ездить! – отвечал исправник.

Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.

– Как нам делать? – спросил, выходя, старик-предводитель исправника.

– Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.

Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама – другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.

Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.

– Валерьян Александрыч, – сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.

Тот подошел и сел около нее.

– Дайте мне посмотреть на вас, – продолжала Клеопатра Николаевна, – вы еще интереснее стали.

– Право? – спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.

– В лице у вас какая-то грусть, – отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.

– Не мудрено, я много страдал, – проговорил Эльчанинов.

– Но были и счастливы.

– Очень редко.

– Зато вполне.

– Конечно.

– Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? – продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо.

– Я не хотел вам мешать, – отвечал он.

Клеопатра Николаевна вспыхнула.

– Чему мешать? – спросила она.

Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.

– Довольны ли вы вашим опекуном? – спросил он вдруг.

– Которым?

– Разумеется, Мановским.

– Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! – продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.

– Он, верно, вас испугался, – сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, – скажите, какой мерзавец!

– Здесь много таких господ, – отвечал тот. – Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?

– Это с чего пришло вам в голову?

– Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, – сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.

– Что же такое?

– Он имел с вами тайное свидание.

Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.

– Да вы почему это знаете? – спросила она, впрочем, довольно спокойно.

– Я подсмотрел в окно.

– Что же вы из этого заключили?

– Заключил, что обыкновенно заключают из этого.

– Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, – проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.

– Однако ж он был у вас? – сказал он.

– Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.

– О чем же вы плакали? – спросил Эльчанинов.

– Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.

– Желал бы верить, – проговорил Эльчанинов.

Клеопатра Николаевна потупилась.

– Если бы я что-нибудь за собой чувствовала, – начала она, – неужели бы я могла говорить об этом так равнодушно? Ах, как вы меня мало знаете! Бог вам судья за это подозрение.

При этих словах Эльчанинову показалось, что у ней как будто бы навернулись слезы.

– Как вы меня, я думаю, презирали! – продолжала вдова после минутного молчания и взяв себя рукой за лоб. – Получивши вашу записку, я решительно была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?

Разговор продолжался в том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она не кокетничала уж с ним, а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.

Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург, поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.

В залу вошел граф и прямо подошел к Эльчанинову. Тот встал.

– Ваше дело устроено, – сказал вполголоса Сапега, – вы можете свободно ехать и собираться в путь, а там ко мне заедете.

Эльчанинов глубоким поклоном поблагодарил графа и отошел. Сапега занял его место. Эльчанинов, впрочем, не поехал сейчас домой; он даже протанцевал одну кадриль и перед ужином, проходя в буфет, в одном довольно темном коридоре встретил Клеопатру Николаевну.

– Ах, это вы! – сказала она и протянула Эльчанинову руку, которую тот взял и поцеловал.

Вдова, желая ему ответить обыкновенным поцелуем в голову, как-то второпях поцеловала его довольно искренне в губы.

– Прощайте! – проговорила она.

– Прощайте!.. – отвечал он ей с чувством.

В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.

VII

Эльчанинов возвращался домой, волнуемый различными чувствованиями: уехать в Петербург, оставить эти места, где он претерпел столько неприятностей, где столько скучал, – все это приводило его решительно в восторг; но для этого надобно было обмануть Анну Павловну, а главное – обмануть Савелья. «Что ж такое, – думал он, – это ненадолго, я могу тотчас по получении места вызвать ее к себе в Петербург, а оставаться здесь и дожидаться, пока она выздоровеет, нет никакой возможности. Надобно только пролавировать поискусней», – сказал он сам себе, входя на крыльцо дома.

В гостиной встретил его Савелий.

– Тише, – сказал тот, когда Эльчанинов довольно громко и неосторожно вошел в комнату.

– Что Анна? – спросил уж шепотом Эльчанинов.

– Ничего, порасстроились, а теперь заснули, – отвечал Савелий.

Приятели некоторое время молчали.

– Савелий Никандрыч, – начал Эльчанинов, усаживаясь на диван, – посидимте здесь рядом, мне нужно с вами поговорить.

Савелий сел.

– Я хочу ехать отсюда.

Савелий посмотрел на него.

– Во-первых, все эти дрязги, – продолжал Эльчанинов, – граф прекратил сейчас же. У него был бал, был, между прочим, и исправник и такую получил головомойку, что, как сумасшедший, куда-то ускакал, и граф говорит, что оставаться мне так вдвоем с Анною Павловною превышает всякие меры приличия и что мы должны по крайней мере на полгода разойтись, чтобы дать хоть немного позатихнуть всей этой скандальной истории.

– А Анна Павловна, стало быть, останется здесь у вас же в доме? – возразил Савелий.

– Нет, не у меня, а у себя, я это имение ей продал, подарил, оно не мое, а ее.

– Кто ж этому поверит?

– Нет, поверят, потому что я из первого же города пришлю крепость на ее имя: удостоверение, кажется, верное; одной ей здесь ничего не могут сделать, но оставаться и жить таким образом, как мы до сих пор жили, это безумие.

– Не знаю, как хотите, так и делайте, я и сам с вами разума лишился, – возразил Савелий и махнул рукой.

Эльчанинов испугался, что Савелий рассердился.

– Простите меня и ее, мой добрый Савелий Никандрыч, – подхватил он, протягивая приятелю руку, – но что ж делать, если, кроме вас и графа, у нас никого нет в мире. Вас бог наградит за ваше участие. Дело теперь уже не в том: уехать я должен, но каким образом я скажу об этом Анете, на это меня решительно не хватит.

Савелий молчал.

– Савелий Никандрыч, скажите ей, предуведомьте, – продолжал Эльчанинов.

– Что же я ей скажу?

– Ну, скажите… скажите, что я должен ехать непременно, обманите ее, скажите, что я еду закладывать это имение, всего на две недели.

Савелий думал: жить молодым людям вместе действительно было невозможно; совет графа расстаться на несколько времени казался ему весьма благоразумным. Неужели же Эльчанинов такой гнусный человек, что бросит и оставит совершенно эту бедную женщину в ее несчастном положении? Он ветрен, но не подл, – решил Савелий и проговорил:

– Извольте, я скажу.

Эльчанинов бросился обнимать его.

Анна Павловна проснулась на другой день часов в девять. Она была очень слаба.

– Подите, Савелий Никандрыч, – сказал Эльчанинов, почти толкая в спальню приятеля, – подите, поговорите.

Савелий вошел.

– Он приехал, я слышала его голос, – говорила Анна Павловна.

– Валерьян Александрыч приехал, он сейчас придет, – отвечал Савелий.

– А где же он?

– Он вышел.

– Мне хочется видеть его поскорее.

– Он сейчас придет, поговорите лучше со мной. Я скажу вам новость, мы все скоро отсюда уедем.

– Ах, как это хорошо! Мне здесь страшно: что если он опять приедет… Куда же мы уедем?

– В Москву, Анна Павловна.

– А скоро?

– Скоро, только выздоравливайте, а Валерьян Александрыч прежде съездит один и заложит имение, – говорил Савелий.

– А я? – спросила Анна Павловна.

– А мы с вами после.

– Нет, я без Валера не останусь, я умру без него.

– Но как же? Вы больны, вам ехать нельзя.

– Мне теперь лучше; с чего вы это взяли? – говорила Анна Павловна. – Ей-богу, лучше, я могу ехать с ним.

– Как же вам ехать, Анна Павловна?.. Это нехорошо, вы не бережете своего здоровья для Валерьяна Александрыча, ему это будет неприятно.

– Так он хочет оставить меня одну… Что ж он не идет? Я упрошу его взять меня с собою, – произнесла Анна Павловна и залилась горючими слезами.

– Успокойтесь, Анна Павловна, успокойтесь, – говорил Савелий, с глазами, полными слез, – Валерьян Александрыч едут только на две недели.

– На две недели! Нет, я поеду с ним, я пойду за ним пешком, если он не возьмет меня.

– Отпустите, Анна Павловна! Валерьян Александрыч едет всего на две недели, это необходимо для его счастья.

– Ах, как я желаю счастья Валеру! – говорила Анна Павловна.

– Ну вот видите, а не хотите его отпустить на две недели.

– Да я не могу, вы видите, я не могу! – произнесла она раздирающим голосом, прижав руки к груди.

– Укрепитесь, Анна Павловна, вы должны это сделать для счастья и спокойствия Валерьяна Александрыча.

– Когда же он едет?

– Послезавтра.

– Послезавтра?.. Отчего он не идет? Скажите ему, чтоб он пришел по крайней мере. Пошлите его.

Эльчанинов, стоявший у дверей и слушавший весь разговор, вбежал в комнату.

– Анна! Друг мой! – вскричал он, обнимая и целуя ее.

Анна Павловна ничего не могла говорить и только крепко обвила его голову руками и прижала к груди.

– Ты едешь? – проговорила она.

– Еду, мой ангел! Это необходимо, чтобы упрочить общую нашу будущность.

– Поезжай, это необходимо для твоего счастья, я буду молиться за тебя.

– Я поеду ненадолго, мой ангел; скоро увидимся, – сказал Эльчанинов, – мне надо заложить только мое имение, и ты приедешь ко мне.

– Да, чтобы недолго, пожалуйста, недолго! Сядь ко мне поближе, посмотри на меня. Ах, как я люблю тебя! – И она снова обвила голову Эльчанинова своими руками и крепко прижала к груди. – Завтра тебя не будет уже в это время, ты будешь далеко, а я одна… одна… – И она снова залилась слезами.

– С тобой останется Савелий Никандрыч, он будет тебя утешать, – говорил растроганный Эльчанинов, и готовый почти отказаться от своего намерения и опять остаться в деревне и скучать.

Всю ночь просидел он у кровати больной, которая, не в состоянии будучи говорить, только глядела на него – и, боже! – сколько любви, сколько привязанности было видно в этом потухшем взоре. Она скорее похожа была на мать, на страстно любящую мать, чем на любовницу. Во всю ночь, несмотря на убеждения Савелья, на просьбы Эльчанинова, Анна Павловна не заснула.

Начинало уже рассветать.

– Дай мне руку, Валер, – сказала она.

Эльчанинов подал. Она долго держала ее в своих слабых руках, прижимая ее к своей груди, и потом, залившись слезами, произнесла:

– Не оставляй меня, не оставляй, Валер! Мне сердце говорит, что я без тебя умру!

– Анета! Друг мой, успокойся! – говорил Эльчанинов, сам готовый плакать.

– Да, я буду спокойна, ты этого хочешь, и я буду!.. Поезжай с богом. В чем же ты поедешь, велел ли ты приготовить экипаж?

– Я покуда поеду в коляске.

– Непременно же в коляске, тебе будет спокойнее! А кто с тобой поедет?

– Я думаю взять Николая.

– Возьми Николая, он любит тебя. Позовите ко мне Николая, я попрошу, чтоб он тебе хорошо служил.

Эльчанинов вышел и через несколько минут возвратился вместе с лакеем лет сорока, рябым, но добродушным из лица и с серебряною серьгою в ухе.

– Николай, ты поедешь с барином, успокаивай его и береги, – начала больная.

– Будьте покойны, Анна Павловна, все исправим.

– Ах, как ты счастлив, Николай: ты поедешь с Валером, ты будешь видеть его, ты счастливее меня, Николай.

– Не пожалуемся, господа любят, – отвечал тот.

– Ты будешь беречь Валера, если он сделается болен, ты мне сейчас же напиши, и я тотчас приеду.

– Будьте покойны, Анна Павловна!.. Слава богу, нам не в первый раз.

– А готово ли у вас?

– Коляску вытащили, теперь укладываемся. Какую прикажете, Валерьян Александрыч, на пристяжку? Кучера говорят, что каурая очень шибко хромает.

– Какую хотите, – отвечал Эльчанинов. Ему было невыносимо грустно. – Савелий Никандрыч, потрудитесь распорядиться, – прибавил он.

Савелий и Николай вышли.

Анна Павловна обняла Эльчанинова. Он чувствовал, как на лицо его падали горячие ее слезы, как она силилась крепче прижимать его своими слабыми руками. Прошло несколько минут в глубоком и тяжелом молчании.

Вошел Савелий.

– Уж начали запрягать, – сказал он.

– Пора! – проговорила больная удушливым голосом. – Собирайся и ты, Валер; что ты наденешь? Одевайся теплее.

Эльчанинов вышел; ему хотелось только одного, чтобы как можно поскорее уехать.

– Проворнее, – сказал он попавшемуся навстречу Николаю, одетому уже в дорожную шинель.

– Готово-с, прикажете подавать?

– Подавайте!

– Люди хотят проститься, Валерьян Александрыч, – присовокупил Николай.

– Посылай! – произнес с досадою Эльчанинов.

Николай вышел, и вслед за ним вошло человек двенадцать дворовых баб и мужиков.

– Прощайте, батюшка Валерьян Александрыч! – говорили они, подходя к руке барина.

– Прощайте, прощайте, – повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.

– Ты совсем? – сказала больная довольно спокойным голосом.

– Прощай, Анета, до свиданья! – проговорил Эльчанинов, целуя ее руку.

– Прощай! – тихо проговорила она. – Дай мне обнять тебя, я тебя провожу.

– Не делай этого, Анета, ты слаба.

– Позволь мне хоть проводить тебя, дай мне руку. – И она встала, опираясь на руку Эльчанинова.

– Прощайте, Савелий Никандрыч, – говорил тот, подавая свободную руку приятелю.

– Прощайте, Валерьян Александрыч, – отвечал Савелий, крепко сжав руку друга.

Они поцеловались, и все трое вышли в залу.

– Постой, – сказала Анна Павловна, как бы вспомнив что-то, – ты будешь писать ко мне?

– Буду, друг мой!

– А часто ли?

– Часто.

– Пиши два раза в неделю, непременно пиши. Теперь благослови меня.

Эльчанинов перекрестил ее.

– Прощай, Анета, останься здесь, ты слаба.

– Я провожу тебя на крыльцо. – Анна Павловна хотела идти, но силы ее совершенно оставили.

– Не могу… Прощай! – произнесла она и уж в беспамятстве обхватила Эльчанинова за стан.

– Примите ее, – сказал Эльчанинов, разводя ее холодные руки, и, почти бегом выбежав на крыльцо, вскочил в коляску.

– Пошел скорее в Каменки! – крикнул он.

Кучер ударил по лошадям, и коляска с шумом выехала в поле. Эльчанинову стало легче; как бы тяжелое бремя спало у него с души; минута расставанья была скорей досадна ему, чем тяжела.

«Как эти женщины слабы! – думал он. – Я люблю ее не меньше, да что ж такое? Так необходимо, и я повинуюсь». Размышляя таким образом, он мало-помалу погрузился в мечты о будущем. Впрочем, надо отдать справедливость, что он выехал из своей усадьбы с твердым намерением выписать Анну Павловну при первой возможности.

Между тем граф только что еще проснулся и сидел в своем кабинете.

– А! Вы уж совсем! – сказал он, увидя входящего Эльчанинова в дорожном платье. – Исправны. Присядьте. Как здоровье Анны Павловны? Как она вас отпустила?

– Не спрашивайте лучше, ваше сиятельство, одна только неизбежная необходимость заставила меня не отказаться от моего намерения, – отвечал Эльчанинов.

– Честь вашей воле! Это прекрасно в молодом человеке. Поверьте, все к лучшему! Вам надобны теперь письма и деньги.

С этим словом граф подошел к письменному столу и начал писать. Через полчаса он вручил Эльчанинову четыре пакета и 200 рублей серебром.

– Извините, что мало, – сказал он, подавая деньги, – там, по письму, вы можете, в случае нужды, адресоваться к моему поверенному.

Эльчанинов встал и начал раскланиваться.

– Прощайте, милый друг, – говорил граф, обнимая молодого человека, – не забывайте меня, пишите; могу ли я бывать у Анны Павловны?

– Граф! Я вас хотел просить об этом. Позвольте мне предоставить ее в полное ваше покровительство. Вы один, может быть, в целом мире…

– Все будет хорошо! Все будет хорошо! – говорил старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот, в последний раз раскланявшись, вышел из кабинета, граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.

В кабинет вошел камердинер в модном синем фраке.

– Какой сегодня день?

– Четверг, ваше сиятельство.

– А когда почта в Петербург?

– Сегодняшний день, ваше сиятельство.

– Вели приготовить верхового в город.

Камердинер вышел. Граф снова подошел к бюро и начал лениво писать:

«Любезный Федор Петрович!

К тебе явится с моими письмами, от 5 сентября, молодой человек Эльчанинов. Он мне здесь мешает, затяни его в Петербурге, и для того, или приищи ему службу повидней и потрудней, но он вряд ли к этому способен, а потому выдавай ему денег понемногу, чтобы было ему на что фланерствовать. Сведи его непременно с Надей. Скажи ей от меня, чтобы она занялась им, я ей заплачу; а главное, чтобы она вызвала его на переписку, и письма его к ней пришли ко мне. Надеюсь, что исполнишь.

Граф Сапега».

Написавши письмо, граф опять позвонил нехотя. Вошел тот же камердинер.

– Отправить страховым! – сказал Сапега и начал ходить скорыми шагами по комнате, вздыхая по временам и хватаясь за левый бок груди. Ему не столько нездоровилось, сколько было совестно своих поступков, потому что, опять повторяю, Сапега был добрый в душе человек, – но женщины!.. Женщин он очень любил и любил, конечно, по-своему.

VIII

Спустя неделю после отъезда Эльчанинова граф приехал в Коровино. Анна Павловна была по большей части в беспамятстве. Савелий встретил графа в гостиной.

– Могу ли, любезный, я видеть больную? – спросил граф, приняв Савелья за лакея.

– Она в беспамятстве теперь, ваше сиятельство, – отвечал почтительно Савелий.

– Все-таки я могу войти?

– Пожалуйте.

Граф вошел в спальню.

– Боже мой! Боже мой! – вскричал он, всплеснув руками. – Ах, как она больна! Она в отчаянном положении! Кто же ее лечит? Кто за ней ходит?

– Я за ней хожу, ваше сиятельство, – отвечал Савелий.

– Но как же ты можешь ходить? Это неприлично даже – ты мужчина.

– Мне поручил ее Валерьян Александрыч, – отвечал Савелий.

– Очень неосмотрительно сделал Валерьян Александрыч; ты можешь любить госпожу, быть ей верен, но никак не ходить за ней больною.

Савелий не отвечал.

– Как сыро, как холодно в комнате! – продолжал граф. – Бедная… бедная моя Анета! Часто ли ездит к ней по крайней мере лекарь?

– Лекарь не ездит, ваше сиятельство, – отвечал Савелий.

– Господи боже мой! – вскричал граф. – Что вы с нею делаете! Вы хотите просто ее уморить! Это ужасно! Сегодня же, сейчас же перевезу ее к себе.

– Нет, ваше сиятельство, – возразил было Савелий.

– Что такое нет? Оставить вам ее здесь уморить? – перебил граф.

– Я не могу отпустить Анны Павловны: она мне поручена, – сказал с твердостью Савелий.

– А я не могу оставить ее здесь, – отвечал граф, несколько удивленный дерзостью Савелья. – Оставить, когда у ней нет ни доктора, ни прислуги даже, которая могла бы ходить за ней.

Слова его были отчасти справедливы. Служанки, редко бывавшие в комнатах и в бытность Эльчанинова, теперь совершенно поселились в избах. Один только Савелий был безотлучно при больной. Пригласить медика не было никакой возможности; Эльчанинов, уехавши, оставил в доме только десять рублей. Савелий, никак не предполагавший подобной беспечности со стороны приятеля, узнал об этом после. Услышавши намерение графа взять к себе Анну Павловну, он сначала не хотел отпускать ее, не зная, будет ли на это согласна она сама и не рассердится ли за то; но, обдумавши весь ужас положения больной, лишенной всякого пособия, и не зная, что еще будет впереди, он начал колебаться.

– Я не знаю, ваше сиятельство, – начал он не с прежнею твердостью, – захочет ли больная переехать к вам.

– Чего тут больная! Она умирает, а ее спрашивать, хочет ли она помощи. Я сейчас возьму ее.

– Я не могу совсем оставить Анны Павловны; если вам угодно взять ее, то позвольте и мне быть при них.