Бельведер

Право, исправник ответил в не свойственной ему манере проживателей еврейского квартала на Лиговке, то бишь вопросом на вопрос:

– А чем, собственно, обусловлена ваша обеспокоенность, барон?

– Очередная сомнительная кампания, – высказался фон Штиглиц. – Смыслы её проведения туманны, сроки непонятны, нагрузка на казну велика, а прок неважный. Если, конечно, не сказать, что его совсем нет.

– Вы уже и обсчитали? – укоризненно прищурился Игнатий Васильевич.

– О чём речь?! – усмехнулся Франц Адамович. – Земли черкесов, адыгов и кабарды – беднее некуда. Про даргинцев, кумыков и рутульцев вовсе промолчу. Бывал, видел, знаю… Верьте, там сплошь и рядом камни. А что с них взять?

Барон приосанился и, поучительно вскинув вверх указательный палец, осведомил собеседника:

– Это же вам не Демидовские рудники на Тагиле, где в породе содержание железа зачастую под семьдесят процентов.

– Предрекаете невысокую заинтересованность рудоплавщиков? – нехотя, но всё же ввязался в беседу Тарасов.

– Руда, вне всякого сомнения, на Кавказе есть, – заверил барон. – Но в ней железа – пшик. Это сколько её необходимо перебрать, переворошить, отсеять, чтобы получить обогащение?..

Франц Адамович, округлив глаза, прикинул в уме и сам ответил на поставленный вопрос: – Пропасть! Десять пудов, а в результате – два с половиной, да и то вряд ли. Не стоит оно того, чтобы воевать и возиться. Поверьте, это я вам как знаток в горном деле заявляю.

– Весьма рассудительно, – подметил исправник.

Барон охотно добавил:

– К уведомлению сказать, и возить руду нет никакой возможности. Ну, не на ишаках же прикажете?

На том слове Штиглиц поджался в коленях и, чуть склонившись к Тарасову, заговорщицки предложил:

– А вот если бы Государевым указом тендер объявить, произвести изыскания и для такой нужды наладить чугунку… хотя бы на паях… А в этом деле, как вам известно, мой дядя был большой меценат и затейник, да и мы не лыком шиты, способность к менеджменту унаследовали. Вот тогда… и быть может, – закинув нога на ногу, выставив таким кренделем напоказ чуть запачканные на подошве вроде как рыжей глиной дорогущие башмаки, берг-гауптман вольготно развалился на уютном диване.

Тарасов старался соблюдать приличия и не замечать, но нет-нет, да и воротил нос от этих его башмаков. Вероятно, где-то в пути барон неловко вступил в гнилое яблоко либо же…

«На меня за извёстку фыркал, а сам всей подошвой размашисто влез в собачий конфуз. Ну и нет!.. Не бывает!.. Не бывает в наших краях такой отвратительной в рыжем цвете глины, – растерялся в догадках Игнатий Васильевич. Призадумался и утвердился: – Нет, не бывает. Нигде не встречал. Даже на перспективных карьерах у деревни Бобыльской, где вы, барон, вероятно, устроили геологическую разведку. А скорее всего, просто вынюхивали, чего бы такого ещё в здешних краях и у Баушева перекупить в корысть вашему дядюшке. А после и вам по скорби получить. Так что вряд ли это глина. Ха-ха-ха… Говно это, а не глина!.. И квиты мы с вами, генерал. Несмотря на разницу в рангах и титулах, оба нынче с душком. Ха-ха-ха…»

– Как есть кавказская затея – пустые хлопоты и непосильные для державы разорения. И не более того, – высказался берг-гауптман.

– Да как так, барон?! – всё же загорелся, втянулся в полемику Тарасов. – Не в золотом тельце жизни суть. Оно, конечно, рублём обмерить великое дело – разумно. Но как бы из-за вашей политэкономии головы-то не потерять.

– Это о чём вы, господин исправник? – Франц Адамович от недомыслия откровенно смутился. – Факт есть, и бесспорный: Осман-паша с войсками под Плевной сдался. Чего же теперь через два лаптя по карте на том Кавказе саблями махать?

– Издавна и поныне Кавказ для России – вопрос стратегический, – объяснился уездный исправник. – Это, если хотите, вопрос самого существования Российской империи. Уже вы так скоро и позабыли Восточную войну? Севастополь-то и по сей час в руинах… Что на это скажете? А чем в недавней истории обернулись для самой Европы всякие там… неуверенность, разногласия и несмелые решения – все эти заигрывания к османам на Балканах? Ведь было время, турок Вену осадил – насилу прогнали.

– Где Вена, а где мы? – равнодушно пожал плечами барон. – Под Шейново и Плевной нынче разумно отличились, не спорю. А до того?

– Что?

– В Крыму сами сплоховали. Дипломатией надо было брать, а не пушки выкатывать. Вот и хлебнули позору полной ложкой. Подумать только, Херсонесский колокол турки выкрали и продали. И, спрашиваю, кому? – Штиглиц в возмущении округлил глаза: – Французам!.. Пакость, а не народ те ваши французы, скажу я вам.

«Ну да, – мысленно усмехнулся Тарасов. – Чувствуется в тебе колбасник, лягушатника на дух не переносишь. Прям как та дворовая собака соседского кота».

– Пакость!.. Прости господи… – Фон Штиглиц перекрестился. – Чего тебе квакает в болоте, то и съедят. А после и сами, как те жабы, без разбору друг на дружку лезут. Срам один на них и всяко призираемые нами. С той обиды и надулись. Жабы они и есть. В Notre-dame de Paris[2] наш колокол вывесили и нынче звонят. Дескать, глядите русские, вот каким чином вы с нами, таким и мы с вами обошлись. Вы, дескать, с наших наполеоновских пушек уличные столбы себе поделали, что у Троицкого ныне стоят. А мы в ваш православный благовест в Нотер-Дам-де-Пари для куртизанок к созыву на исповедь звонить станем. Тьфу!.. Жабы!.. И ладно бы в бою геройски взяли. А то ведь купили у турок в мизерную цену.

– Эн нет, – возразил Тарасов. – В Крымской баталии компромисс с коалицией был невозможен. Не для того они вокруг Чёрного моря собирались, чтоб задушевные беседы устраивать. А нынче Кавказ для России, что давеча Балканы для самой Европы. Такие дела, сударь… для них-то мы прикрыли турецкую лазейку, заткнули горлышко. А себе с Кавказом как обмишурились? Головы в наших министерствах светлые и суждения в них частью мудрые. Да и урок тот выучен. Но не усвоен.

– Вы настаиваете? – призадумался Франц Адамович.

– Уверен, – ответил Тарасов. – Турок себя ещё проявит, задаст острого перцу и нашим, и вашим. Но согласитесь же, барон, ведь прищемили османы европейцам хвосты, спуску им не дают, всё реваншем грезят. А ну, как и нас, пока мы на Дунае переправы строим, в Закавказье подожмут под самое российское брюшко… Что тогда?

– Ну, знамо дело, неприятность, – несмело предположил берг-гауптман.

– Беда! – усилил Тарасов. – Не получат турки баталию в Ардагане – пролезут на Кубань. А там заерепенятся ногайцы – и пошло-поехало… А, этаким водоворотом, глядишь, австрияки с венграми не спасуют и сядут в Чигирине, Хороле и Чугуеве.

– Казацкая старшина предаст, считаете? – насторожился барон.

– Предаст. – Тарасов ответил убеждённо и разочарованно добавил: – А вот на сей раз вопрос всего лишь в деньгах.

Барон Штиглиц проникся тревогой и далее уже сам надумал окончательные неприятности:

– С юга-востока по краю Каспия не устоят супротив татар кизлярские казаки. С Дуная не поспеет Скобелев. С запада мадьяры от берегов Ингульца да сквозь Новую Прагу сомнут Бахмутовский гусарский полк. Измайловские роты замешкаются в Польше. И всё!.. Шагай себе разношёрстное вражье племя семимильными шагами отовсюду хоть и до самой Волги. А там, возможно, утратить Камышин?!. А тут Казань и прочие от государя отрекутся?!

– Вот вам и Кавказ как сомнительная кампания, Франц Адамович, – пристыдил барона за прежнюю геополитическую близорукость подполковник Тарасов. – Как говорится, весь расчёт – до полушки.

– Что же Англия? – вскинулся статью фон Штиглиц. – Ведь император, как ни противился, но всё же уступил и подписал манифест. В угоду их ростовщикам провёл уму непостижимо затратную для государственной казны земельную реформу. И сам откупил крестьян с наделами. Поссорился с помещиками и в министерствах вызвал разногласия. Неужели и на этот раз британцы окажутся нам в контрах и по родству дворов не вступятся?

– Ещё как вступятся! – явил сарказм уездный исправник. – Но только, как и прежде, на стороне османов. Так ведь и ждут тамошние пэры и лорды крайнего русского ослабления, дабы, друг дружку обгоняя, бегом рвануть на Кольский полуостров и в Олонецкую губернию. И там уже, заложив салфетку, ножами и вилками российский пирог промеж себя поделить. А уже после то поделённое иначе и всякими латинскими словами обозвать. Было, дескать, ваше, а теперь – нет. И не вспоминайте, русские.

– Но позвольте!.. А как же королева?

– Эх, оставьте, – отмахнулся Тарасов и съязвил: – Всенепременно с Ея Высочайшего… молчаливого согласия и поделят. И не ищите в августейшем поведении корыстной подоплёки. Нет таковой. А смешно сказать, обычная внутриутробная бабья ревность. Ну, неужели вам взбрело подумать, что Королева за давностью простила Александру дармштадтскую избранницу взамен себя.

– Ну, что же, – пребывая в нескрываемом огорчении, пробормотал фон Штиглиц. – Здравомыслие признаю: правда – за вами. – Согласился: – Беда.

– Вот ведь и правильно, – похвалил Тарасов. – И дай бог нашему государю Александру Второму Николаевичу долгие лета, крепости духа и ясного разумения. Мы и раньше супостата били и ныне побьём, чай, силушка богатырская в народе не иссякла. Да и славными полководцами Бог не обделил.

– Вы о Бебутове и Барятинском? – несмело предположил барон.

– Так точно, – подтвердил уездный исправник.

Господа испытали обоюдную симпатию и в знак единомыслия пожали друг другу руки. Но до самого окончания пути более не проронили ни слова.

Расстояние от Старого Петергофа до Санкт-Петербурга незначительное. Дорога заняла час с четвертью. За окном вагона в мягких тонах постелилось подпетербуржье; промелькнули дачные усадьбы Стрельны, монастырские Сергиевы посады, позолота куполов храма Адриана и Натальи в Старо-Паново…

Наконец-то поезд прибыл на Балтийский вокзал одноимённой железной дороги и замер, уткнувшись локомотивом в тупик.

– Благодарю за приятную беседу, – распрощался с уездным исправником Франц Адамович. – Надеюсь, что эта наша встреча была непоследней.

Игнатий Васильевич не успел ответить Штиглицу, как подобает в таких случаях – любезностью на любезность, потому как, за окном узрев столицу, барон каким-то стремительным способом удалился из купе и в момент совершенно исчез из вида – затерялся в суете горожан, как будто растворился в Петербурге, словно его в поезде и не было.

Тарасов лишь удивлённо присвистнул и умозаключил: «Эка ты, барон, оказался проворная бестия. Не фантом, нет. Но физкультурник, знать, отменный – бегаешь стремительно. Видом человек молодой, но умом рассудительный. Всяко заносчивы, оно и понятно, жизнью балованный. Досуг в достатке и полном содержательном счастье; танцы, высокие приёмы, безотчётные кутежи и бесшабашные пьянства с утра и за полночь. Эх, пропадай, головушка и сплошное свинство!.. Однако аристократа в себе не пропил».

Исправник звучно высморкался в модный нынче батистовый носовой платочек и недоумённо поджал губы: «А всё, ей-богу, не даёт мне покоя в мыслях заноза: где ты свои ботинки так обгадил? Как бы глина, а не глина. Дерьмо собачье?.. Тоже вроде нет. В закрытом помещении терпеть собачьи испражнения нет никакой возможности. А мы вдвоём, гляди-ка – и ничего; до Петербурга – и с комфортом!.. Ну, в общем, чего ни говорите, господа, а этакого дела в уме не приложу».

Глава 3

Ея Императорскому Высочеству принцессе письмом:

«02. 08. 1878 года, 12 часов 02 минуты. Во время подготовки к придворному спектаклю “Яркий свет” понадобился конюх Егорий Кротов.

Мажордом Бычков Эдуард позвонил в колокольчик для вызова писаря охранной конторы Белецкого Аркадия, объяснив мне, что так будет быстрее разыскать конюха Егория. На вызов никто не явился. Я вошла в помещение писаря —дверь была открыта. Внутри никого нет. В помещении, где должен был находиться конюх, дверь оказалась заперта. На стук никто не откликнулся. Стучала я так долго и сильно, что из кабинета второго этажа явился распорядитель довольствием Батраков Максим Ильич. Я была уверена, что конюх в помещении и спит, как это бывало, и не один раз.

На колокольчик не отзывались ни писарь Аркадий Белецкий, ни конюх Егорий Кротов.

Не отходя от помещения писаря, я попросила Эдуарда Бычкова передать мне с кем-нибудь запасный ключ: а вдруг, думаю, внутри с человеком что случилось?

Пожарный Паньков Савелий принёс мне ключ, отпёр замок и открыл дверь, за которой стоял писарь Белецкий с заспанным лицом. Он, вероятно, подумал, что я сама ходила за ключом, поэтому начал врать, что пришёл, а до этого писал уведомления в канцелярии. При этом моргал и смотрел мне прямо в глаза – врал. Так хотя бы рожу свою неумытую стыдливо отворотил, подлец!

Никак не ожидал он и того, что исключительно по средам кто-то может сон его побеспокоить.

Затем я начала разыскивать конюха Кротова Егория. Дворец немаленький, да было время и кому его предупредить, но под парадной лестницей в дворницкой топчан и тюфяки были ещё тёплые, а Кротов Егорий, заспанный, уже сидел в кухне над миской с едой. Вызова колокольчиком он не слышал, объяснив тем, что работал на конюшне; чистил у вашего любимчика гнедого лошака Буяра, а зараз у його обiд, и если у меня нет до него других дел, то я могу идти хоть и ко всем псарям на псарню. И далее – несусветная мужицкая брань. Надуманная. Изречена молча. Но я-то всё слышала».

Объяснение писаря Аркадия Белецкого:

«Семь лет я писарем в охранной конторе Бельведера, но при сценических постановках ничего-сь не случалось и не требовался конюх».

Статс-дама Богомолова:

«И разве это даёт ему моральное право, спрашиваю я, отсыпаться на службе? Именно из-за таких писарей, как этот Белецкий, во дворцах и происходят непоправимые беды.

А также был сигнал от экономки, что писарь Белецкий не раз являлся во дворец за полночь в непотребном виде и просился ночевать в канцелярию или хотя бы в электрическое распределительное устройство, но вахтовыми и швейцарами допущен не был. Шёл на конюшню, пьянствовал с Кротовым. А конюх Кротов во время развода караулов посреди парадного строя навозным задом влез на бричку, получил шпицрутенов и был унижен в окладе жалованья, что подтверждают мажордом и бухгалтер казначейства.

По вечерам, когда на дворе и в галереях уже темно, электрических фонарей никто из швейцаров не зажигает. Этуаль Софья Усиевич для вдохновенья перед премьерой совершала променад, сослепу оступилась и упала в можжевеловую клумбу. Изодрала платье.

К слову сказать, камер-лакеи к приезду высоких гостей камзолов не меняют, вид имеют зачуханный, неопрятный. Осмелюсь думать, надобно менять другими.

За сим кланяюсь Вашему Императорскому Высочеству».

Статс-дама, Марфа Богомолова. (Подпись).

Написано уведомление под диктант. Писарь охранной конторы Аркадий Белецкий. (Подпись)[3].

– Кого менять другими, милочка? – недоумённо спросила статс-даму Евгения Максимилиановна, отстраняя от себя с трудом осмысленную записку, которую та подала. – Гостей или камзолы?

– Дворцовую прислугу, ваше высочество, – убедительно ответила Богомолова. – Сплошь обнаглели и тунеядцы. Заспались в перинах. Гнать их всех со двора, и по шее! Воли захотелось?.. Получай!

– Чем же им таким чином будет наука?

– Испытают крайнюю нужду, наплачутся, на коленях приползут хлебушка просить. А что?.. Рокфеллеры, к примеру, в Северных Штатах таким образом и поступают. С периодичностью в два года в Chase Manhattan Bank[4] меняют всю прислугу включая и управляющего. Чем же тот банк не дворец, спрашиваю я? И каково умно! Тут тебе и свежая рабочая струя и прочее… А в случае какой финансовой каверзы – ручки в стороны, нонсенс-с… Были ещё вчера служащими, а нынче уже выгнанные: винить некого. Учтите, ваше высочество, что в Новом Свете не дураки. Собралось всё самое передовое, – протянула ихнему высочеству очередной листок. – Прочтите «Коммерсантъ».

– Хм… Рокфеллерам, возможно, и передовое, они ведь протестанты, если я не ошибаюсь? У них и в церквях кавардак… Даже папы нет. – Евгения Ольденбургская не приняла газету, степенно обошла просторную залу второго этажа, от скуки пересчитала картины, канделябры, кресла, этажерки, вазоны, банкетки. Отметила себе, где и на какой треснула обивка, а где всего-то и потёрлась. Какая ваза, глянь-ка, чуть сколота. И какой по счёту канделябр с царапиной и весь в пыли. Непорядок и нехорошо.

– Ай-ай-ай…

Остановилась у широко распахнутого окна. И тут её взору представился дивный вид.

Огромное, как астраханская дыня, солнце ласково желтело высоко в небе. Горизонт был чист и безмятежен. Ни единого облачка, ни одного неловкого акварельного мазка в головокружительно бездонной лазури. А лишь невесомое розовое марево у его далёкой, глазами еле различимой кромки. Там – на востоке, где, пуще приглядись, угадывалось в петербуржском ландшафте фундаментальное изваяние Исаакиевского собора.

В воздухе приятно ощущались зефирные дуновения прибалтийской акватории, дышалось полной грудью широко, привольно. А под окном, куда ты ни устремись, утопал в цветочной палитре раскинувшийся на многие сажени и вокруг голубых фонтанных прудов Луговой парк.

У западной галереи над можжевеловой клумбой, куда вчерашним вечером из-за отсутствия освещения неуклюже завалилась этуаль, хлопотали садовники и лакеи. Остригали сломанные ветви, рыхлили почву, прибирали неуместный, не свойственный садовым посадкам мусор.

– Ось тут шампанское распивали, – на малороссийском диалекте проговорил один из них, сгребая в общую кучу битую бутылку.

– Фужеры нашлись, которых не доставало опосля фуршета в гостиной, – обрадовался другой.

– Где?

– Ты гляди острее, сверкают хрусталём на парапете у южной калитки. Слава тебе, Пресвятая Богородица!.. Целёхонькие.

– В правом-то недопито. И яблочный конфитюр не докушали, господа и пролили из розетки. Видать, этим конфитюром спьяну наряды и заляпали. И брусчатка повсюду вымазана. Ей-богу, как кто вступил и топтал. Этуаль в крик: «Лайно!.. Лайно!..»[5]

– И вправду схожее…

– А самой розетки нет.

– Как нет?

– Нашёл!..

– Чего такого?.. Розетку?

– Наградной крест «За службу на Кавказе». На ленте… Барона Штиглица крест! Ох, и огорчался господин барон об утрате, три рубля обещался тому, кто отыщет.

– А ну, покажи, он ли?..

– Он самый. Серебряный и с позолотой… Фарт тебе, Васька! Готовь карманы под деньгу.

Из каретного двора выкатили императорский летний экипаж с откидным верхом, стали готовиться к поездке. Кучер Панкрат Бобров совместно с конюхом Кротовым запрягли лошадей.

Прибыл императорский конвой из шести всадников нижних чинов под командой казачьего сотника Андрея Лозового. Писарь охранной конторы Аркадий Белецкий притащил из канцелярии ведомственную книгу и отметил каждого конвоира поимённо.

– Где его теперь встречать? – нетерпеливо вертелся меж всеми Василий.

– Знамо, где, – отозвался со стороны казачий сотник. – К Петергофскому вокзалу Александр Николаевич прибудут в назначенный срок. А вот когда прибудут, про то тебе, собака, знать не надобно.

– Да бог с ним, с государем, – отмахнулся садовник. – Мне Штиглица подавай. Орден вернуть желаю. И вознаграждение получить. А где нынче искать – не ведаю, коль они раньше отбыли – я же видел, а прочие господа и актрисы разбежались из дворца на свiтанку[6] не пойми куда и по личным потребностям.

– Не кручинься, Василь, – хлопнул садовника по плечу Кротов. – Вернётся твой Франц Адамович, на том тебе крестом осеняюсь. Он такой хитрый дьявол, к аперитиву всяко вернётся. Чай, не каждый барон удостоен оказывать политес императору. Да и других интересов ему тут найдётся. Прискачет вприпрыжку резвее старого Буяра, никуда не денется. А вот тут ты его и под уздцы!

И конюх показал садовнику, как надобно прихватить барона «под уздцы», чтоб тот не отвертелся, а исполнил обещание.

– Но зачем?.. Скажите, зачем? – Евгения Максимилиановна обернулась и вопросительным взглядом уставилась в статс-даму.

Марфа Богомолова опешила, неуклюже исполнила реверанс: – Не разумею суть вопроса вашего высочества. Зачем, что?..

Принцесса Ольденбургская свой вопрос снисходительно развернула:

– Зачем вам, милочка, во время репетиции сценического монолога понадобился конюх?

Богомолова спешно приблизилась к принцессе и с чувством обеспокоенности зашептала ей прямо в ухо:

– Придворного лекаря господина Тихомирова Лавра Георгиевича в Бельведере нет.

– Как так?! – вспыхнула очами Евгения Максимилиановна. – Августейшая семья в сей день изволили развеселиться постановкой домашнего театра. Декорации собраны. Актёры костюмированы. Батраков Максим Ильич уже и доложил о закупке в окрестных хозяйствах десяти вёдер перезрелых томатов по одному рублю и двадцать семь копеек за ведро. Кортеж для встречи семьи отправлен. Непременно во дворец прибудет император. – Ольденбургская подметила: – А ведь, как всем известно, ему уже довольно длительное время нездоровится. Определено лечение; инъекции самим же лекарем назначены строго и по часам. Так и где же лекарь?!

– Не могу знать, – озабоченно вздохнула статс-дама. – Вчера, как стемнело и по окончании болеро, сопровождая мадмуазель Софи, они убыли на массовые гуляния по случаю и покровительству вашего высочества. А затем намеревались (экономка божилась, что слышала) заглянуть в Стрельну, в имение к Суворову-Рымникскому. Экипаж с кучером отпустили – вернулся. Я и хотела расспросить конюха, возможно, что он ведает, а не давал ли господин Тихомиров кучеру… каких-либо поручений на утро? И если нет, то упросить мажордома отправить кучера к становому приставу с письменным уведомлением о срочном розыске, которое и должен был написать этот охламон и прохвост Белецкий.

– Ну и что?

– Так эти болваны всё проспали!

– А, что же сам мажордом не обеспокоился? – От возмущения Евгения Максимилиановна даже притопнула изящной туфелькой. С юности имела такую властную привычку.

– Он такой же болван, как и остальные, – уязвила Богомолова. – Ночевал в спальне экономки, очухался лишь к двенадцатому часу. И то после моего третьего требования… канделябром по подоконнику.

«Так вот, значит, кто тут мне мебель царапиной испортил», – подметила Евгения Максимилиановна.

– Да они все здесь хороши! Вчера-сь купец Калашник, опять же в пьяном возмущении, свою благоверную по Петергофу доской гонял.

– Коль уже благоверная, отчего тогда гонял?

– Как повалили, божился, что в ней уселась лярва. А сам-то с баварского пива косой по всей морде…

И далее статс-дама не преминула окунуть ея высочество в прочие свежие околодворцовые интриги и сплетни. А тем временем под звуки полного оркестра и восторженные ликования высокопоставленных дачников императорский поезд уже прибыл на станцию Старый Петергоф.

Глава 4

В столице накрапывал мелкий, для петербуржцев с рождения привычный дождик. Прямо скажем, чертовщина да и только творится с погодой в этом Петербурге. Тут дождь есть, а там нет. Удивительный каприз здешней природы. Буквально с утра всего лишь в тридцати верстах от Питера ни единого намёка на облачность, солнечно, а к полудню ещё и припекло так, что утекай и ховайся[7] в лесную тень и куда там сможешь, а тут сплошь низкие облака и моросит. И спрятаться городскому обывателю от этой мороси негде; парадные входы и проходные дворы – на замках, навесов на фасадах домов нет и с деревьями, по части озеленения городских кварталов, дело обстоит плохо.

Уездный исправник пересёк редко укрытый молодыми липами привокзальный сквер и очутился на набережной Обводного канала.

У Штиглицкого (Ново-Петергофского) моста в этот самый момент стояли двое и, как поначалу показалось Тарасову, вели между собой вовсе случайную беседу.

Один из собеседников был уже знаком подполковнику; за долгие годы примелькался у вокзальной площади. Тарасов осведомился: городничий-будочник Павел Прихватов. Крепкий, мордатый мужик лет тридцати пяти, из отставных егерей. В полицейском головном уборе и шароварах. На боку шашка, на шее свисток на шнурке – всё как положено.

Другим оказался занятный тип: по фасону из новороссийских вольнонаёмных мастеровых, коими нынче был полон Путиловский завод. Этот был вовсе не известным уездному исправнику. Игнатий Васильевич видел его впервые. Довольно молодой, невысокого роста парень неказистого телосложения с крупной головой. Шатен, глаза карие. В картузе, льняных косоворотке и штанах, и небрежно наброшенном на плечи пиджаке, раскроем из зелёного шинельного сукна.

Прихватов о чём-то оживлённо рассказывал мастеровому, а тот с нескрываемым интересом внимал его рассказу и поддакивал в знак солидарности. А зачастую, как смекнулось Тарасову, задавал слишком уж наводящие вопросы, как будто выуживал из простодушного будочника нужную информацию. Тот же был и рад со служебной, постовой скуки распинаться – упражнялся в красноречии, вроде как нежданно обретя столь благодарного и терпеливого слушателя.