Страсти лебединого болота

а скелетик тянет ручки

и пищит с восторгом «Папа!»

В этот миг у некрофила

в сердце будто вбили шило.

Совесть в нем заговорила

и инфарктом оглушила.

Не спасли уже таблетки

Пять бригад реанимаций…

Вот чего бывает, детки,

если не предохраняться!

Ужасная история

накануне Рождества

Черной ночью гроза бушевала впотьмах.

Гром рычал и сверкали разряды зарниц.

Люди в страхе дрожали в убогих домах,

на коленях стояли и падали ниц.

В детской спаленке маленький мальчик лежал.

И как все он боялся до спазмов нутра,

и зарылся в подушку, и тоже дрожал,

и молился, чтоб смог он дожить до утра.

Вдруг настало затишье, и шепот в тиши

зазвучал. Леденящими были слова:

– Мальчик, мальчик, я встала уже. Поспеши.

Ты обязан сказать, где моя голова.

И забилось сердечко в груди у него,

холодела, в предчувствии страшном, душа:

что хотело то шепчущее существо

от него, от него, от него, малыша.

В черных тучах сверкнула зарница, бела.

Громыхнуло. И шепот как зуд изнутри:

Мальчик, мальчик, вот в город уже я вошла.

Говори, где моя голова, говори!

Мальчик молча лежал, как убит наповал,

лишь глазами в испуге на окна косил.

Если б мог, он бы встал, маму с папой позвал,

только встать у него уже не было сил.

Вновь зарница, и грохнул раскатисто гром,

снова шепот загробный раздался в ночи:

– Мальчик, мальчик, уже захожу я в твой дом.

Где ж моя голова? Говори, не молчи!

Желтоватым свеченьем сквозь стену прошло

нечто жуткое, будто гниющая слизь

и шагнуло по комнате так тяжело

что, казалось, все страхи в единый сошлись.

И под тяжестью чьей-то скрипели полы

и сосульки повисли над каждой стеной

И заполнили страшные тени углы.

Снова в комнате шепот поплыл ледяной:

– Мальчик, мальчик, не ты ли лишь из озорства

склеп мой вскрыл и похитил богатство моё?

Говори же скорей, где моя голова!

Так тоскливо в могиле мне быть без неё.

Тут малыш, на кроватке привстав заблажил:

– Погляди, мертвечина, как слаб я и мал.

Не зорил я ни склепов ничьих, ни могил

и голов никаких я из склепа не брал.

Стен от инея мигом очистилась гладь.

Шепот тише звучал, улетая во тьму:

– Ну не брал и не брал. И чего так орать?

Обозналась. Бывает. Другого дожму.

И затихла, умаявшись, в далях гроза

И блаженно окутала мир тишина.

Мальчик взял узелок*. Развязал и сказал:

– Дура! Мне голова, может, больше нужна!

* узелок – сумка в виде свёрнутой материи, подвешиваемой на палке

Пародии

Вересковые смеси

На балладу Маршака «Вересковый мед»

Очень страшно. Нервных прошу вкурить и не читать.

 Балдежные растворы

придуманы давно

Варили мухоморы,

и пиво, и вино.

А пикты в своих пещерах,

в Шотландии глуши,

курили сушеный вереск,

балдея от души.

Толкли они смеси в ступке,

чтоб был позабористей бред.

Чего они сыпали в трубки

главнейший был их секрет.

Может, и мухоморов,

или другой фигни.

Поэтому очень скоро

вымерли все они.

Бывало, севши кучно,

курили всей семьей

Ведь вечерами скучно

в пещерах под землей.

 По слухам, вставляет вереск,

смешанный с чем-то умно́,

в сто раз круче, чем херес

и ледяное вино.

Пришел король Шотландский,

безжалостный к врагам.

Узнал про этот способ

понравится богам.

Рычит шотландец зверем:

"Опять в краю моем

цветет медвяный вереск

а мы винище пьем."

Но вот, согласно эдикту,

ведут к королю старичка,

на вид совершенно пикта:

обкуренного торчка.

Король сказал: «Открой-ка

секрет ваш. Озолочу.

Мне надоела попойка.

Я покурить хочу»

Ответил пикт: «Как два пальца!

Хули той тайны, бля.

Нужны человечьи яйца.

И лучше всего – короля.

А лучше бы яйца пикта,

Шотландца хуже уже

Но это вроде реликта.

Мы, бля, вымерли же.

 А чтобы сильней вставляло

не жмоться, себя веселя.

Яйца двух сотен вассалов

заменят одно – короля.

И не жалей приближенных,

коль надоело вино.

Я и свои бы отдал,

но я их скурил давно.»

И вот, под гудение горнов,

стоны слышны и плач.

У четырех сотен придворных

яйца отрезал палач.

От боли зелено-сини

дети Шотландской земли

старому пикту в корзине

яйца свои принесли.

Как раз во дворце королевском

замер последний крик.

И эхом ему ответил,

балдея, торчок-старик:

Выглядит вроде жутко,

но ты посмеяться изволь:

Ведь правда, прикольная шутка

вышла, братец король?

Кури ты что хочешь, зая!

Я, видишь ли, просто псих.

Состава смеси не знаю.

Балдею от шуток своих.

Скифские нескладушки

"Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы

… Держали щит меж двух враждебных рас

Монголов и Европы!

…Привыкли мы, хватая под уздцы

Играющих коней ретивых,

Ломать коням тяжелые крестцы…"  А. Блок «Скифы»

-–

«Скифы» – древние племена в Северном Причерноморье (VII в. до н. э.– III в. н. э.). то есть в Европе и за 1000 лет до татаро-монгольского нашествия

Энциклопедический словарь "История Отечества"

––

Я скиф, и, Саша Блок сказал:

Я также «азиат»

Географ в обморок упал.

Но я не виноват.

Перед монголом щит держал,

грозил ему мечом.

Историк в обморок упал,

Но я здесь ни при чем.

Я всадник, очень молодец:

По десять раз на дню

Уздой ломаю я крестец

Ретивому коню.

Сей миф присочинил дебил

для девок из Дворца.

Степняк бы за коня прибил

ломателя крестца.

Не подсказали мудрецы

из Питерской шпаны:

не на крестцах висят уздцы –

с обратной стороны.

Насчет раскосых жадных глаз-

Другой расхожий миф.

Ведь Саша Блок – шалун у нас,

Сам – азиатский скиф.

Свечные страсти

 На «Зимняя ночь» (Свеча горела на столе) Б. Пастернак

В литературе я давно

ходок не новый.

Поэтов знаю по кино

и Пугачевой.

Не то, чтоб мозгом, − мозжечком,

по зову тела,

ценил я с детства высоко

"Свеча горела"

Подруге раз, среди зимы,

сказал нахально:

– А что, могли б вот так и мы, −

со свечкой в спальне?

На стол поставим мы свечу,

окно завесим,

тебя я, милка, научу

любовных песен.

И тень падет на потолок

объятий близких,

скрещенье рук, скрещенье ног,

и все по списку…

Сказала милая: "Хочу!

И сильно очень!"

И вот, на столике свечу

зажгли мы ночью.

И при свече процесс пошел:

скрестились руки,

мы туфли сбросили на пол

с отменным стуком…

Но, в потолке ли был порок,

в свече ли дело,

скрещенье ног на потолок

лезть не хотело.

Тень зависала у окна,

у стенки (малость)

но только к потолку она

не поднималась.

На стол залезли мы потом,

и там, в итоге,

над самой свечкою, с трудом,

скрестили ноги,

чтоб тень легла на потолок,

по Пастернаку.

А я ведь сжечь мошонку мог

себе, однако.

И так скажу вам, господа,

об деле этом:

Нигде, ни в чем и никогда

не верь поэтам!

Еще одна попытка

На "Воздушный корабль" М.Ю. Лермонтов

По паковым льдам океана,

 где пẚзорей блеск в небесах,

 скрипит броневик одинокий

на мощных литых колесẚх.

Ничто ему снежные бури,

 разводы, дрейфующий лед,

 И молча в одной амбразуре,

как пенис торчит пулемет.

Не видно знамен пролетарских,

плакатов не видно вокруг,

лишь кое-где белые мишки

со льдины срываются вдруг.

А в гордой столице России

разлегся, немножко смердя,

безмозглый (итог биопсии)

труп доброго Вовы. Вождя.

Лежит он в большой пирамиде

у самой Кремлевской стены

и Вовиным Слову и Делу

молились России сыны.

Прославили Вову народы:

Мол, был всех мудрей и добрей.

И строили царство свободы:

колоний и труд лагерей.

Народней Вождя и милее

чем Вова и быть не могло.

За это он был в Мавзолее

упрятан за бронестекло.

И чтобы из этой гробницы

случайно вдруг не улизнул,

стоял на виду у столицы

Кремлевских ребят караул.

А рядом попрятались в стенке,

порядок и благость блюдя,

генсеки и прочая пенка,

что делала дело вождя.

И парни кремлевские бают,

Что полночью, под юбилей,

во тьме броневик подъезжает

под самый под тот Мавзолей.

И будто, проходит мгновенье,

и слышится стон или крик,

И Вова крылатою тенью

взлетает на тот броневик.

Не взявшись за поручень крепкий

Одною рукой, как атлет

он вытянет в сторону кепку

И всунет вторую в жилет.

И, в Васю Блаженного тыча,

и матом ругая режим,

соратников верных он кличет:

"В Швейцагию, бгатья! Бежим!

Власть снова в стгане захватила

компания вгеменщиков.

в их лапах финансы и сила,

нагод превгатился в габов.

Товагищи! Дети и внуки!

Тегпеть ли нам эту напасть?

Зачем геволюции муки,

коль суки захапали власть?!"

Соратники в стенах рыдают,

им тоже б в Европу удрать.

Но вдруг из ворот вылетает

чиновников черная рать.

Разносятся жуткие звуки,

вой волка и свист патрулей,

а Вову хватают за руки

и тащат в его Мавзолей.

А Вова то маму их хает,

то грозно клянет за обман…

Но звук постепенно стихает

и площадь скрывает туман.

И, если рассказам поверить,

пройдет еще десять минут,

чиновники выйдут сквозь двери

и прах с рукавов отряхнут.

Обличья скрывая стыдливо,

чиновничья стая бредет,

и тает толпой молчаливой

под сводами Спасских ворот.

И горько взвывая, пиано,

сквозь стены Кремля, напрямик,

укатит опять к океану

ненужный пока броневик.

Подлинная правда о Доне Гвидоне

На «Сказку о царе Салтане А.С. Пушкина

(Осторожно! Обсценная лексика!)

Читатель, дай шепну на ушко,

и этим груз сниму с души:

Ко мне во сне явился Пушкин

и с матом требовал: «Пиши!»

А я, как дядя честных правил

болел и с горя пил «Кристалл».

И если б Пушкин не заставил,

писать пародию б не стал.

Здесь срамота, и мат не в меру,

глагольна рифма режет глаз.

Ханжи, эстеты, лицемеры –

сие писалось не для вас!

Да, плод моих полночных бдений

не завоюет мне наград,

тем более, что я не гений,

а стихоблуд и рифмокрад.

За стиль краснею до макушки

за слог готов хоть сесть в тюрьму.

Но виноват не я, а Пушкин.

И все претензии –  ему!

***

В Беловежской пуще драной

князь престольный, в опу пьяный

проиграл в очко с задору

Лукоморье Черномору.

В Лукоморье нынче всяк

вор, философ и дурак.

Нас достала невезуха

На панель пошла Старуха

И с умом недружен шибко

Дед схарчил Златую Рыбку.

Вместе жрали карася.

Вот и присказка Вам вся.

Только присказка- муйня.

Сказка круче у меня.

***

Три девицы вечерком,

разговелись коньяком.

Разболтавшись незаметно

о девичьем, о заветном,

в баньке парили бока,

мастурбируя слегка.

Разметавшись в неге томной

под божницей полутемной

в абсолютной наготе

(лишь снурочек на кресте)

говорит одна девица:

Скушно мне, хоть удавиться!

Кавалера не поймать –

Все жлобы, ипи их мать!

Уж какие там амуры!

Сексуальной нет культуры.

И ипёмся кое-как.

Оттого в стране бардак.

Честно вам скажу, сестрицы:

– Кабы я была царица

я б построила бордель

для послов иных земель,

для бояр да прочей знати

в самой теплой, светлой хате.

Чтоб культурно, гой-еси

поипаться на Руси.

Чтобы пить там мед да пиво

И чтоб было все красиво,

Чистота, помилуй Бог,

ни клопов, ни вшей, ни блох!

А культурные мамзели

по французскому б гундели.

Чтоб хоть секс слегка порой

Оживлял наш домострой.

Так, культурой сексуальной

Мы б прославились глобально

и в бордель со всей земли

перли б валом короли

Люд к культуре приобщится,

нрав у мужиков смягчится.

Так, что бабу станут звать

"куртизанка", а не флядь.

И Рассея возродится

c сексуальною столицей.

Честь царю. Спасибо мне.

Прибавление казне!

– Фи, бордель! Как это грубо!

Ей вторая кривит губы.

И, склонив головку вбок,

облизнула свой сосок.

– Впрочем, я с тобой согласна:

Без культуры жизнь ужасна.

Рвется к празднику душа,

да не выйдет ни шиша.

Плюнуть некуда культурно:

В царстве ни единой урны,

ни театра, ни кино.

Только лебля да вино.

Кабы я была царицей,

я бы создала, сестрицы,

посреди столичных луж

наш, Российский, Мулен Руж.

От Пекину до Британи

лучший зад – у русской Мани.

Что германец, что араб –

Все падки на наших баб.

Груди – словно те арбузы.

Обалдели б все французы

ежли б мы, средь ихних Канн,

да исполнили канкан.

Я б расклеила афиши

от подвала и до крыши,

и билетики б народ

раскупал на год вперед.

А потом, по Божьей воле,

покатили б на гастроли,

чтоб в Европе кажный гад

целовал Российский зад.

Докатили б до Парижу.

Мужики там хоть пожиже

но культурные уже:

любят, чтобы в неглиже.

Не меха богатство наше,

а Дуняши и Наташи.

Но такая уж страна –

их не ценят ни хрена.

Наши попы, наши танцы

покорили б иностранцев.

От культурного обмена

стала б польза непременно.

Уж какая там война,

если задница видна?

Закрепим культурны узы

политическим союзом.

Благоденствие стране,

честь царю и слава,– мне!

– Удивляюсь вам, сестрицы, –

третья молвила девица,

наклонясь вперед слегка,

и лизнула низ лобка.

– Вы болтаете пустое!

Дело бабское простое:

чтоб мужья довольны были.

А об этом вы забыли.

Коль не спит с царем жена,

Это ж хуже, чем война.

Говорят в народе грубо:

буй царя, что сук у дуба-

Он торчит и вдень и в ночь,

Кончить с бабою невмочь.

А стояк для мужика,–

что в зизде с гвоздем доска.

Так, сестрицы, не годится!

Если б я была царица

царь намного больше б знал

про минет и про анал.

Свечку взяв ладошкой нежной

в щелку сунула небрежно,

приоткрыв призывно рот,

стала двигать взад-вперед.

И притом вздыхала тяжко:

– Как страдает он, бедняжка!

Я б стояк ему снимала,

Я бы так его ласкала,

чтобы царь забыл и знать,

как хотеть и не кончать.

А спустя два-три годочка

родила б ему сыночка.

Молодца, богатыря,

словом, копию царя.

Мужики всегда гордятся,

коль у них сынки родятся.

Вот на этой-то волне

честь и слава будет мне!

Только вымолвить успела,

бани дверь с петель слетела.

Царь ворвался, бос и наг.

буй подьят, как ратный стяг.

Во все время разговора

он дрочил позад забора.

Два часа (помилуй, Бог!)

кончить все никак не мог.

– Здравствуй, красная девица! –

закричал он. – Будь царица!

Я ваш царь. Салтаном звать.

С лавки можешь не вставать.

Без вины и без причины

Я наказан как мужчина

Третий год как тот маньяк:

у меня всегда стояк.

Я уж радости не чаю,

хоть ипу, да не кончаю.

На хера мне царский трон,

если этого лишен?

Лекарь, сука, ставит клизмы,

кличет немощь приапизмом,

только ентот демагог

ни на грош мне не помог.

Коль спасешь меня, девица,

на тебе готов жениться.

Вот бумага, вот печать.

Начинай со мной кончать!

Вам же, милые сестрицы,

всем по лавкам разложиться

и лежать с закрытым ртом!

Вами я займусь потом.

Царь недолго собирался.

Здесь же, в баньке обвенчался:

пред налоем, босиком,

только буй накрыл платком.

Уж была ль любовь – признаю,

что до сих времен не знаю.

Да и царский перец с ней:

по расчету брак прочней.

Царь доволен был, как слон.

Лишь священник вышел вон,

повалил на пол девицу

Ии давай на ней жениться

чтоб обычай соблюсти,

раз, так, около шести.

А царица молодая,

дела вдаль не отлагая,

уж не знаю, чем да как,

но сняла царю стояк.

Говорит Салтан сестрицам:

– Я вас всех беру в столицу.

Хватит вам, ипёна мать,

в глухомани прозябать.

Я вас выдам за министров,

но не сразу, и не быстро.

Надо практику пройти,

лет не менее пяти.

Для одной на той неделе

место я найду в борделе.

Поработаешь на складе –

позже вырастешь до фляди,

а не острамишься там-

может, станешь и "Мадам".

А тебя, на днях, сестрица,

чтобы культуре подучиться

и искусству разных стран,

я отправлю в балаган.

Пообтешешься в кулисах,

станешь знатною актрисой,

и тогда, едрена вошь,

заголяйся скоко хошь!

Перед дальнею дорогой

поиплись еще немного,

и уже, в сплетеньи тел,

царь кончал, когда хотел.

***

Вот приехали в столицу.

В церковь царь повел царицу,

и пред всей тусой блатной

он назвал ее женой.

Показал ее народу,

дал колодникам свободу,

чтобы знали стар и млад,

как их царь женитьбе рад.

Пир веселый задал знати,

роздал по полтине рати,

приказал: "Всем ликовать!"

и отправился в кровать.

Царский терем закачался.

Царь, считай, с цепи сорвался.

Гадом буду, коль загну:

месяц кряду йоб жену.

Сверху, снизу, сбоку, сзади,

и при свете, и не глядя,

на полу и на полати,

и привязанным к кровати,

в позе рыбки, в позе птички,

всунув внутрь две клубнички.

А к пятнадцатому утру,

изучая Камасутру,

принимал такие позы, –

хрен распутаешь без дозы.

И использовал игриво

масло розы и оливы

лепестки цветов из сада,

благовония Багдада,

и египетский экстракт

чтоб острей казался акт.

Да с массажем, со щекоткой,

с воском, льдом и даже с плеткой.

А в святое воскресенье

облизал жену с вареньем.

И царица так старалась,

что кровать под ней сломалась.

Стоны сладки их объятий

да скрипение кроватей

шло в оконны изразцы,

так, что бравые стрельцы,

опершися на пищали,

по пять раз за ночь кончали.

С той поры царицы сестры

зависть чувствовали остро.

Ведь и им хотелось, чтоб

их хоть кто-то тако йоб.

Сговорились со свекрухой,

Мол, готовы на мокруху,

лишь придумать не могли,

как бы их не замели.

***

Царь дороден, крепок телом,

ел немало и умело,

но и тратил много сил.

Царский кравчий заносил

в терем кучу всякой снеди

и на злате, и на меди.

Но ипаться без конца…?

Царь сперва опал с лица.

Не прошло и три недели –

руки, ноги похудели.

Через месяц царь-отец

стаял, словно леденец,

и уже поссать с потели

поднимался еле-еле.

Не спасали ни снетки,

и не взбитые белки,

ни орех кедрова бора,

ни женьшень, ни мандрагора.

Месяц полный миновал.

Царь, видать, затосковал,

и, в одну уставясь точку,

с блюд не тронув ни кусочка,

у стола сидел полдня,

повторяя: "Все муйня!"

Лишь одна мужская сила

в нем по – прежнему бурлила.

Но видать, и ЭТО дело

потихоньку надоело.

Царь врубился, наконец,

что настал ему зиздец.

Со здоровьем вовсе худо,

надо когти рвать, покуда

в прах жена не заипла.

В те поры война была.

Бросил царь в ночи супругу,

взял трусы, носки, кольчугу,

и слинял к утру в обоз,

полугол и полубос.

Лишь успел помыть пиписку,

да жене послал записку:

«Оставаться не могу.

Должен дать отпор врагу.

Вот прогоним супостата –

подмывайся, жди солдата.

А пока в командировке-

замени меня морковкой.»

Впрочем, в царстве шла молва, -

от жены сбежав едва,

на природе мясом с кровью

подкрепив свое здоровье

и решив, что все в порядке –

царь опять пошел на флядки.

И признаюсь, что, увы,

Все мужчины таковы.

***

А царица тосковала,

но, однако, осознала,

разглядев свое белье,

что задержка у нее.

То ли подвели таблетки,

то ль в календаре отметки,

то ли, воли супротив,

царь сломал презерватив.

Но считаться нужно с фактом:

поспешила с неким актом,

сбилась с верного путя

и под осень ждет дитя.

Посмотрели повитухи,

и пошли в столице слухи,

что уж верно к октябрю

сына ей рожать царю.

На траве роса искриться,

родила дитя царица.

Ну, понятно, что сынок:

вон пипетка промеж ног!

Аккуратненький ребенок,

точно бройлерный цыпленок:

за троих исправно жрет.

В две недели стал как в год!

Девки шепчутся стыдливо

про ручонки шаловливы.

И растет и вверх, и вширь.

Сразу видно – богатырь.

А свекровь, гадюка, злится,

подвывают ей сестрицы:

– Вот растет урод, в натуре.

Повезло же нашей дуре!

Шлют письмо царю во стан:

мол, «Порадуйся, Салтан!

Молодая флядовала

где попало, с кем попало.

У нее отныне СПИД,

и с шпиеном датским спит.

Не хранила царско тело,

и от негра залетела.

Если явиться приплод-

то взбунтуется народ!»

***

Царь Салтан как раз во стане

двух шалав ипал по пьяни.

Как к нему гонец вбежал,

он одну на хрен сажал,

а вторая в центре зала

воеводе буй лизала.

На письме сорвав печать

царь велел гонцу: «Молчать!

Нет покоя мне нимало

Переписка заипала!

Что ни день, то шлют гонцов.

Здесь война, в конце концов!

То министры, бусурмане,

то, едри её, маманя.

Все, садись! Пиши ответ:

«Здравствуй, матушка, мой свет!

Рад был твоему письму,

Токо смысла не пойму.

Ты хотя бы на войне

Не ипала мо́зги мне.

Мне сейчас не до жены.

Через год вернусь с войны,

и тогда, без зиздежу,