К своей звезде

А этот, как скала. Видимо, действительно, виноват. Но в чем? Что в горячке боя проскочил запрещенный эшелон? Разве за это могли отстранить? Да еще такого летчика. Какая-то в этой истории есть скрытая пружина.

– Небось обиделся, что я забыл про тебя.

– Обида, товарищ командир, уставом не предусмотрена.

– Чем занимался эти дни?

– Сидел в тренажере. Читал.

– Тогда принимай вертолет у техника.

«Чем он берет? Почему заставляет считаться с собой? Почему у меня такое ощущение, что мы знакомы уже сто лет? В чем тут дело? Во внешности? В характере? В поступках? Так ведь еще ни характера, ни поступков…»

– Товарищ командир, вертолет принял, все в порядке.

– Свищенко! А ты что скажешь? Не стесняйся, если что – ему на пользу. Это учеба. Ну?

– Строго приняв, – хмуро сказал техник.

– Никак в чем-то уличил? – засмеялся Шульга.

– И на старуху бывает проруха.

«Вот они, поступки, – подумал Шульга. – И вот он, характер».

Вслух сказал:

– Первый полет пилотирую я. Взлет, проход и маневрирование над аэродромом, посадка. Ты только наблюдаешь. Второй – разрешаю после взлета держаться за ручку, ноги на педалях до захода на посадку. Третий полет… По результатам второго. Все ясно?

– Так точно, товарищ командир! – улыбнулся Ефимов, и у его светлых глаз разбежались веером насмешливые морщинки.

«Да он просто издевается над всеми нами!» – подумал Шульга, и желание наказать Ефимова, унизить поднялось в нем мутной волной.

– А может, сразу сам, а?

– Можно и сразу, – сказал Ефимов обиженно, словно услышал командирские мысли.

– Но с условием, – разозлился и Шульга, – наколбасишь – еще месяц будешь летать на тренажере.

– А если не наколбашу?

– Молодцом будешь, – бросил Шульга, забираясь в вертолет.

– Нет, товарищ командир, пари не честное. Я должен знать, ради чего иду на риск.

– Я не допущу риска.

– Это понятно. Но я рискую своим именем.

– А чего бы ты хотел? Чтобы я тебе после первого полета машину доверил?

– Не надо после первого, – уже мягче сказал Ефимов. – Я вам скажу, когда буду готов.

– Когда же? – обернулся Шульга. – У тебя, я вижу, все давно рассчитано. Через неделю, через год? Ну?

Ефимов опустил глаза.

– Да вы не сердитесь на меня, Игорь Олегович, – сказал он примирительно. – Готов я буду через месяц. Иначе мне нельзя. Иначе накладно будет держать меня в эскадрилье. Я и так государству влетел в копеечку. Надо делом оправдывать.

– Ладно, пошли, – мягче сказал Шульга. – Просто любопытно уже.

Когда Ефимов безошибочно включил все системы, отдал команды и серебристый диск над головой упруго распрямился, Шульга спросил:

– Не передумал?

– Нет, – отрезал новичок и запросил разрешение на взлет.

«Нахал!» – только и подумал Шульга, и ни с того ни с сего показал кулак Свищенко: мол, смотри у меня! Техник даже не удостоил его жест вниманием, напряженно следя за командами Ефимова, будто не Шульга здесь командир, а этот…

Поразило Шульгу даже не то, что новичок поднял и повел машину без ошибок, он все-таки был летчик и неделю провел на тренажере. Поразила спокойная уверенность даже в тех ситуациях, когда бы любой летчик заволновался. После того, как Ефимов проделал комплекс горизонтальных фигур, Шульга попросил его перевести вертолет в пикирование и вывести с правым креном. Он знал – на этом вертикальном маневре обжигались даже опытные летчики. При выводе вертолета из пикирования на него действуют не только аэродинамические силы, но и гироскопические, источником которых являются быстровращающиеся роторы несущего винта, двигателей, рулевого винта. Под их действием вертолет стремится развернуться и накрениться влево. И если летчик не знает этого, он неизбежно запоздает парировать разворачивающий и кренящий моменты. Здесь ручку управления надо отклонять с упреждением. То есть, надо иметь определенный опыт.

Но когда Ефимов все это проделал, даже не превысив на выводе максимальной скорости, Шульга усомнился в его искренности в третий раз: «Он уже летал на вертолете». О чем и сказал Ефимову, когда тот мягко посадил машину на бетонку и зарулил на стоянку.

– Нет, Игорь Олегович, – усмехнулся Ефимов. – Я не умею врать. Но вертолет мне нравится. Думаю, у этой птички удивительные возможности.

Шульга обиделся и ушел со стоянки не простившись. Он не мог, даже привлекая на помощь всю фантазию, поверить, что вертолет, которому он посвятил всю службу, можно вот так, с первого раза, взнуздать и заставить делать все, чего от него потребует такой, как Ефимов, наглец. «Этого не может быть, даже если и было на самом деле».

Через два дня его вызвали на совещание в штаб ВВС. Примчавшись за час до начала в актовый зал, Шульга начал искать командира авиаполка, в котором служил Ефимов. Но в коридорной суете, когда к тебе может подойти кто угодно и зачем угодно, разве поговоришь толком?

– Иван Дмитрич, – перехватил он за рукав Волкова. – На два слова. Ты знаешь, что твоего Ефимова ко мне перевели?

– Ну и как он?

Волков безразлично сказал эти слова, и Шульгу почему-то задела такая незаинтересованность командира в судьбе своего бывшего подчиненного. У командующего куда как больше забот, а он и участие проявил, и сожаление высказал.

– Он-то вполне нормально, – сказал Шульга, – а вот твою позицию я бы хотел знать.

– При чем тут моя позиция? Это решение командующего войсками округа. Ефимову все говорили: не строй из себя святого. Просили даже – помолчи. Большие люди просили.

– Что все-таки произошло?

– Долго рассказывать. Извини.

– Постой, один короткий вопрос. Он летал когда-нибудь на вертолетах?

Волков оживился.

– Уже летать просится?

– Уже летает, – с удовольствием сказал Шульга. – Да еще как. Почему и спрашиваю.

– Это на него похоже, – в голосе Волкова зазвучали предупреждающие ноты. – Не летал он никогда на вертолетах. Не верь. И держи с ним ухо востро. Летчик он не просто способный, талантливый. За что и обидно. А наказан правильно.

– Ну, посмотрим. От наказания, говорят итальянцы, хороший улучшается, а плохой ухудшается.

«Нет, к черту эмоции, симпатии и антипатии, – думал Шульга по дороге домой. – Есть порядок, есть проверенная годами методика обучения, есть руководящие документы. Не дай бог, случится что, нас никто не поймет. Никто даже слушать не станет. На смех подымут. Летать пусть летает, но так же, как и все: два-три года на правом сиденье, а там – посмотрим».

Уже через несколько минут, когда Шульга, казалось, обрел окончательное душевное равновесие от твердо принятого решения, его радужное настроение начало потихоньку гаснуть, и вскоре он стал напоминать грозовую тучу. Первый ее разряд принял на себя ничего не понявший Свищенко.

– Чего ты все улыбаешься? – набросился вдруг на него Шульга. – О чем ты думаешь в полете? Обленился, как старый кот! Мышей перестал ловить! Нет, я за тебя возьмусь. Через неделю будешь мне сдавать на классность по полному объему. Я посмотрю, как будешь отвечать. Ишь, устроился… Учиться не хочу, выдвигаться не желаю. Ты не в колхозе на тракторе. Это армия. Без желания выдвигаться здесь делать нечего. Потому и обрастаем жирком благодушия, что думаем только о своей заднице – как бы уберечь ее от ремня. А дело – хрен с ним. Люди, которые думают о деле больше, чем о себе, нам как кость в горле. Неудобны они нам, совесть бередят. Вот мы их и давим. Где приказом, где инструкцией, а где и просто самолюбием. Чтобы не высовывались, не показывали, что лучше нас. Нет, Свищенко, этот номер не пройдет. Понял?

– Так точно, товарищ командир, – сказал тот спокойно, всем видом показывая, что разряд гнева он благополучно пропустил в песок.

– Нет, ты еще ничего не понял, – уже тише сказал Шульга. – Но поймешь.

И эта тихая реплика встревожила техника больше, чем весь обличительно-гневный монолог. Он посмотрел на командира, беспокойно заерзал, пожал плечами, махнул рукой:

– Хочь стреляйте, хочь вешайте. Я не знаю, чим провинився.

«Нет, – думал Шульга, – я все сделаю, чтобы Ефимов показал вам, как надо служить, как надо летать и как вообще к делу относиться. Это чушь собачья, что в наши дни перевелись Чкаловы. Просто тогда было больше людей, которые не боялись брать на себя ответственность, которые давали таким, как Чкалов, возможность проявить свой талант».

Шульга безусловно знал, что и Чкалова отчисляли за недисциплинированность из истребительной авиации, но это не вписывалось в его гневно-обличительные размышления, и он о «таких мелочах» даже вспоминать не хотел, не то что полемизировать с самим собой. А вот идея вырастить своего Чкалова захватила его своей возвышенной привлекательностью.

А что? Страдать, так за святое дело. Пусть знают наших! Официально он летчик-снайпер, значит и полеты ему будем планировать на подтверждение классности. Под завязку! А потом еще знакомому корреспонденту позвоню, пусть распишет…

– Товарищ командир, – вернул его к реальности штурман, – подходим к контрольной точке. Я предлагаю входить в ущелье восточным маршрутом.

Шульга все еще был в воспоминаниях, будто заново переживал приятные волнения тех далеких дней, и этот нелепый вопрос задал штурману механически, чтобы выиграть время и сообразить что к чему.

– Такой крюк давать?

– Зато быстрее будем в зоне прямой радиовидимости. С восточной стороны ущелье более широкое, без изгибов. Скоро рассвет, зайдем со стороны солнца.

– И безопаснее, – добавил Свищенко. – Ежели стрельнут со склона, не достанут.

– Так бы сразу и сказали, что дрейфите, – буркнул Шульга, но предложение штурмана оценил: сейчас главное установить связь. – Добро, идем восточным.

Никогда и ничего Шульга так не хотел, как благополучного завершения этой операции. Если вернется Ефимов со своими хлопцами, если они сегодня, как всегда, всей эскадрильей живые и здоровые, соберутся в столовой на завтрак, ей-богу, это будет лучший день в его жизни!

– Только бы все вернулись, – сказал он вслух и как будто не к месту, но ни штурман, ни техник не переспросили его. Их мысли были созвучны с мыслями командира.

6

В начале апреля морозы отпустили и на ленинградских улицах начали неторопливо таять скопившиеся у поребриков толстые наледи, растекаясь по асфальту черными потоками. Наезжая на эти потоки, машины выстреливали из-под колес веерами грязных брызг, окатывая тротуары, стены домов, прохожих. Водители, конечно, понимали, что причиняют пешеходам неприятности, но даже не пытались притормозить или объехать опасную зону.

Попал под такой «шприц» и Волков, когда стоял в толпе на переходе, ожидая зеленого света. Маслянисто-ржавые пятна проштамповали брюки, летнее пальто, попали даже на фуражку. «А чтоб тебе слезами облиться», – бросила вслед самосвалу пожилая женщина, смахивая ладонью с плаща брызги грязи. «Ни стыда ни совести, – поддержал ее интеллигентный мужчина. – За границей за такие фокусы рублем бьют. А тут обнаглели до предела». – «Допустим, не рублем, а фунтом или долларом. Рублем такого не проймешь…» – хохотнул молодой парень и посочувствовал Волкову:

– Придется вам прямо в химчистку, товарищ полковник. На службу с такой расцветкой не сунешься.

Волков досадливо вздохнул и пошел к троллейбусной остановке. Явиться в таком виде в штаб он, ясно, не мог. Надо только позвонить, чтоб к девяти не ждали. На остановке Волков зашел в будку телефона-автомата, порылся в кармане, не найдя «двушки», бросил в щель гривенник.

Позвонив дежурному по штабу, Иван Дмитриевич снова вернулся на остановку. Народу, естественно, поднакопилось, и Волкову пришлось поработать локтями. Сдавленный в проходе чужими телами, прижатый бедром к спинке сиденья, Иван Дмитриевич вспомнил былые дни, когда к его услугам была и персональная машина, и телефон, и лихача этого на самосвале он бы отыскал в своем гарнизоне, уж это будьте уверены.

Не рвался он на новую должность. Знал, штабная работа – не его удел. Держался до последнего, ссылаясь на необходимость поставить полк на крыло. Впрочем, необходимость эту никто не брал под сомнение: перебазирование полка на необжитый аэродром потянуло непредсказуемый поток проблем. Обживать пришлось не просто новый аэродром – новые условия жизни и службы, новые принципы боевой учебы, новую психологию.

Должность у Волкова в штабе ВВС округа и по званию, и по окладу почти равноценная. Хотя масштабы, конечно, не сравнишь. Размах, будь здоров! И если учитывать перспективу, нынешняя школа ему пригодится. Опять же – Ленинград, нормальный рабочий день, если не в командировке. Маша воспрянула, лекции в Политехническом читает по промышленному дизайну. В театр стали ходить, в музеи, в кино бегать, как студенты. Впервые Иван Дмитриевич добрался до книжных полок. Не жизнь – сказка. А какую квартиру на Ржевке дали! Мечта! Вот только телефона нет, а так – полный комфорт.

И все-таки в глубине души Иван Дмитриевич завидовал своему бывшему замполиту. Именно Новикову он и передал полк. Случай, можно сказать, беспрецедентный, но командование прислушалось к доводам Волкова, и Алексей Петрович стал командиром полка. И ничего, командует. В гости приглашает. Знает, черт эдакий, где у Волкова болит. Почти полтора года в Ленинграде, а душа по-прежнему там, на Севере.

Только Алексей Петрович и не догадывается, как скоро к нему нагрянет Волков. Инспекционная поездка во главе с командующим утверждена в плане на конец апреля. Осталось внести последние штрихи в программу проверки, и группа инспекторов свалится в полк к Новикову, как снег на голову. У Волкова было желание хотя бы намеком предупредить друга, но, зная характер Алексея Петровича, не рискнул. Наверняка обидится. И хотя ничего не скажет, но подумает о Волкове с иронией: спасибо, дескать, Иван Дмитриевич, за шубу с барского плеча…

Волков не сомневается в этом, потому что сам точно так же думал, когда его кто-нибудь из приятелей предупреждал о грядущей проверке. И думал, как правило, вслух, в присутствии всех, кто в эту минуту стоял рядом. А Новиков был почти всегда рядом, и волковскую фразу про шубу конечно же помнит.

Маши дома не было, и Волков попытался самостоятельно отчистить пятна на пальто. Из затеи этой, естественно, ничего не вышло. Не помогли ни пятновыводитель, ни мыльный раствор, ни утюг. Пришлось лезть на антресоли и доставать старое, основательно выгоревшее на солнце летнее пальто. К тому же с подполковничьими погонами.

– Что я вижу, Ваня? – всплеснула руками вернувшаяся из магазина Маша. – Это какая же сила заставила тебя взяться за иглу?

– Не задавайся и не думай, что твой муж был всегда полковником, – спокойно парировал Иван Дмитриевич. – Будучи курсантом, я это делал по высшему пилотажу.

Заметив пятна, Маша сочувственно покачала головой и засмеялась.

– Дай-ка, у меня это быстрее и лучше выйдет.

В коридоре прошепелявил звонок. Маша кивнула, мол, потом доделаю, и вышла из гостиной. И уже из коридора громко позвала:

– Иван Дмитриевич, к тебе!

Волков вышел. На пороге переминался помощник оперативного дежурного голубоглазый старший лейтенант из комсомольского отдела, которого в штабе все добродушно-уважительно называли по имени и отчеству – Иваном Ивановичем.

– Что случилось, дорогой тезка?

– Командующий послал за вами и сказал, что время не терпит. В Москву полетите.

Иван Дмитриевич быстро переодел брюки, бросил в портфель бритву и туалетные принадлежности. Непришитые погоны сунул в карман старого пальто, перекинул его через руку и подошел к Маше.

– Что тебе привезти из Москвы?

– Будет возможность, узнай, как дела у сына.

Поцеловались, и Волков, не вызывая лифт, по ступенькам сбежал с четвертого этажа. У подъезда стояла «Волга» командующего. «Ого, – подумал Иван Дмитриевич, – дело серьезное».

– Не знаешь, что за командировка, Иван Иванович? – спросил в машине Волков.

– Никак нет, товарищ полковник.

Волков попытался, как говорится, вычислить цель поездки: совещание, методический совет, инструктаж перед инспекцией… Да нет, такие мероприятия в пожарном порядке не делаются. Может быть, срочно получить какие-нибудь документы? Так сам командующий только вчера вернулся из столицы, мог получить. Скорее всего, другое – Главком на днях подписал новую директиву по обеспечению безопасности полетов. Видимо, к ней последуют еще и устные разъяснения, вот и вызывают. И это, как правило, не надолго – два дня, от силы – три.

Командующий был краток: вот командировка, там указано, куда и к кому, остальное – на месте. И вперед, в Пулково. Билет на ближайший рейс у помощника военного коменданта.

– Желаю успеха, – улыбнулся Александр Васильевич на прощанье, – и верю, что оправдаешь наши надежды.

Почему нужен успех в этой командировке и какие надежды необходимо оправдать, Волков так и не понял. Впрочем, не надо гадать и ломать голову. К вечеру все разъяснится. И если у него останется время, он обязательно позвонит в часть, где начинал службу сын.

Когда Гешка поступил в авиационное училище, Волков впервые очень искренне порадовался за сына. Ведь был шалопай из шалопаев, маменькин сынок, и вдруг – курсант училища. Отцовское направление, истинно мужское дело. Никак только не мог понять Волков, почему сын выбрал вертолет; допытывался, но Гешка темнил и отделывался пустыми фразами, мол, за вертолетами будущее.

Разгадка объяснилась значительно позже, когда Гешка позвонил матери по телефону и сообщил, что военный летчик-штурман лейтенант Волков получил назначение для прохождения дальнейшей службы в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Маша прямо с переговорной позвонила в штаб Волкову и чужим перепуганным голосом сказала, что немедленно едет к нему.

Волков впервые видел Машу в таком паническом состоянии. Опухшие от слез глаза, незнакомые складки в уголках губ, покрасневший нос – все это в одночасье состарило ее, сделало некрасивой и жалкой. Они прошли на набережную Мойки и спустились по каменным ступенькам к воде. Здесь было прохладно, здесь их никто не видел, можно говорить и плакать, не привлекая внимания прохожих. И Маша вновь дала волю слезам.

– Ну неужели ничего нельзя сделать, чтобы он туда не ехал? – сквозь рыдания спрашивала Маша. – Это я, понимаешь, Ваня, я виновата. Я его убедила стать вертолетчиком. Была уверена, что на этой машине летать безопасней. И вот, помогла… У тебя же есть друзья, в конце концов попроси Александра Васильевича, он добрый, он поможет…

Волкову впервые хотелось наорать: с какими это глазами он пойдет к командующему, о чем будет просить? Не посылайте моего сына туда, где опасно, потому что он у нас единственный. Смешно. Как будто в других семьях дюжины сыновей. Да если бы и дюжины, какая разница для матерей.

– Он не один, – говорил Волков спокойно, – и надо не плакать, надо гордиться, что твоему сыну сразу после училища оказали такую честь. Интернациональный долг – самый святой долг…

– Ваня, что ты говоришь, – не унималась Маша, – они летают над горами, где прячутся бандиты. А те стреляют. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила, всем пожертвовала ради тебя, но сын – это выше моих сил. Если с ним что случится, я не переживу. Ты сразу потеряешь нас обоих. Сделай что-нибудь, Ваня. Сделай, пока не поздно. Я умоляю тебя.

Волков понимал, ему не переубедить Машу. Ей надо успокоиться, прийти в себя, без эмоций осмыслить случившееся, тогда его слова о чести, долге, возможно, и достигнут цели, а пока… Зареванное и сильно подурневшее лицо Маши вызывало у него болезненную жалость. Он гладил волосы и тихо просил:

– Ну, будет… Поплакала и перекрывай стоп-кран. На форсаже долго не протянешь, не хватит керосина. Я тебе обещаю разведать обстановку. Позвоню в часть, поговорю. Если будет удобно, попрошу.

– Нет, Ваня, – требовала Маша, – ты мне обещай сделать все возможное.

– Это обещаю. Все, что в моих силах, сделаю.

Он обещал и сразу знал, что просить за сына никого никогда не станет. Не так воспитан.

И он действительно на другой день дозвонился по спецсвязи до Гешкиного командира и очень обрадовался, узнав, что разговаривает с Юрой Боровским, однокашником по академии.

– А это, случайно, не твой сын ко мне из училища прибыл? – поинтересовался тот.

– Случайно или нарочно – не знаю пока. А что мой – это точно.

– Слушай, Иван, – сказал тот доверительно, – отличного ты парня вырастил. Могу только поздравить. Мой дуралей в институт пошел. А как я просил поступать в училище.

Потом он спохватился и спросил:

– А ты по какому поводу звонишь?

– С сыном хотел поговорить.

– Опоздал ты, Иван, самую малость. Вчера вечером группа пилотов улетела в Кабул. И он там. Только не переживай, я в Афганистане два года отлетал, и как видишь – все в норме. Вернется с орденом.

«Вот и хорошо, что улетел, – подумал тогда Волков, – я сделал все, что мог, позвонил, поговорил, и будь Гешка на месте, попросил бы старого приятеля повременить с отправкой. А коль сын улетел, тут сам бог не поможет». Все это он сказал Маше, искренне сожалея, что не смог поговорить с Гешкой.

Перебирая позже в памяти разговор с Боровским, Волков с запоздалым страхом ругал себя за слабость – зачем вообще звонил, – ведь Юра Боровский мог предложить оставить Гешку в своем полку, а Волков, чтобы успокоить Машу, мог согласиться. Потом бы горел от стыда и перед Боровским, и перед сыном, и перед Машей тоже. Не зря ведь говорят в народе, что за минуты слабости люди расплачиваются годами.

От Гешки шли скупые, однообразные, но бодрые письма. «Летаем, помогаем братьям по классу строить новую социалистическую республику, возим народнохозяйственные грузы по хорошо протоптанным трассам…» «Питаемся отлично, отдыхаем хорошо, есть у нас клуб, баня и даже свой бассейн…» «Мне повезло с командирами, с друзьями, с учебой – летаю много и с удовольствием…» «Были на экскурсии в Кабуле, были в гостях у афганских летчиков, говорили с ними на русском языке, выучил несколько слов на языке пушту…» «Провели соревнование по волейболу между звеньями, наше вышло победителем…»

Писал он письма аккуратно и в конце концов уверил мать, что его служба там ничем не отличается от службы в стране. И Маша стала отходить. Но, не получив под Новый год от сына поздравительной открытки, она снова заволновалась, почти не спала, подолгу и тихо плакала. Волков стал беспокоиться за ее здоровье и как-то после работы привел домой врача-психиатра, представив его своим старым приятелем. Врач предупредил, что длительное состояние тяжелой депрессии может оставить необратимые последствия.

Волков снова позвонил Боровскому:

– Сын не пишет, а жена с ума сходит.

Тот посопел в трубку и как-то буднично сказал:

– Болен он, Иван Дмитриевич. Желтуху подхватил. А это надолго. Лежит в нашем гарнизонном госпитале.

– К нему можно приехать?

– Думаю, можно. Когда встречать?

– Маша полетит. Я не могу.

Придя домой, Иван Дмитриевич положил перед Машей авиационный билет:

– В госпитале он, гепатит.

Глаза у Маши испуганно расширились, и она обеими руками сдавила шею.

– Ничего страшного, к свадьбе поправится. Полетишь завтра утром к нему и сама убедишься. Боровский встретит и все устроит. Я, к сожалению, не могу, служба.

Волков, наверное, мог полететь вместе с нею, его бы отпустили, но он решил, что Маша сама обо всем поговорит. Это ее успокоит.

И Маша действительно вернулась из Ташкента успокоенной, подробно рассказывала, какие хорошие врачи в госпитале, как ее хорошо принимали, каким галантным кавалером оказался Юра Боровский, его жена даже приревновала, потому что «Юра за ней так никогда не ухаживал…».

– Ну, а сын?

– Поправляется. Теперь вот поняла, что не зря ты его высечь ремнем собирался. Был шалопай, шалопаем и остался…

Смысл этой реплики Волков понял позже, когда Гешка расстроенно писал, что его хотят оставить служить на Большой земле. По довольной усмешке Маши он сообразил, что она его ближайшую перспективу обеспечила, как могла. Оттого и врачи необыкновенно хорошие, и Боровский лучший в мире кавалер…

Перед тем, как получить назначение к новому месту службы, а прочили Гешку в один из внутренних военных округов, он приехал в отпуск. Пожил дней десять в Ленинграде и укатил в Сызрань. Хотелось парню побывать в училище, с друзьями повидаться. Ну, а скорее всего – с той глазастенькой с кудряшками на висках, фотографию которой Иван Дмитриевич видел у сына под обложкой удостоверения личности.

Гешка много шутил, высмеивая свою неуклюжесть, рассказывал всякие байки об афганских ростовщиках и торговцах, говорил целые фразы на дари и пушту, весело изображал, как молятся мусульмане, как кричат с минаретов зазывалы. Его поведение радовало и забавляло Машу.

Однажды, когда матери не было дома, Гешка подробно, без прикрас рассказал отцу, какая обстановка в ДРА, рассказал, какие задачи решают вертолетчики, под большим секретом сообщил, что он возвращается к себе в часть в Афганистан. А письма просил писать на Ташкент. Ребята перешлют.