скачать книгу бесплатно
Шкипер указал Константину Константиновичу на кресло и посторонился, пропуская молодую женщину с чайником и корзиной, в которой лежали сахарница, маслёнка, ложечки и ломтики батона с дольками аппетитной ветчины. Они вывалились из промасленной бумаги, потому что женщина, кем бы она ни была, швырнула корзину на стол, брякнула чайник и тут же вышла, не удостоив взглядом.
Константин Константинович ни о чем не спрашивал и не ждал объяснений: чужая жизнь – потемки.
– Варвара нынче не в духе… – буркнул шкипер.
– Боцман, по-моему, тоже? – предположил гость, усаживаясь в неудобное кресло, в то время как хозяин опустился на койку.
– У каждого свои причины, а они – будни, проза нашей жизни, – философски заметил шкипер, доставая из-под кровати банку с растворимым кофе. – В то же время, заметьте, ветчинка своя, домашняя, из личных запасов. Вот и пойми этих баб. Наверное, с муженьком схлестнулась. Он у нее здешний механик, а она – повариха, уборщица и буфетчица. Сейчас, в основном, повариха. Та еще штучка! Гонору воз – не соскучишься. Да и Санька ее из той же породы.
Когда принялись за кофе и бутерброды, шкипер побулькал ложечкой в кружке и приступил к делу.
– Для начала познакомимся, коллега. – Он приподнялся с кровати и подал руку. – Петр Петрович Старыкин, капитан этой лайбы.
– Константин Константинович Старыгин, – с улыбкой ответил «коллега», пожимая протянутую ладонь. – Экс-КДП, рыбак, одно время командовал трехмачтовой баркентиной. Нынче не у дел… по состоянию здоровья.
Последние слова вряд ли достигли ушей шкипера. Отвалившись к обшивке, он хохотал, утирая слезы белоснежным носовым платком.
– Нет, надо же! Одна буковка, а какой эффект! – воскликнул, насмеявшись вдоволь. – Итак, коллега и почти однофамилец, имею честь сообщить, что дело, за которое мы долго боролись и которым сносно кормились, проиграно по всем статьям. Да, кормушка закончилась. Шхуна, считай, продана. Наша главная задача – до передачи ее новому владельцу не допустить пожара или утопа. Для этого нужен даже не квалифицированный матрос, а дисциплинированный сторож. Хотя бы один! Мои вахлаки вахту стоят спустя рукава, а прогнать не могу, потому как все они – старожилы и любимцы публики. Это про нашего единственного на сей момент матроса один народный артист сказал: «Геночка – симпомпончик, любимец южной публики, с крейсера «Алмаз». Все они – симпомпончики, но безделье разлагает любой коллектив. Вот и начинаются свары и прочие изображения неудовольствия, что и продемонстрировали тебе Проня и Варька по полной программе. Итак, я предложил. Что скажешь?
– Возможно ли трудоустройство без здешней прописки?
– Будь у нас видимость нормальной работы, я сам бы потребовал у тебя показать штампик в паспорте. Сейчас можно и без него. Но если собираешься всерьёз бросать якорь в здешних краях, то без прописки нельзя. С ней устраивайся, как знаешь. Я же могу предложить только восемьдесят целковых в месяц, дармовые харчи и крышу над головой.
– Яснее ясного…
– Выходит, не местный? – спросил Петр Петрович, закуривая сигарету. – Я тоже. Из Ростова, что на Дону. Когда-то и под моим началом была баркентина «Альфа». Видел фильм «Алые паруса»? Она снималась. Потом ее – на дрова, а я оказался на «Мэгги Мэй».
Он швырнул окурок в пепельницу, отхлебнул из кружки и сказал:
– Позволь, коллега, взглянуть на твои верительные грамоты. Хочу узнать все-таки, что ты за судоводитель такой.
– Не взял! – огорчился Константин Константинович. – Паспорт – пожалуйста, а всё остальное… Я ж не рассчитывал на подобную встречу. Ехал на разведку в поселок. Хотел присмотреть угол у частника, но никак не думал, что на берегах зачуханной речушки сыщется такой солидный работодатель.
– Куда уж солидней! – ухмыльнулся шкипер. – Ладно, об этом еще побеседуем. Пока скажу, Константин Константиныч, что уже имею на тебя определенные виды. О них – при новой встрече. Надо подумать и обмозговать детали, чтобы не пороть горячки. Привози документы, судоводитель Старыгин, а там и решим, что и как.
3
Катер ошвартовался у Греческого мыса.
Константин Константинович поднялся и сошел на берег, внезапно подчинившись не столько желанию побродить среди древних развалин, сколь нежеланию возвращаться к бабке Павлине, где его подвергнут нудному допросу и не менее нудным нравоучениям по поводу копеек, не уплаченных за пользование телефоном и телевизором, посуды, забытой в раковине, книжки, оставленной в ванной комнате, и прочей ерунды.
Имелась и другая причина, приведшая его не только на Греческий мыс, но вообще на эти берега. Когда-то, и достаточно давно, его траулер простоял три месяца на здешнем Морзаводе. Уже тогда он много раз собирался побывать на древней земле этого мыса, но помешал плотный график ремонта. Собственно, та незабытая стоянка в сразу полюбившемся городе и предопределила его выбор, когда пришлось подумать о перемене места и климата, как, впрочем, и главное, пожалуй, обстоятельство: в боях за этот город погиб его отец. Там, не на самом дальнем Севере, скорее, в средней полосе России Константин Константинович жил в томлении по этим местам, в размышлениях о жизни и смерти тоже возвращался сюда. Отсюда и настойчивость, с какой Константин Константинович добивался права бросить здесь якорь на законных основаниях, но не находил понимания в чиновничьих инстанциях, вязких, топких, как болота, и таких же гиблых для всякой мало-мальской просьбы.
Да, прошлое покрылось патиной, чувства, испытанные когда-то, притупились и улеглись, но сейчас они вспыхнули с прежней силой и обожгли при новой встрече с глазу на глаз гораздо больней и сильнее, чем прежде.
Он брёл среди каменных груд, шел туда, где светились на солнце кособокие свечи колонн с округлыми, обточенными временем бутонами капителей. Теплая желтизна оплывшего, подобно воску, мрамора пробудила в нем чувства или ощущения столь же древние, как и эти руины. Он всегда интересовался историей, и было время, когда Костя Старыгин был готов к поступлению в университет, но судьба решила иначе: выбрал нечто противоположное, как думал, по духу и пошел «дорогою проклятой, звонкою дорогою морской». Впрочем, очень быстро пришло убеждение, что свернул не на глухой просёлок, просто перебрался на другой широкий тракт с иными ориентирами. Моря и океаны в его понятиях тоже решали неразрешимые загадки времени, а эта проблема всегда занимала его, правда, с чисто утилитарной точки зрения. Загадки, думалось Константину Константиновичу, быть может, гораздо весомее для каждого человека уже потому, что служат фундаментом жизни, проросшей сквозь вечность, в том числе и на этой земле. Бесконечность вселенной, необратимость времени или наоборот его возможная обратимость и вечность – что они есть для человека? Человек – аз грешный – должен ли задумываться о китах мироздания, или в жизни обывателя они не играют никакой роли? Наверное, большинству или меньшинству – какая, в сущности, разница? – проще прибегнуть к помощи Бога, всеведающего и всезнающего от века, переложить на него все заботы
– И потому столько такого разнообразного и удивительно живучего в сознании людей, не находящего поддержки у земных властителей, – вслух произнес Константин Константинович и опустился на камни, бывшие некогда городской стеной.
Возле ног – кустики упругой блеклой травы. Он вырвал пучок и ткнулся носом в шершавые и жесткие стебли: не полынь, а вроде горчит… Дурман! Пропитались пылью веков: корни – кремнием, стебли – солью Понта Эвксинского…
Все так же пуст Эвксинский Понт,
И так же рдян закат суровый,
И виден тот же горизонт,
Текучий, гулкий и лиловый.
Даль мерцала.
Желто-розовые обрывы неприметно вырастали из вод бухты и терялись в небе, едва очерченные расплывчатым контуром. Рыбачьи лодки белели на темных заплатах ряби, испятнавших поверхность у борта крейсера, стоявшего на бочках. Серый корабль никуда не спешил, но дымил нещадно. Жирный черный султан лез в небо наперегонки с молочной струей пара, ветер перемешивал их вершины, а неряшливый шлейф изгибался и медленно плыл навстречу эсминцу, направлявшемуся из бухты в море. Вот он скользнул за боны, прибавил хода, а вскоре нырнул в сгустившееся у горизонта марево, отмигав ратьером на берег что-то служебное.
Теперь ожил крейсер.
Он кинул ввысь последние излишки пара, втянул черный султан и, выбирая с бочек швартовые, сдвинулся с места, а после, похожий на щуку, разом пошел-пошел-пошел вслед за эсминцем, рванулся вперед и, завернувшись в ту же кисею, исчез из глаз.
«Вот и умчались сизари – тельняшки полосатые», – подумал Константин Константинович и вздрогнул от звонкого мальчишечьего возгласа, раздавшегося под обрывом:
– Ма-ам, а я поймал еще одного!
Ликующий вопль вызвал улыбку. Константин Константинович поднялся с камня и заглянул под обрыв. Внизу каменный хаос, колдобины и лужи, теплая водичка, водоросли и зеленые мхи – охотничьи угодья смуглого тонконогого пацана. Ловит мальков? О, крабов! Синие трусики, белая рубашка и руки-спички, насторожившиеся над одной из луж, и… и снова стремительный бросок пальцев вглубь колдобины.
– Мам, а мам, еще одного!
Когда кто-то скользкий, крохотный и кусачий, был опущен в садок из обломков красной черепицы, из тени под обрывом вышла женщина в оранжевом купальнике. Заложив пальцем страницу в книге, которую только что читала, она попросила:
– Отпусти его в море, сын, и лезь-ка ты в воду.
– Не-е, мам, одна купайся!
– Как хочешь…
Она положила книгу на серую плиту известняка, сошла в воду, осторожно нащупывая дно ступнями крепких ног, обмакнулась, присев, и устремилась от берега к ближней бочке, по-мужски выбрасывая руки.
Константин Константинович давно изнывал от зудливой жары, поэтому, не раздумывая, полез с обрыва: «Смою пыль и… к бабке Павлине на раздолбон!».
– Смотри, натуралист, крабы-то разбегаются! – поддразнил мальца, снимая одежду.
– А-а… Пусть! – ответил охотник, наморщив нос и побулькав ладошкой в садке.
– Тогда в каких целях охота?
– Так я же играю с ними! – удивился пацан его непонятливости. – Я – с ними, они – со мной. Наиграемся и – по домам!
– Это хорошо, когда игры обходятся без выкручивания рук-ног, – похвалил Константин Константинович юного краболова. – «На песчаном белом берегу островка в восточном океане я, не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом». Это про тебя сказано, охотник.
– Крабы есть, а где песок? – Мальчик вскочил и, обернувшись к нему, засмеялся: – Это про вас сказано!
– Почему про меня?!
– Здесь какое море? Черное. А вы – про восточный океан, а у вас у локтя штурвал и якорь наколоты и даже надпись есть «Дальний Восток». А что на востоке? Тихий океан – самый большой и самый восточный, вот!
– Для кого-то он западный, – усмехнулся Константин Константинович, входя в воду. – А ты, брат, глазаст! Прямо Шерлок Холмс.
Купание началось неудачно. Поскользнувшись на бархатном мху скользких плит, он расшиб на ноге палец, поэтому быстренько сполоснулся и забрался на камень, торчавший в метре от берега.
Женщина возвращалась. Плыла медленно, подолгу отдыхая на спине. Он проследил за ней взглядом и глянул мельком на оставленную книгу: «Странная парочка! Мальчонка не без юмора, а мамаша читает „Психологию и патопсихологию одиночества“! Впрочем, мало ли чего только нынче не читают».
– Дядя, а вы, как Робинзон на необитаемом острове! – засмеялся мальчик.
– Точно! – согласился он. – Вокруг океан, остров необитаем, значит, так и есть.
– А вот и нетушки! – подпрыгнул краболов. – Я же ж рядом обитаю!
– Тогда… тогда ты Пятница. Робинзону Пятница положен по штатному расписанию.
– Не-а! У меня – мама. Видите, плывет сюда?
– Вижу. Она тоже Робинзон?
– Женщины Робинзонами не бывают. Она – просто мама.
«Много ты, шкет, понимаешь в Робинзонах!» – подумал Константин Константинович, но предпочел согласиться:
– Верно. Быть Робинзоном – это по мужской части. Но, скажу тебе, юнга, скучное занятие – быть Робинзоном.
– И вовсе нет! – запротестовал знаток робинзоньей жизни. – У него же ж был попугай!
– Не только, – усмехнулся Константин Константинович, ставший Робинзоном. – Собаку забыл? А общество коз и кошек? А когда появился Пятница, думаешь, началась райская жизнь? Вот ты бы, к примеру, согласился жить только с попугаем и собакой?
– Не-а! Я – с мамой.
– Эк, заладил! И то правильно, в зверинце долго не выдержишь.
– Конечно! – поддержал мальчишка. – Даже с человеческими обезьянами! А тот, который с крабами, он ведь плакал, да?
– Почему так думаешь?
– А глаза-то влажные!
– От морской воды…
– Если бы от морской, он бы их вытирал, а он не вытирал!
– Слезы, брат, тоже вытирают, а иногда они высыхают еще до того, как их соберутся утереть, – запутался Константин Константинович и, рассмеявшись, подумал, что с этим пацаном, наверно, не соскучишься. – Понимаешь, краболов, взрослые тоже, бывает, играют с крабами, но играют не от хорошей жизни, потому иногда и нюнят. А потому нюнят, что ничего другого им не остается, – добавил для себя.
Женщина была уже рядом. Нащупала дно, подобрала распустившуюся косу и окинула взглядом своего мальчонку и незнакомца, державшегося за палец на ноге, а сыну сказала:
– С утра просился на море, а жаришься на берегу, – и, выходя на берег, быстро нагнулась и обдала мальчишку из пригоршней. Тот завизжал и отпрянул с хохотом. Оказавшись на безопасном расстоянии, посоветовал родительнице:
– Ты дядю Робинзона обрызгай. Он же совсем голый, а я почти одетый.
– Сынище, что ты говоришь! Как можно?
– Так он же хотел купаться, а сам на камне сидит!
– Барон фон Гринвальдус, сей доблестный рыцарь, всё в той же позицьи на камне сидит, – пошутила незнакомка, но Константин Константинович насупился и стиснул ладонью саднящий палец: ноготь был сломан и ранку пощипывала вода. Женщина спокойно, но внимательно посмотрела на… Робинзона, а сына упрекнула: – Уж не набиваешься ли ты, Коська, в Пятницы к Робинзону?
– И не думал! – заверил тот.
Женщина поняла состояние человека, попавшего в «аварию», и, отжимая косу, предложила мягко, не навязчиво:
– Вода – чудо. Взяли бы и – наперегонки!
– Я не умею плавать, – внезапно соврал Константин Константинович и, злясь на себя ни за что ни про что, напрягся внутри и растопырился еще больше.
– Видимо, штурвалами и якорями нынче украшаются люди, не имеющие к морю никакого отношения, – съязвила она.
– А что – якорь? – ответил на насмешку Константин Константинович. – Он плавает не хуже топора, то бишь, отменно идет ко дну, в чем и состоит его главное предназначение: побыстрее утонуть и как можно крепче уцепиться за дно.
Женщина не приняла его тона. Пожала плечами и ушла одеваться. Мальчик тоже запрыгал, путаясь в шортиках.
– Коська, побыстрей оборачивайся! – поторопила она. – А сандалии надень, незачем их в руках нести!
Одевшись, она вернулась за книгой.
– Прощайте… Робинзон! – сказала и пошла к обрыву.
Краболов, ничего не понимая, заоглядывался на Робинзона: была игра, разговор, было весело – и всё переменилось разом. Его подгоняют, торопят – вот и пойми этих взрослых! Застегнув сандалии, он выпустил из садка последних пленников, помахал рукой незнакомому дядьке и побежал за матерью, которая взбиралась по тропе и была уже на середине подъема.
Константин Константинович вздохнул и закрыл глаза, а когда их открыл, мальчика и женщины уже не было видно с берега.
Стало грустно: Робинзон! А ведь он был, был Робинзоном на том крохотном острове в заливе Батабано! И если остался жив, то неужели только затем, чтобы стать Робинзоном среди людей?!
4
Близилось время платежа за квартиру. Собираясь на шхуну, он сказал бабке Павлине о своем банкротстве, о том, что поиздержался. Писал другу – просил взаймы некоторую сумму, но ответа пока не получил. Возможно, друг в отъезде и пришлет позже. Павлина Тарасовна всплеснула руками: «Ах, как же так?! А она-то рассчитывала!». И, демонстрируя душевные муки признаками зубной боли, ухватилась за подбородок, а потом скрылась на кухне, «чтобы хорошенько подумать» и предъявить должнику свои контраргументы.
– Павлина Тарасовна, ухожу от вас не куда-нибудь – в пираты! – сообщил он, сунув голову в дверь. – Как только распатроним жирного купчину и разживемся золотишком, воздам вам сторицей за приют. Все-таки два месяца я жил у вас, как у Христа за пазухой.
Бабка Павлина сделала отмашку пухлой рукой. Она всё еще изображала переживания и душевное смятение. Давала понять, что ей не до шуток, что мысль ее бьется в клетке, ибо решения головоломки, предложенной жильцом, нет и в помине.
Константин Константинович помялся, потоптался у двери, пообещал с первой получки вернуть ей мешок пиастров, а за просрочку – попугая, но так как реакции снова не последовало, вернулся к себе в комнату, которая уже сегодня станет не его. Да, надо прощаться с надежным убежищем, которое целых два месяца укрывало его от всех дневных неудач и «хождений по мукам» канцелярским, которые оказались непреодолимым бастионом. Пока! Уж в этом он был убежден, и потому, опустившись в кресло, с удовольствием, чего не бывало раньше, посмотрел на сервант, уставленный фужерами и графинчиками, сервизами, стопками, рюмками, понурыми слониками и чертями, делавшими «нос» друг другу.
Хорошая, мирная комната, но… уже не его. Скоро она будет принадлежать прозектору Марку, жрецу смерти во имя жизни, пожелавшему вернуться в родной город ради первой любви. Достойное чувство! И дай ему Бог удачи и счастья. Да, пусть будет счастлив младшенький, как, видимо, счастлив старшенький, и пусть эта бонбоньерка не станет монашеской кельей, пусть прозектор вернет женщину и добьется любви пасынка, и сам непременно тоже полюбит его настоящей отцовской любовью.
В отличие от Павлины Тарасовны, он чувствовал себя распрекрасно и, прощаясь с комнатой, вышел на балкончик, глядя на двор сквозь ажур ветвей и листвы. Всё было так привычно, так знакомо… Этот двор, акации, скамейки, лестница наверх, будто уходящая в небо, внизу – десяток ступеней, ведущих в еще один ярус двора, имевший выход на улицу через арку в длинном многоквартирном доме.
Константин Константинович задумчиво покачался на носках и даже тихонько пропел: «Чайный домик, словно бонбоньерка, в палисаде из цветущих роз, с палубы английской канонерки на берег…». И осекся: показалось, что аркой прошли давешние женщина и мальчик, с Греческого мыса. Константин Константинович напрягся и, смахнув с лица мгновенно выступивший пот, со свистом выдохнул воздух: «Показалось! А если и не показалось, что с того?».
