скачать книгу бесплатно
– Ну давайте тогда сейчас что-нибудь придумаем. Выпьем. В доме есть шампанское?
Отто улыбнулся:
– Думаю, найдется бутылочка. Помнится, я припас одну на такой случай и держу ее во льду.
– Ах ты, хитрюга!
– Так принести сейчас?
– Пожалуйста, милый. – Ее пальцы скользнули в мои, и это было все равно что держать цыплячий скелетик. – Мы выпьем за встречу!
Отто вышел за шампанским, и мы остались вдвоем. Найдя низенькую табуретку, я пододвинула ее к постели, чтобы можно было сесть возле нее. Мы глядели друг на друга, и она все улыбалась. Ее ослепительная улыбка и блестящие темные глаза остались прежними, как и темные волосы, пятном черневшие сейчас на снежно-белой наволочке. Остальное в ней было страшно. Трудно было вообразить себе, что живой человек может быть таким худым. А в довершение нереальности этой совершенно невообразимой картины кожа матери была вовсе не бледной или бескровной, а покрытой густым загаром, словно она и теперь еще проводила дни, нежась на пляже. Но возбуждение не покидало ее. Она все говорила и, казалось, не могла остановиться:
– Какая прелесть, что мой дорогой догадался, до чего мне хотелось видеть тебя! Только вот со мной стало так скучно, мне ничего не хочется, и все так трудно. Ему бы подождать, пока мне станет лучше, тогда бы мы могли повеселиться вместе, поплавать, походить на яхте, и пикники устраивать, и все такое…
– Я могу приехать еще раз, – сказала я.
– Да, конечно, можешь. – Она коснулась рукой моего лица, словно ей необходимо было этим прикосновением убедиться в реальности моего присутствия. – Ты великолепно выглядишь, тебе это известно? Мастью ты в отца – эти большие серые глаза, эти волосы пшеничного цвета… Они пшеничные или золотистые? И мне нравится твоя прическа. – Ее рука потянулась к моей косе, и коса упала мне на плечо, толстая, как канат. – Она делает тебя похожей на принцессу из сказки – знаешь эти старые книжки с чудесными картинками? Ты очень хорошенькая.
Я покачала головой:
– Нет, это не так.
– Ну, выглядишь хорошенькой, а это почти одно и то же. Милая, что ты делала все это время? Мы так давно не переписывались, и я не имела от тебя вестей. Чья это вина? Наверное, моя, ведь я в смысле писем человек безнадежный.
Я рассказала ей о книжном магазине и о новой квартире. Последнее ее позабавило.
– Какая же ты чудачка – вить гнездышко и не иметь никого, с кем это гнездышко разделить! Неужели ты не встретила человека, за которого захотела бы выйти замуж?
– Нет. И того, кто захотел бы жениться на мне, – тоже.
В лице ее промелькнуло выражение коварства.
– А как насчет твоего хозяина?
– Он женат, у него прелестная жена и целый выводок детей.
Она фыркнула:
– Вот уж что никогда меня не смущало! О, милая моя, какой же ужасной матерью я была, самым непозволительным образом таскала тебя по всему свету! Удивительно еще, как в тебе не развился целый букет неврозов, маний или как там их теперь называют? Но по тебе не скажешь, что они у тебя есть, так что, возможно, это было не так уж плохо.
– Конечно неплохо. Просто я росла с открытыми глазами, а это вовсе не вредно. – И я прибавила: – Мне нравится Отто.
– Ну разве он не чудо? Такой корректный, пунктуальный, такой северянин. И такой ярко выраженный интеллектуал… Какое счастье, что он не требует и от меня интеллекта! Только любит, когда я его смешу.
Где-то в глубине дома часы пробили семь, и с последним ударом в комнате опять возник Отто с подносом, на котором в ведерке со льдом высилась бутылка шампанского, а рядом с ведерком стояли три бокала. Мы глядели, как он опытной рукой раскупорил бутылку, разлил по бокалам золотистую пену, и мы взяли бокалы и подняли их с улыбками, потому что неожиданно у нас получилась вечеринка. Мать сказала:
– Ну, за нас троих и за счастливые времена! О, как восхитительно забавно!
Позже меня проводили в мою спальню, которая была не то просто роскошна, не то роскошно проста – я так и не смогла подобрать ей точного определения. К ней примыкала отдельная ванная, и я приняла душ, после чего переоделась в брюки и шелковую блузку, причесалась, переплела косу и вернулась в гостиную. Мама и Отто уже ждали меня там. Отто тоже переоделся к ужину, а на маме была свежая пижамная кофта дымчато-голубого цвета, а на коленях шелковая шаль, расшитая палевыми розами; длинная бахрома шали касалась пола. Мы выпили еще, а потом Мария подала ужин, сервировав его на низеньком столике возле камина. Мама болтала без умолку и то и дело возвращалась в прошлое, ко времени моего детства. Я сначала подумала, что Отто будет этим шокирован, но он ничуть не был шокирован – проявлял интерес, много смеялся и задавал вопросы, побуждая маму продолжать ее рассказы.
– …а этот кошмарный дом в Денбишире… Ребекка, помнишь этот ужасный дом? Мы помирали от холода, а камин дымил как сумасшедший. Это было у Себастьяна, – пояснила она Отто. – Мы все считали, что из него выйдет знаменитый поэт, но оказалось, что в стихах он смыслит не больше, чем в овцеводстве. По правде говоря, даже меньше. И я все не могла придумать, как бы расстаться с ним так, чтобы не ранить его чувств, и тут, по счастью, Ребекка подхватила бронхит, и у меня появился прекрасный повод.
– Но для Ребекки это не было особым счастьем, – предположил Отто.
– Да было, было! Она, как и я, ненавидела тот дом; вдобавок там была страшная собака, которая все норовила ее укусить. Милый, есть еще шампанское?
Она почти не ела, зато пила бокал за бокалом ледяное шампанское, в то время как мы с Отто усердно поглощали приготовленный Марией вкуснейший ужин из четырех перемен. Когда ужин был окончен и тарелки убраны, мать захотела музыки, и Отто поставил на проигрыватель концерт Брамса, приглушив звук. Мама все продолжала говорить, как заводная игрушка с закрученной до отказа пружиной, бестолково мечущаяся по полу, пока не сломается.
Вскоре Отто извинился, сказав, что ему надо работать, и оставил нас вдвоем, предварительно подкинув в камин еще поленьев и удостоверившись, что нам больше ничего не нужно.
– Он, что, работает каждый вечер? – спросила я, когда он ушел.
– Почти каждый. И каждое утро. Он очень пунктуален. Думаю, поэтому нам и было так хорошо вместе, что мы такие разные.
– Он обожает тебя, – заметила я.
– Да, – согласилась мать. – И самое лучшее, что он никогда не пытался превратить меня в кого-то другого, просто принимал такой, какая я есть, со всеми моими дурными привычками и пестрым прошлым. – Она опять потрогала мою косу. – Ты стала больше похожа на отца… Я всегда считала, что ты пошла в меня, но нет, сейчас ты стала похожа на него. Он был очень красивый.
– Знаешь, я ведь даже имени его не знаю.
– Сэм Беллами. Но фамилия Бейлис гораздо лучше, ты не считаешь? А потом, поскольку воспитывала тебя я одна, я привыкла считать тебя только своей дочерью – своей, и больше ничьей.
– Интересно было бы, если б ты что-нибудь рассказала о нем. Ты никогда не рассказывала.
– О нем мало что можно рассказать. Он был актером и красоты неописуемой.
– А как ты с ним познакомилась?
– Он приехал в Корнуолл с труппой летнего театра на паях играть Шекспира на открытой площадке. Ужасно романтично: темно-синие летние вечера и влажный запах росы на траве, и божественная музыка Мендельсона, и Сэм в роли Оберона:
Осветите спящий дом
Сонным мертвенным огнем.
Каждый эльф и крошка-фея,
Легче птичек всюду рея…[2 - У. Шекспир. Сон в летнюю ночь. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.]
Волшебно. И влюбиться в него было частью волшебства.
– А он в тебя влюбился?
– Мы оба тогда думали, что да.
– Но ты сбежала с ним из дома, вышла за него замуж…
– Да. Но только потому, что родители не оставили мне другого выхода.
– Не понимаю.
– Он им не нравился. Они не одобрили его. Сказали, что я слишком молода. А мама сказала, почему бы мне не выйти замуж за какого-нибудь симпатичного молодого соседа, не остепениться, не перестать что-то вечно из себя корчить. А если я выйду за актера, что скажут люди? Порой я думаю, что единственной ее заботой было, что скажут люди. Как будто это имеет хоть какое-то значение!
Невероятно, но лишь тогда она впервые в разговоре со мной упомянула о своей матери. И я рискнула подсказать ей:
– Ты не любила ее?
– О, милая, все это было так давно. С трудом вспоминается. Но она давила на меня, угнетала. Иногда я просто физически чувствовала, как она душит меня условностями. А Роджера убили, и я так ужасно по нему скучала. Все было бы иначе, будь рядом Роджер. – Она улыбнулась. – Он был такой милый. Невозможно милый. Настоящий стерлюб с головы до пят.
– Что такое стерлюб?
– Любитель стерв. Вечно влюблялся в каких-то жутких девиц. И в конце концов женился на такой же. Куколка-блондинка с волосами, как у куклы, и с голубыми фарфоровыми кукольными глазками. Я ее не выносила.
– Как ее звали?
– Молли. – Мать поморщилась, словно даже произнести это имя ей было гадко.
Я рассмеялась:
– Ну неужели уж до такой степени она была противна!
– Я считала, что да. Омерзительно аккуратна. Вечно то сумочку разбирает, то набойки ставит, то дезинфицирует детские игрушки…
– Значит, у нее был ребенок?
– Да, мальчик. Несчастный младенец, она настояла, чтоб его назвали Элиот.
– По-моему, хорошее имя.
– Как можешь ты так говорить, Ребекка! Тошнотворное имя! – Было ясно, что все, связанное с Молли, – будь то слова или поступки – в глазах матери не могло иметь оправдания. – Мне всегда так жаль было этого ребенка – обременить на всю жизнь таким жутким именем! Ну и ребенок получился под стать имени, знаешь, как это бывает. А когда уж Роджер погиб, бедный малыш стал совсем невыносим: не слезал у матери с рук и требовал, чтобы по ночам в комнате не гасили свет.
– По-моему, ты слишком к нему сурова.
Она засмеялась:
– Да. Знаю. И он не виноват. Может быть, он и вырос бы вполне благопристойным юношей, если б мать не испортила все сама.
– Интересно, что стало с Молли.
– Не знаю. И знать не хочу. – Мама всегда умела рубануть с плеча. – Все это как сон. Как будто вспоминаешь персонажей сна или призраки. А может быть… – Голос ее замер. – Может быть, они как раз реальные люди, а призрак – это я.
Мне стало не по себе, настолько это было похоже на правду, которую я пыталась от нее скрыть. Я быстро спросила:
– А твои родители живы?
– Мать умерла в то Рождество, когда мы были в Нью-Йорке. Помнишь то Рождество в Нью-Йорке? Холод и снег, и из всех лавок несется мелодия «Звон колокольный», помнишь, к концу праздников я уже слышать ее не могла! Отец написал мне, но письмо, разумеется, я получила лишь месяц спустя, когда оно наконец нашло меня, облетев полсвета. А тогда отвечать было поздно, да и что тут было сказать? Потом письма – это настолько не моя стихия… Он, наверное, решил, что мне попросту наплевать.
– Ты так и не написала?
– Нет.
– Ты и его не любила? – Картина вырисовывалась безнадежная.
– О нет, его я обожала. Он был замечательный. Ужасно красивый, любимец женщин, такой суровый, мужественный, так что даже страшно. Он был художником. Разве я тебе не говорила?
Художник. Я представляла себе кого угодно, но только не художника.
– Нет, никогда не говорила.
– Ну, если бы ты получила мало-мальское образование, ты, возможно, сама бы догадалась. Гренвил Бейлис. Тебе это имя ничего не говорит?
Я скорбно покачала головой. Какой ужас – слыхом не слыхивать о знаменитом деде!
– Что ж, ничего удивительного. Я не слишком усердствовала в таскании тебя по галереям и музеям. Подумать, так я вообще не слишком усердствовала. Чудо еще, что ты выросла такая, какая ты есть, на строгой диете материнского невнимания.
– Как он выглядел?
– Кто?
– Твой отец.
– А ты каким его себе представляешь?
Поразмыслив, я представила себе некое подобие Огастеса Джона[3 - Огастес Джон (1878–1961) – английский рисовальщик и живописец, в чьем творчестве отразились идеи символизма и постимпрессионизма.].
– Богемного вида, бородатый, с львиной гривой.
– Все не так, – сказала мать. – Он был совершенно другим. Начинал он морским офицером, и это наложило на него неизгладимый отпечаток. Видишь ли, в художники он пошел, когда ему было уже под тридцать – бросил свою многообещающую карьеру и поступил в Слейд[4 - Имеется в виду художественное училище при Лондонском университете; основано в 1871 г., носит имя коллекционера Феликса Слейда.]. Мать была в отчаянии. А уж когда они переехали в Корнуолл и обосновались в Порткеррисе, к ее отчаянию прибавилась и обида. Думаю, она так и не простила ему его эгоизма. Ведь она-то готовилась блистать на Мальте, и возможно, в качестве супруги главнокомандующего. Должна признать, что для роли главнокомандующего он подходил идеально: голубоглазый, представительный, пугающе суровый. Он до конца не утратил качество, которое тогда называли «флотской выправкой».
– Однако тебя его суровость не пугала?
– Нет, я обожала его.
– Тогда почему же ты не вернулась домой?
Лицо ее замкнулось.
– Не могла. И не хотела. Были сказаны ужасные вещи с обеих сторон. Всплыли старые обиды, правды и неправды, прозвучали и угрозы, и ультиматумы. И чем больше они возражали, тем упрямее я становилась, и тем невозможнее потом, по прошествии времени, было для меня признать, что они оказались правы и что я совершила вопиющую ошибку. И потом, если бы я вернулась домой, оттуда мне было бы уже больше не вырваться. Я это знала. И ты принадлежала бы не мне, тобой завладела бы бабушка. А это уж было бы слишком. Ты была такая прелестная крошка. – Мать улыбнулась и добавила чуть грустно: – И ведь мы весело проводили время, правда?
– Конечно!
– Мне очень хотелось вернуться. Несколько раз я чуть было не вернулась. Дом у нас был такой красивый. Боскарва – так называлась усадьба, она была очень похожа на эту виллу, тоже дом на высоком холме, над самым морем. Когда Отто привез меня сюда, мне сразу вспомнилась Боскарва. Только здесь тепло, и ветерок тихий, теплый, а там жуткие штормы и ветры, и сад весь был перегорожен высокими живыми изгородями, чтобы уберечь клумбы от морских ветров. По-моему, моей матери ветры эти были особенно ненавистны. Она вечно закупоривала все окна и старалась не вылезать из дома – играла в бридж с приятелями или вышивала гарусом по канве.
– А тобой она занималась?
– Скорее нет.
– Кто же тебя нянчил?
– Петтифер. И миссис Петтифер.
– Кто это такие?
