Звезды над болотом

– Да. К вам. По месту назначения, – подтвердил жандарм.

Пораженные, все долго стояли молча, словно соображая, что же происходит. Потом, словно по команде, толпа людей кинулась в переднюю и, хватая шубы и шапки, почти вытолкнула жандарма.

Обратно. На улицу. На мороз.

Стесняев все-таки успел надеть свои галоши.

………………………………………………………………………………………

Откуда-то появился фонарь, и вся эта орава чиновников и их жен, полупьяная, разморенная от печей и танцев, плотно окружила кибитку, в которой сидел государственный преступник.

После глухого полярного мрака яркий свет фонаря ослепил Земляницына. Закрыв глаза тонкой ладонью с длинными, словно из воска, пальцами, он сказал – устало и безразлично:

– Фонарь-то не обязательно… Завтра меня рассмотрите.

– Вот изверг! – искренне возмутилась исправница. – Нет, нет, не убирайте фонарь. Страшно в темноте с этим человеком…

– Со мною, – подоспел к ней Стесняев, – вам не должно быть страшно. Ради вас превращусь в тигру лютую и всем глаза выцарапаю… Хотите?

– Обыскать его надобно, – на высокой ноте прозвучал чей-то голос. – Он, может, всех нас ночью перережет!

– И – в холодную его, – заключил почтмейстер Пупоедов, – чтобы впредь знал, как на царя-батюшку нашего покушаться.

Расталкивая плечами толпу зевак, к кибитке протиснулся Аполлон Вознесенский – грубо сунул преступнику руку, сказал:

– Ррад! Весьма рад видеть культурного человека. Я счастлив! Позвольте мне обнять и поцеловать вас от души?

Земляницын пожал плечами, удивленный, и – отвернулся.

– Не желаете? Брезгуете? Напрасно… Ведь я тоже страдалец за землю русскую.

Тут подошел жандарм, велел солдату посветить и разомкнул на ногах студента промерзлые кандалы. Душевно посоветовал:

– Ноги-то, сударь, сразу маслицем смажьте. Подсолнечным хорошо бы. А сейчас можете идти постой себе отыскивать. Как найдете – исправнику доложите.

К удивлению толпы, жандарм очень тепло попрощался с преступником, коего конвоировал от самого Петербурга.

– Спасибо за компанию, – говорил ему жандарм. – Хорошо время провел… скушно не было, сударь. Еще раз спасибо за, компанию!

И когда преступник, взяв в руки тощий баульчик, вылез из кибитки и, зябко поеживаясь, сказал: «Погреться бы…» – интерес к нему сразу остыл, и толпа понемногу разбрелась.

Пинега, где собака в две минуты пробегает от одной окраины до другой, уже знала: «антихристов сын» шляется по городу, жилье себе сыскивает. Спускали с цепей битых-перебитых шавок, спешно накладывали крюки на двери, матери шлепками и руганью гнали детишек с улицы:

– Ванятка, Анфиска! Шасть в дом, постылые, вот я вас ужо…

И когда Никита Земляницын стучал в какие-нибудь ворота, дом глухо молчал, слепо смотрели закрытые ставнями окна. А какой-то нищий в рваном допотопном архалуке, подпоясанном веревкой, на которой болталась жестяная кружка, увязался за ссыльным и, грозя в спину ему суковатою палкой, все время вещал:

– Погибель тебе… у-у, иррод… сатана!

На пустынной базарной площади, под единственным на весь город фонарем, что качало на столбе ветром, стояли оленьи аргиши. Семейство канинских самоедов дружно распивало водку, заедая ее сырым снегом. Древняя безобразная старуха с громадной лысиной тут же справляла нужду и долго не могла подняться на ноги, сильно пьяная. Наконец она просто свалилась в снег и затянула монотонную песню.

Хозяин семейства, низенький самоед с трубкой во рту, подошел к Земляницыну, дружески протянул ему тяжелую четверть с водкой, на дне которой плескался стручок перца,

– Ань-дорова-те, – протяжно поздоровался он. – Выпей, бачка, сярку. Тепло будет. Петь будешь… Тыко богатый, Тыко олешков продал, Тыко вторую жену покупать едет…

Земляницын вдруг разрыдался. А нищий откуда-то из темноты базарных рядов швырнул в него свежим оленьим пометом.

– А-а-а, проняло! – сипло загоготал он. – Плачь, родненькой. Плачь, миленькой. Это из тебя диавол выходит…

Из кабака, двери которого светились во мраке, выкатился вдруг кривоногий мужичонка, выкрикнул яростно:

– Где он… злодей-то? Сейчас я его бить стану!

И нищий, радостно вскинувшись, так что прыгала на спине котомка, бодро затрусил навстречу.

– Здеся он, – откликнулся. – Здеся… Я его стерегу…

Ретивый пинежанин уже размахнулся для удара, обжигая лицо ссыльного сивушным духом. Но тут из темноты вдруг выросла чья-то сухопарая фигура в шубе. Как бревно шлагбаума, вскинулась длинная рука – и пьяный кубарем полетел в снег, сшибая бочки и ящики, с треском прилип к стене амбаров. Нищего сразу как языком слизнуло, только настойчиво и долго бряцала в отдалении его жестяная кружка.

– Фейкимыч, – взмолился пьяный, не вставая с земли, – да я рази што… проучить маленько… Хосподи, надоумь!

Длинная фигура ткнула мужика валенком в бок:

– Пшшел вон, падло мокрохвостое…

Это был старик Горкушин.

………………………………………………………………………………………

Не говоря ни слова, Тимофей Акимыч взял из рук Никиты его баульчик и зашагал в темноту улиц, безмолвно приказывая ссыльному следовать за собой. А тот, измученный и ослабший, покорно шагал след в след старику, как-то с первого раза доверившись этому человеку.

Только введя ссыльного в свой дом, похожий на острог, купец снял с бороды наросшие ледяные сосульки, отбросил их к порогу, разомкнул плотно сжатые синеватые губы.

– Вша есть? – вопросил со всей строгостью.

Никита промолчал, осматривая пустые бревенчатые стены, из пазов которых торчали седые, как волосы старухи, клочки тундрового ягеля.

– Неужто вшей нету? – удивился Горкушин. – В тюрьмах она, брат, по себе знаю, любого орла заест… Марфутка! – позвал он кухарку. – Истопи баньку для господина студента преступного! А ты (повернулся он к Никите) исподнее сымай, сымай…

Он вышел и скоро вернулся обратно, неся охапку чистого добротного белья. Бросил его на постель, сообщил мрачно:

– Сыновье ишо. Он у меня тоже… как бы это… тово, вроде, как и ты, сынок… Понял, что говорю?

– Нет. Не понял.

– А чего не понять? Тоже студент был. Ну, листки, значит, писал всякие. Его за это – на Капказ. Еще при Николае Первом. Не пиши, мол. До офицера выслужился. А тут…

И грубым корявым пальцем старик утер нечаянную слезу.

– Аул Гуниб… слышал про такой? Вот под этим аулом его саблями своими капказцы до костей обтесали. Это евонное. Надевай.

Горкушин положил ладонь на белье. Невольно погладил.

Часть вторая

Тоска зеленая

Архангельское общество естествоиспытателей природы, рассылая по всем уездам губернии анкеты с вопросами, не забыло и Пинегу – отпечатана анкета была на казенной бумаге и подписана столь неразборчиво, что такую неразборчивость могло позволить себе только лицо, высоко стоящее в ранге служебном.

Пинежский исправник Аккуратов в любое время дня и ночи мог ответить, сколько в его городе, согласно «ревизским сказкам», содержится лиц «мужеска и женска» полу, сколько свиней, коров и оленей, но… Эта казенная бумага вопрошала его совсем о другом: «В каком состоянии находится в уезде растительное (флора) и животное (фауна) царства?»

– Это дело, конешно, ученое, – рассуждал Аккуратов. – Коли о науках нас спрашивают, так тут особый ум иметь надобно…

– Совершенно справедливо, – отвечал ему писарь.

– Тэк-с, – важничал исправник. – Мы и ответим… Возьмем вот – и ответим. Чего тут долго раздумывать?

– Ответим, – подбадривал его писарь. – Как на духу, по всей правде ответим, ежели начальство нас спрашивать изволит…

Длилось молчание, потом – снова:

– Вот я и говорю, что тут особый ум иметь надо…

И так как своего «особого» ума у исправника не нашлось, то он пошел к учителю. Сам учитель в валенках на босу ногу сидел в кухне и качал на носке валенка своего пятого младенца, которого нажил – от тоски – со школьной стряпухой. При виде казенной бумаги в руках исправника учитель задрожал всем телом.

– Не верьте, ваше благородие, не верьте, – плачуще запричитал он. – Это все почтмейстер на меня поклепы возводит… Не воровал я школьные дрова, не воровал. И овцу школьную не я зарезал – она сама сдуру на косу наткнулась. Христом-богом прошу, не оставьте малых деток сиротами…

– Да о чем ты? – удивился Аккуратов. – Эва тебя, профессор, расквасило как… Про овцу-то я и сам знал, а про дровишки не ведал, что ты их воруешь!

Когда же учитель прослышал о настоящей цели прихода исправника, он долго моргал своими стеклянными пуговицами, потом, сорвавшись с места, бросился прямо на чердак.

– Фауны – нету! – кричал он с лестницы. – А флору эту самую мы сейчас… Мотря! – позвал он сверху стряпуху.

– Чаво? – откликнулось откуда-то снизу.

– Куда книжку мою подевала?

– А на чо она мне, книжка твоя?..

Учитель приволок с чердака пыльную книжицу.

– «Живописное обозрение», – похвастался он. – За целый год… Тут все есть, как в Библии. У одного майора жена сбежала, так он объявление о розыске ее тоже здесь пропечатал… Флору – это мы сейчас. Помню, была такая… Вот! – торжественно возвестил он, протягивая исправнику раскрытую книгу.

Аккуратов увидел изображение толстой и голой тетки лет эдак тридцати, которая нахально валялась в густой траве, прижимая к пышной груди букет цветочков. И – порхали над ней бабочки.

А под картинкой было написано: «Флора».

– Ну и стерва баба! – сказал Аккуратов. – Ни стыда у ней, ни совести… Однако занятная штука. Ну-ка братец, поближе к свету… Здорово нарисовано!

Однако казенная бумага ждала ответа, и Аккуратов заскучал:

– Ученость – она, брат, наука! Нехорошо, что ты овцу зарезал… А книгу эту я забираю у тебя. Негоже при школе, где дети учатся, такие книжки сомнительные содержать. Говоришь, тут майор жену ищет? Я вечером почитаю… А дрова не воруй!

Покинув школу, Аккуратов решил отправиться к ссыльному.

«Должен все знать, – размышлял исправник дорогой. – А то какой же он ссыльный, ежели не знает чего?»

Но прийти к Земляницыну только затем, чтобы расспросить о флоре и фауне, он считал неудобным. Гораздо удобнее нагрянуть с обыском!..

– Приятного здоровьица! – сказал Земляницыну, входя. – Уж вы не серчайте… служба! Отца родного продашь… присяга! Разрешите обыскать вас.

Встряхнув матрас и ощупав подкладку пальто, Аккуратов зачем-то долго глядел в кадушку с водой; что он там увидел – одному богу известно. Искал неумело – не было столичного опыта. Потом исправник подошел к книжной полке.

– Неужели все прочитали? – спросил. – Я-то вот долго читать не могу; у меня крапивница начинается. А вот доченька моя, Липочка… она – да, любит! Ну а как ваше отношение к разным царствиям, позвольте узнать? – издалека начал исправник.

Никита слегка улыбнулся:

– Мое отношение к царизму… оно вполне понятно: я бы не сидел здесь, если бы относился к нему, как вы, к примеру.

– Мы-то сидим здесь, – ответил Аккуратов. – А чего вам в Москве да Питере не хватает?.. Ну а к растительному царствию вы, простите, как относитесь?

– Да никак не отношусь, – ответил ему Никита. Копаясь в книгах и ничего в них не понимая (всюду цифры, цифры, цифры), Аккуратов снял одну книжку с полки, и тут на пол выскользнул плотный конверт с громадным штампом.

– Позвольте… по долгу службы… – начал было исправник, поднимая конверт, но взглянул на орленый штамп и сразу подтянулся: – Э-э, пардон, это разве вам писали?

– Да, мне.

– Но тут подпись… значительное лицо вам пишет?

– Мой дядя по матери. Он служит в министерстве императорского двора и уделов… чином же – тайный советник!

Аккуратов сразу заторопился уходить, но в дверях еще долго переминался с ноги на ногу. Вздыхал, мямлил:

– Оно, конешно… образованность! Нам-то и невдомек бывает, что к чему… Приятно побеседовать с умным молодым человеком…

Лицо у исправника было опечаленное, когда он сказал:

– Доченька-то моя ногами больна, в этом годе ее даже в Архангельск не повезли в гимназию… не учится! Вы бы, господин Земляницын, повидали б ее, потому как мы с супругой люди неначитанные, скушно ей с нами… А девочка умненькая.

Никита удивился подобной просьбе, но исправник его утешил:

– Ну, был грех: провинились вы. Так дома-то не сидеть сиднем. Опять-таки – и сородич ваш по министерству двора… На чашку чая… милости просим. Вы пироги-то какие любите больше – с морошкой или с салом оленьим?

Только выйдя на улицу, исправник вспомнил, что так и не узнал ничего о фауне и флоре. А потому, вернувшись в канцелярию, он сердито махнул рукой своему писарю:

– Пиши так: «По явному невежеству местных жителей означенные выше царствия – фауна и флора – найдены в уезде не были!»

………………………………………………………………………………………

«…Итак, продолжаю, друг мой. Писание вынужден был отложить, так как нагрянули с обыском. Успел засунуть письмо это в самоварную трубу, куда заглянуть не догадались. Живу я мерзостно и скотски, среди мерзости и скотства. Может, Вам любопытно знать, что я делаю? Читаю, занимаюсь алгеброй и полит. экономикой. Но занимаюсь, к стыду моему, мало. Виной тому даже не болезнь, нажитая в Алексеевском равелине, а то поганое болото, в какое я угодил ныне.

Вы спрашиваете меня – читал ли я роман Тургенева «Дым»? Должен сказать, что здесь, в Пинеге, не только не выписывается никаких книг, но даже двухклассное приходское училище, во главе которого стоит какой-то тупоголовый дьячок, не имеет подписки на журналы.

Ото всего этого тоска моя еще безнадежней. Я Вам уже писал, с каким паническим ужасом отнеслись ко мне обыватели поначалу. Но потом попривыкли, стали втягивать в свою компанию, а мамаши уже приглядываются ко мне как к жениху, ибо в их глазах даже я, ссыльный революционер, выгляжу более завидной партией, нежели вся эта пьяная и дикая обломовщина. Мне тут предложили баллотироваться в здешний клуб, и это только повредило мне, потому что я, глядя на всех, начал сильно выпивать. Боже мой, до чего бывает гадко думать о себе «после вчерашнего»…

Вот почему, может быть, и хватаюсь за математику, как за науку, дисциплинирующую разум, не дающую ему совсем облениться, и прошу Вас прислать мне дифференциальные исчисления. Когда мне бывает особенно пакостно, я думаю о нашем Мите Каракозове. Что мы? Нам еще повезло. А его сунули в петлю и задавили. Говорят, что, когда его везли на казнь, Митя низко кланялся на все четыре стороны простому народу… Но – молчал!

Да, кстати, ходят слухи, что наш общий друг Ишутин сошел в Сибири с ума. А где сейчас С. Нечаев? Он как-то был в тени, но, поверьте, он еще натворит бед. Я пишу Вам так откровенно, ибо это письмо идет не через почту. Напишите мне – кто остался из наших на свободе и кому я обязан за присылку мне теплого шарфа? Засим, мой друг, прощайте.

Ваш Никита Земляницын

Р. S. У кого из московских оптиков лучше бледно-синие «консервы?» И что они стоят? Хочу выписать себе, а то самодельные «консервы» посеял, теперь хожу по улицам зажмурившись. Особенно режет глаза, когда бывает отражение при солнце».

Никита отложил перо, распрямил плечи. Прошелся по комнате, неслышно ступая мягкими меховыми тобоками.

«Есть-то как хочется! – сказал он про себя. – И деньги не присылают…»

Запечатав письмо, спустился вниз, в жарко натопленную контору купца. Горкушин сидел за столом, повязав голову теплым платком Марфутки, лицо его покрывали нездоровые красные пятна, скреб пальцами впалую грудь.

– Тимофей Акимович, вот письмо к моему приятелю…

– Ладно. Что мне до твоих приятелев?

– Со своей торговой оказией перешлете?

– Ладно. Пошто и не переслать? Чай, не бочка.

– Я вам так благодарен, Тимофей Акимович…

– Ладно. Что мне с твоей благодарности? На стенку не повешу.

– И еще одна просьба. Вы не смогли бы мне… вот бабушка… она обещала… – вышлет сразу, как пенсию за деда…

– Хрен с тобой и с твоей бабушкой!

И купец Горкушин выложил на стол перед ссыльным свежо хрустнувшую ассигнацию.

………………………………………………………………………………………

Пинега того времени знала следующие болезни: лихоманку, потрясуху, ломовиху, икотницу, гнетуху, жаруху и маяльницу. Не обозначенные в медицинской литературе, эти болезни широко были известны на Севере. Как правило, все они излечивались одним способом, завещанным еще праотцами. Обычно к больному, когда он заснет, подкрадывались исподтишка и выливали на него ушат воды колодезной, после чего болящий с испугу вскакивал. Ежели здоров – то уже не ложился, а если бог призывал его к себе настоятельно – то уже и не вставал, со смирением христианским поджидая гласа трубы смертной.

А вот чем была больна Липочка Аккуратова, дочь исправника, того никто не знал. Занедужила с шестого класса гимназии ногами. Чем дальше – тем хуже. Пришлось с учения снять, дома девицу содержать, и было то для исправника тяжко. Коли кто спрашивал его о здоровье дочери, он с болью сердечной отмахивался:

– Э-э, лучше и не говори…

Липочке всего семнадцать лет. Невеселая молодость, неуютный родительский дом, молодящаяся мачеха, нянька пьет по углам наливки; зачитанный томик стихов Некрасова, изредка письма гимназических подруг и больные ноги. Сама же Липочка считала, что вся ее болезнь – только от страха: в Архангельске ее напугал до смерти один пьяный на улице; от страха ноги у нее подкосились.

– Вот если бы кто меня опять напугал! – мечтала она. – Может, новый страх победит страх прошлый, и я тогда пойду…

Липочка берет костыли, выходит на крыльцо, дает унылому Полкану лизать свои руки, а сама плачет… Архангельские врачи советовали ехать в Баден-Баден или пробыть сезон на купаниях в Аркашоне, что до глубины души возмутило исправника.

– Вам легко рецепты писать, – ругал он врачей. – Как же! Сел и поехал… Экие деньги, чтобы в воде лежать. Фелшар мой в уезде того не сказывал, чтобы ехать из России!

Так и осталась девушка вековать в Пинеге. Добрая и жалостливая, словно вытканная из незлобия и наивности детской, Липочка бинтовала кошкам и собакам перебитые лапы, а когда кто-либо из ее пациентов умирал, уносила их в сад и закапывала; там у нее было уже целое кладбище – кошачье и собачье.

Осенью ее возили в село Долгощелье, к одному зырянину, что славился в уезде как ловкий знахарь. Заросший густыми волосами, как леший (а глаза – молодые-молодые), этот знахарь, ухмыляясь чему-то в бесовскую бороду, отнес Липочку в жаркую темную баню. Там он играючи швырял на каменку ушаты с водой, хлестал по ногам девушки вересковым веником.

И весело покрикивал на девицу, словно на лошадь:

– Нно-о, милая… поехали за орехами. Нно-о!

От душного пара, пахнущего чем-то странным, томительно кружилась голова, и Липочка вдруг ощутила на теле своем жесткие пальцы знахаря. Она закричала, а знахарь, отбросив прочь веник, даже обиделся на нее:

– Ишо лечить вас, листократов! Ну и ползай как можешь…

Вот и ходит она, постукивая костылями, по дому; из комнаты в комнату тянется, словно нитка, ее жалобный голос:

Скажи душою откровенной —Любила ль ты кого-нибудь,А слезы грусти сокровеннойЛила ли ты себе на грудь?Скажи ты мне,Скажи ты мне…

А со стены, мрачно и сурово, взирает из «красного угла» серьезный писатель Писемский, портрет которого отец Липочки приобрел у заезжих офеней как изображение петербургского митрополита.

– Папочка, – не раз просила Липочка отца, – снимем Писемского из-под икон: ведь не святой он – романы сочиняет.

– Мыло не мыло, а купил – так ешь! – мудро отвечал ей папа. – Деньги я платил за него как за митрополита, и пущай висит. Писателев таких я не знаю, а борода у него вполне подходит духовному званию.

– Опозоримся мы, папенька… – слабо покорялась Липочка.

………………………………………………………………………………………

Земляницын пришел как-то под вечер. Долго обметал в сенях снег с тобоков, а Липочка уже знала, что это он, это о нем говорил отец. Было немножко жутко и даже сладко слышать за дверями его голос – голос еще незнакомого человека» который пришел не к отцу, не к матери, а – к ней… Он будет сейчас первым ее гостем в жизни!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Аргиш – обоз упряжек с оленями.

2

Автор называет ненцев по-старому – самоедами, соответственно той эпохе, которую он описывает.

3

Тайбола – местное название притундровой полосы, болотного редколесья, переходящего в просторы тундры.

4

Рухлядь – старинное название пушнины (меха).