скачать книгу бесплатно
Полное имя этого человека звучало так: «Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андрэ-Тимотэ де Еон и де Бомон». Мы будем называть его короче: «де Еон» (иногда же назовем и «де Бомон», пусть это не смущает нашего читателя). Среди набора католических имен только одно имя – Женевьева! – имя чисто девичье, благоуханное.
Но оно, это имя, как раз и не играет никакой роли в судьбе человека, который оставил след в истории нашего государства.
Говорят, что отец де Еона был не совсем нормальным, и в детстве де Еона наряжали как девочку. Ходили слухи, что он был девочкой, но отцу хотелось иметь сына, и вот его потом переодели в мужское одеяние. Существует свидетельство, что маскарад этот продолжался долго – в прямой зависимости от споров о наследстве: для получения наследства то был нужен мальчик, то вдруг требовалась девочка. Потому-то, говорят, де Еон отлично и чувствовал себя – когда в юбках, когда в мундире. Говорят еще хуже…
Но не будем повторять всех слухов: спор об этом человеке не прекращается вот уже два столетия. Постараемся издалека, через хаос времени и событий, разглядеть не легенду, а – человека!
Вот он, с широко раскрытыми глазами, вступает в мир, полный цветения и волшебных очарований… Как же все это начиналось?
* * *
Добрый друг семейства, аббат Марсене, в последний раз высек мальчика, и на этом домашнее воспитание сочли законченным.
– Мы дали тебе имя! – гордо выпрямившись, сказала стройная мать, урожденная де Шарантон.
Итак, прощайте, сады Тоннера, звоны колоколов по утрам и нежные розы… Громыхающий мальпост, украшенный краснорожей вывеской святого Фиакра, покатил де Еона в Париж, отчаянно пыля и распугивая по дороге откормленных индюков…
В коллегии кардинала Мазарини секли не так любвеобильно. И платил за сечение уже не родитель, а сам король. Практика – суровая вещь, и она доказала, что еще никому из дворян розги не мешали расти и развиваться сообразно природным наклонностям. Не ручаюсь здесь за простых французов, но зато документально заверено, что короли Людовики с детства каждый день просто объедались розгами!
Маленький де Еон был резв и даровит, прекрасно воспринимая все, что давали аббаты по строгому расписанию: анекдоты и молитвы, супы и горчицу, розги и вокабулы. Незаметно для наставников он вырос в бесшабашную бестию. Последний раз его выпороли, когда он носил в ухе крохотную сережку – признак мужества. Иезуит отбросил прут и помог де Еону застегнуть панталоны.
– Мы свое дело сделали. – заявил падре, ласковый. – А далее, мой профан, пусть заботится о вас хоть сама Бастилия!
Грудь этого сорванца уже была истыкана уколами шпаг в поединках. Зато не было де Еону и двадцати лет, когда его – как виртуоза шпаги – признали почетным кавалером в лучшем фехтовальном павильоне столицы. Он любил читать Мольера, а у того сказано: «Фехтование есть искусство наносить удары, не получая их…» И де Еону хотелось прожить всю жизнь, только нанося удары другим, не получая взамен ни одного обратного…
Быстрыми и легкими туше, победно крича, де Еон загонял противника в угол. Дразнил острием. Сильными батманами отбивал оружие противника. Издевался в стремительных фланконадах.
Разум его был изощрен и в шахматах. Королевский паж Франсуа Филидор (тогда он был скрипачом при Марии Лощинской) приезжал из Версаля в кафе «Режанс» – это давнее прибежище шахматистов всего мира, длинными пальцами торопливо ставил фигуры.
– Шевалье, – просил он де Еона, – я жду от вас гармонии ума и бойкости фантазии… Садитесь!..
Из коллегии Мазарини юнец выпорхнул в свет со званием «доктора гражданского и канонического права». Гордый этим званием, как петух, отыскавший в земле червяка, адвокат поскакал на душистую родину, где в подвале каждого дома, в тесноте старых бочек, бродило приятное и легкомысленное шабли.
Постаревший отец подозрительно ковырял пальцем печати на королевском дипломе.
– Ну что ж, – сказал он, – пинок в жизнь ты получил, но… Куда полетишь, сын мой? На всякий случай запомни: лучше сказать десять приятных слов фаворитке короля, чем написать десять томов. Живи! Но я тебя… знать не знаю.
Впрочем, отец вскоре умер, и де Еон получил в наследство 15 000 ливров дохода. Этого бы вполне хватило, чтобы отсылать белье для стирки если не в колонии Сан-Доминго, то хотя бы в Голландию. Однако де Еон мог смело заверить родню при свидетелях, что ни единого су не истратил на «полубобров» (как назывались тогда – еще задолго до Мопассана – красавицы полусвета).
Высокую нравственность шевалье обстреляли картечью эпиграмм и насмешек. Таково было время: мужья стыдились любить своих жен, а жены, чтобы не потерять доступа ко двору, были вынуждены заводить себе любовников.
Вино – да, это совсем другое дело! Наш юный адвокат обожал повальное рыцарское пьянство. Как хороши высокие прохладные бутылки, что тревожным сном покоятся в его погребе.
Книги – о да, конечно! Без них жизнь немыслима и пуста, словно монашеская келья на закате солнца.
Возвысить дух свой над страстями тела – этому он уделял немало забот и даже посетил однажды анатомический театр.
– Я вижу кости, груды мяса, жил и сала, – удивился де Еон. – Но я души не вижу здесь… Нет, это не по мне!
В 1753 году он выпустил свою книгу – «Финансовое положение Франции при Людовике XIV и в период Регентства». Первые же похвалы пришлись кстати. Парижский интендант, Бертье де Савиньи, как раз подыскивал секретаря из хорошей фамилии – и де Еон заступил его место. Время для интендантов было неспокойное. Совсем недавно толпа голодных матерей окружила коляску дофина и кричала сыну короля прямо в лицо:
– Пусть уберут эту потаскуху Помпадур, которая лишает нас хлеба! Пусть только она покажется перед нами…
Парижская голытьба не знала, что не Помпадур, а сам король спекулировал хлебом. Франция голодала, съежившись возле промерзлых очагов. Даже знатные дамы, чтобы протопить свои наследственные замки, дарили любовь по странной таксе: одна ночь любви стоила десять телег с дровами. Франция заселяла колонии каторжниками и шлюхами, которых хватали на улицах. Иногда хватали детей и нищих. По пять гребцов на одно весло, со звоном и стоном, выгребали в океан тяжкие королевские галеры, и на знаменах кораблей струились нежные бурбонские лилии.
От Гавра до Ньюфаундленда моря сотрясались от пушек – Англия отнимала у Франции ее американские колонии. Война между странами объявлена не была. Но если в море встречались французы с британцами, то салютовали так: всем бортом – залп из ядер раскаленных, и – саблю в зубы – вперед! на абордаж!
Франция для французов казалась тогда серым обыденным хлебом, а далекая Канада – сладким сказочным пирогом, и Англия уже вцепилась в этот «пирог» зубами абордажных крючьев…
* * *
– Бастилия, – говорил де Еон друзьям, – пока мне не угрожает. Заметьте, как осмотрительна моя некрополическая муза! Живых она не тревожит, паря лишь над свежими могилами.
На смерть известного физика графа Пажо д, Онс-ан-Брэй (у которого Петр I учился механике) он сочинил надгробную эпитафию. А вскоре умерла молоденькая герцогиня Пантьевр, и адвокат в стихах – опять-таки на божественной латыни – воспел ее «благоуханную» кончину.
Де Еон ничего не потерял, до небес превознося заслуги верноподданных покойников. В салонах Парижа вдруг разом заговорили о даровитом адвокате. Шанфор, Бель-Иль, Мармонтель, Лагарп, Дюкло и герцог Нивернуа – вот круг его знакомств. Ослепшая маркиза Дюдефан целовала де Еона в надушенную голову, говоря ему при всех:
– О-о, моя дорогая тряпица!.. – Это был верх утонченной ласковости, ибо даже сам король называл своих дочерей воронами, какашками и швабрами…
Вскоре, поднаторев в салонной болтовне, де Еон выпустил в двух томах свои «Политические рассуждения об администрации древних и новых народов». И – не прогадал: к должности секретаря прибавилась еще должность цензора книг по истории и беллетристике. Вольтер в эти дни называл де Еона «светлым разумом», он просил знакомых:
– Познакомьте же меня с этим чудовищем де Еоном!
Но история не сохранила свидетельства – состоялась ли их встреча. Скорее – нет. Они встретились, правда, но значительно позже, когда слава кавалера де Еона уже щеголяла в пышном ворохе кружевных юбок.
Зато нам точно известно, что де Еон проник в дом аббата Верни. Это был очень скверный стихотворец и еще худший министр Франции, ведавший делами иностранными. Но, как утверждали женщины, Верни был весьма «галантерейным» любовником. Вот оно! Отсюда, из дома Верни, тропинка вела прямо в отель Бельвю, к ногам маркизы Помпадур, бойко стрекотавшей красными каблуками туфель.
* * *
Ну а что еще можно требовать от лихого бургундца с серьгою в ухе, со шпагою на боку, болтуна, пьяницы и бретера?
Ей-ей, сам король Франции вел себя в его годы гораздо скромнее. И уж конечно, король ничего не писал (и не читал) об администрации и финансах у народов древности!
Людовик проснулся
Не хочется, а – придется. Сам замысел вещи и ход истории к тому нас обязывают.
Сядем же, по завету Шекспира, на землю, покрытую нежной травою, пустим по кругу чашу с вином и будем рассказывать странные истории про королей…
О короли, короли! Простите, но ваши тени мы потревожим.
* * *
В этот день Людовик XV проснулся поздно и, не вставая с постели, привычно и вяло расставил руки. Вечно унылый дофин помог отцу натянуть рубашку. Тряскими пальцами король нащупал горошины пуговок. Принц Луи Конти, на правах сюзерена, продел ногу короля в скользкий сиреневый чулок.
– Шевалье де Вержен, – шепнул он, – наверное, уже прибыл в Константинополь; барон де Тотт поднимет татар, а наши эмиссары взбунтуют, когда надо, Сечь Запорожскую.
– Да, Порту надо пробудить, чтобы крымский хан опять тревожил русские пределы… Не давать России покоя!
Конти, присев на корточки, взялся за туфлю короля. Когда Людовика обули, в спальню к нему были допущены иностранные дипломаты, состоявшие при дворе Версаля.
Среди них не было русского, и это наводило Версаль на грустные размышления.
На горизонте европейской дипломатии звезда Петербурга разгоралась все ярче, и Франция уже не раз убеждалась, что пренебрегать Россией – рискованно и неразумно. Но Версаль относился к русским с неприязнью. Почти враждебно…
– Звон золота разбудит и мертвеца, – ответил Людовик принцу Конти с большим опозданием (а дипломаты зашушукались).
Бездумно глядя в окно, король вытирал лицо и руки мокрым полотенцем. В соседней комнате Oeil de Boeuf лакеи со звоном перебирали кофейную посуду.
– И начнем день! – торжественно провозгласил Людовик.
Начало дня – обычно. В узком проходе, между стеной и кроватью, король опустился коленом на кожаную подушку; старенький Часослов – еще со времен Генриха Четвертого – всегда лежал раскрытым перед королями Франции…
Конти держал отброшенное королем полотенце и прямо в глаза смотрел графу Штарнбергу – послу австрийской императрицы Марии-Терезии, с которой тоже не было дружбы у Людовика. Конти смотрел на австрияка, но мысли его были далеко-далеко – на севере. Сейчас Конти всего сорок лет, русской императрице Елизавете Петровне – побольше (под пятьдесят), но это ничего не значит.
«Разве бы я был плохим мужем? – раздумывал Конти. – Или я не гожусь в герцоги Курляндские? Наконец, я могу командовать русской армией…»
Людовику, как и Конти, тоже четыре десятка. Но от прежнего красавца, каким он был смолоду, не осталось и следа. Лицо сделалось оливковым, почти сизым. Дыхание короля стало гнусным от несовершенства желудка и частых запоров. К тому же король не мог в обществе связно произнести двух слов. Но и эти слова обычно он выражал (по свидетельству современников) «на подлом языке цинизма и распутства».
Людовик еще молился, а из подвалов Версаля, где размещались кухни, уж слышался ликующий возглас:
– Говяди-и-ина короля!
Дипломаты, кланяясь, спешили отбыть в Бельвю, чтобы засвидетельствовать свое почтение мадам Помпадур (все, кроме посла Пруссии, которому король Фридрих запретил унижаться перед куртизанкой).
– Говяди-ина короля! – разносилось по Версалю, и этот возглас быстро приближался к королевским покоям.
Во главе с метрдотелем двигалась процессия поваров, несших Людовику первый завтрак. Из-под золотых крышек струился пар над фарфором, и все придворные издалека снимали шляпы, раскланиваясь перед «говядиной короля».
Людовик, шевеля губами при чтении, словно школьник, постигающий грамоту, основательно знакомился с меню.
– Ах, я совсем забыл, – огорчился король, – эти мерзавцы лейб-медики опять посадили меня на диету…
Диетический завтрак Людовика открывало пюре с гренками; затем – громадная тарелка супа из парижских голубей. Король сидел спиною к неприбранной постели; перед ним было раскрыто широкое окно, и в нем виднелись квадратно подстриженные деревья. Ни одна веточка не вырастет длиннее другой – так что глаз короля всегда спокойно скользит по зелени.
Разодрав фазана за крылышки, Людовик сказал:
– Россия стала опасна. Саксонский курфюрст сулит нам поддержку. Поляки уже в конфедерациях – на случай, если русские шагнут за Неман. Пруссия же всегда с нами – за друга своего Фридриха я спокоен: вот на кого Франция может положиться!
Все уже вышли, остался с королем один принц Конти.
– Ваше величество, – ответил он, – не ручайтесь дружбою Фридриха, ибо маркиза Помпадур желала бы отомстить королю Пруссии, который имел неосторожность написать эпиграмму на ее возвышенные прелести.
Людовик продолжил о другом:
– Я не скрою, брат, что раздоры с Веною желательно погасить, как того требуют интересы единства католической церкви.
– Но… Англия! – подсказал Конти.
И придвинул королю баранину в чесноке. Разбив десяток круто сваренных яиц, принц ловко очистил их для «многолюбимого».
– Говори, брат, – разрешил ему король.
– Известно, – четко отвечал Конти, – что в Петербург отправляется из Лондона старая сент-джемская лиса – сэр Вильямс. И говорят, король Георг обещал ему награду золотом, если он выпросит у России солдат для защиты Ганноверского княжества…
– К сожалению, Англия для нас неуязвима, – буркнул король.
– Но зато уязвим король Англии!
Людовик понятливо кивнул: курфюршество Ганноверское, это фамильное наследие королей Британии, находилось под самым боком Франции; «уязвить» Англию можно через захват Ганновера. Тем более что короли Англии больше гордились короною курфюрстов ганноверских, нежели сверкающей короною британской.
– Король Георг, – досказал Конти свою мысль, – несомненно, пожелает закупить русских солдат, чтобы оградить Ганновер от наших мстительных посягательств.
– Необходимо равновесие, – произнес король, берясь за жирную ветчину с укропом. – Европу спасет только равновесие!
– Но центр равновесия политического, – не унимался Конти, – передвигается по Европе, и сейчас он, как никогда, близок к Петербургу, Россия стучится в двери Европы не кончиками пальцев, а ломится всем плечом. Мир сузился, и всем становится тесно. Елизавета громче всех требует себе места под крышей…
– А что Петербург? – рассеянно спросил Людовик.
– Мы располагаем сведениями о России только благодаря госпоже Каравакк, вдове живописца[1 - Луи Каравакк – французский живописец, работавший в России с 1716 года до смерти своей в 1754 году. Оставил немало портретов царской семьи и русской знати; некоторые из них находятся в Русском музее и Государственной Третьяковской галерее. (Здесь и далее примеч. автора.)]. Вице-канцлер Михаил Воронцов, как и фаворит императрицы Иван Шувалов, склонен к союзу с Францией. Но зато великий канцлер Алексей Бестужев-Рюмин…
– А подкупить? Пробовали? – оживился король.
– Воронцова незачем подкупать: он наш.
– А великого канцлера?
– Бестужев, – отвечал Конти, – уже набрался взяток от венского двора и сейчас снова возьмет от английского посла Вильямса по его прибытии в Петербург…
Людовик был окончательно «изнурен» диетой:
– Опять эти… вапёры! Мой друг, простите своего короля… – Его величество вяло улыбнулся. – Продолжайте: кому из французов удалось проникнуть к русскому двору?
– Только живописцу Сампсуа[2 - Сампсуа – французский мастер миниатюрных портретов; работал в России с 1755 до 1763 года.], ваше величество. Увы, но французское искусство, очевидно, сильнее французской политики, если оно просачивается в эту дикую Россию, словно вода в греческую губку.
– А кто этот Сампсуа? Я его знаю?
– Сын швейцара, что служил у герцога де Жевра. Обладая даром живописца, Сампсуа удостоен был трех сеансов при дворе. В разговоре с ним Елизавета сожалела о разрыве с Версалем.
– Надеюсь, Сампсуа с ответом не сплоховал?
– Он сказал, что ваше королевское величество имеет нежное сердце и отвечает Елизавете полной взаимностью…
Концы губ Людовика дрогнули в дремотной усмешке, – он еще не забыл, что когда-то был женихом Елизаветы Петровны.
– Что ответила Елизавета? – спросил король.
– Она отвечала лишь очаровательной улыбкой, которую Сампсуа и воспроизвел на миниатюре, вправленной в табакерку.
