Тонечка и Гриша. Книга о любви

Сам же поехал домой, на Угольную. Взошёл в дом. Прямо с порога сразу услышал: из-под кровати тихонько скулит Тонечка. Попробуй проплакать столько часов – любой голос сорвётся. Катерина вскинулась рассказывать мужу, жаловаться на непокорную дочь! Махала кулачками, требовала отцовской расправы.

Степан выслушал и её. А после своей родительской властью велел Катерине достать дочь-бунтарку из-под кровати, развязать, дать ей попить и умыться.

Пока его повеления исполняли, он сдёрнул с кровати перину, завернул в неё две подушки, увязал всё ремнями. Не говоря более ни слова жене, не обращая внимания на её вопли, взял Степан свою замужнюю дочь за руку, другой рукой взвалил узел с периной себе на плечо, и вышли они вдвоём из дома. Под слёзы, угрозы и причитания Катерины…

По дороге во Владивосток рассказала Тонечка отцу всё как было. Про сильную-пресильную любовь их с Гришей, про то, что расписались они и ждали долго-долго, целых три недели, когда Гриша окончит школу и получит назначение, что жить без Гриши она, Тонечка, не будет!

И не просите!

Пойдёт на Синюю сопку и головой вниз кинется!

Срывалась Тонечка и на слёзы, конечно. Отец молчал, но уже не так хмуро глядел, даже улыбнулся себе в усы, на отчаянную дочь свою глядя.

Вот и добрались они до причала. На причале тесть, опять-таки молча, сурово глянул Григорию в его обалделые от нежданного счастья глаза, вручил молодому мужу зарёванную Тонечку, жену законную, и узел с приданым. Потом в ответ на немую мольбу в очах Тонечки, махнув рукой на женин гнев, дал им своё родительское благословение!

Но затем строго приказал: с причала не уходить, ибо за родню жены и бывшего жениха Прохора он, Степан, поручиться не может. Месть и лупцевание до смерти у казаков – дело обычное.

И сказать даже нельзя, как всю свою жизнь Гриша был благодарен Степану за такое решение, за то, что благословил он их!

Вот ведь как вышло: уезжает Гриша пограничником на остров Сахалин с любимой своей женой. И жизнь кажется ему райским садом!

Тонечка и Гриша были бесконечно счастливы.

Их не мучили никакие вопросы. Что там ждёт в тумане Тихого океана?

Какие приключения могут их встретить на разделённом границей с Японией огромном острове?

Кто же то может знать.  А раз так, к чему тревожиться?

Главное – они вместе! На всю жизнь!

Шёл 1932 год.

6. Остров Сахалин. Первая застава. История «чёрной реки» жизни

На Сахалин было послано довольно много только что обученных выпускников Владивостокской высшей пехотной школы. И тех, кто с молодыми жёнами ехал, и холостых. Требовалось усилить пограничную структуру острова. Комендатуры, заставы и маневренные группы – везде и всюду ощущалась нехватка людей. С весёлым галдежом, с шутками и надеждами плыла молодёжь на большом пароме с материка на остров, в город Александровск-Сахалинский.

Пели под Гришину гармошку!

И «Паровоз, вперёд лети!», и «Как родная меня мать провожала…».

А потом, когда немного угомонились и посерьёзнели от вида океанского великолепия вокруг, Тонечка попросила Гришу сыграть «Амурские волны». Напела ему.

И ведь вышло! Хорошо у них вышло, душевно.

Заслушались молодые пограничники. Безыскусное, искреннее любование звучало в голосе Тонечки: вот он каков, её милый Приморский край!

Прибыл паром на место.

Пришвартовался.

Пора сходить на неизведанный и новый берег их теперешней жизни.

Тонечка в длинном пальто и пуховом платке, Гриша, как всегда, в шинели до пят, высоких сапогах и буденовке – молодой командир с юной женой. Раскраснелась Тонечка на снежном ветру – залюбовался Григорий.

Но неласково встретил их северный Сахалин, всего лишь семь лет тому назад опять отбитый у Японии. Тяжёлое зрелище являл собой и сам город Александровск-Сахалинский.

Ещё во Владивостоке начальник школы, ощутимо выделявший Гришу среди других курсантов, советовал своему «протеже» прочесть книги по истории освоения Сахалина офицерами российского императорского флота. Иногда и беседовал с Григорием о прочитанном, проверял, усвоил ли тот.

– Ты теперь видишь, Григорий, что остров этот, столь желанный многим государствам, стал предметом раздоров между Россией и Японией.

– Так точно, товарищ начальник школы.

– Не стоит так официально, мы же с тобой беседуем. Обрати внимание, ведь ранее и Франция имела здесь свой интерес. Ты можешь мне это обосновать и доказать?

– Так точно, Франция посылала свою экспедицию под командованием Ивана Лаперуза, и теперь один пролив носит его имя…

Начальник улыбался шутке Гриши.

– Верно, граф Жан-Франсуа́ де Гало́ де Лаперу́з, Иван, как ты сказал, отметился и в истории нашего острова и на карте. Хорошо. А что ты можешь сказать о местном населении?

– Изначально Сахалин был заселён нивхами и айнами.

Ещё раньше, читая книги, рекомендованные ему начальником школы, Гриша думал о судьбе местного населения. Тихо жили себе, ловили рыбу, охотились, женились, рожали детей, умирали в срок… Считали эту землю своей… называли её «земля бога устья», да вдруг выяснили, что это уже никак не их земля. Налетели японцы! Перевернули жизнь острова по-своему, не так, как привычно было исконным жителям.

Да кто их о чём спрашивал?

Нивхов и айнов! Исконных-то жителей?

Японцы методично лишали их земли «бога устья» да и самой жизни.

Так что когда пришёл русский транспорт «Байкал», местных на острове уже оставалось мало… Постарались японцы-то.

А тем временем беседа-экзамен шла своим чередом.

– Как этот остров называют в Японии? Почему?

– Японцы дали острову имя – Карафуто. Так и теперь зовут. Это от айнского очень длинного названия…

– Верно, айны называли свой дом «земля бога устья» –   «камуй-кара-путо-я-мосир». Японцы сократили его до «Карафуто».

Вопросы и ответы сыпались градом.

– В котором году остров был объявлен российским владением?

– В 1850 году. Русский транспорт «Байкал» под командой адмирала Невельского Геннадия Ивановича поднял российский флаг на Нижнем Амуре и объявил  Сахалин российским островом!

– Что ты можешь сказать о принадлежности острова в период с 1850 по 1875 год?

– Пять лет остров находился в русско-японском совместном владении, но в 1875 году Россия «выменяла» его у Японии целиком. То есть обменяла на Северные Курилы.

Григорий помнил, что, прочитав отчёт писателя Чехова о поездке того на Сахалин, был возмущён прочитанным до глубины своей молодой и горячей души.

Как же! Царское правительство выменяло остров и тут же нашло Сахалину такое «интересное» применение.

Вот истинно – «интересное»!

Каторга!

И Пётр Михайлович, начальник школы,  думал о том же.

О каторге.

Необъятные просторы, богатые леса, рыба, крабы, уголь, нефть, газ, местами и золото.

И – полное безлюдье. Остров замкнут в цепь гор-сопок, дальше – холодные и гибельные просторы океана.

Вот и решили тогда сделать Сахалин «русской Австралией».

Местом ссылки каторжных.

С одной стороны – «эксперимент по перевоспитанию» закоренелых душегубов и мошенников наивысшего разряда, таких, о которых и доселе легенды в народе ходят.

Одна история про Соньку Золотую ручку чего стоит!

С другой стороны – промышленникам местным и купцам народишко-то нужен был… ох как нужен! А где было брать? Каким калачом сюда рабочий люд заманивать? Нет такого калача на свете.

Холодный и невыносимо тяжёлый климат вкупе с каторжной работой быстро «угомонил» пересыльных каторжан. А про то, как жили они, в каких бараках, продуваемых мокрыми ледяными ветрами, какой тухлятиной кормили «перевоспитуемых» – об этом лучше промолчать. Вот и бежали «подопытные» в сопки, болота и леса Сахалина. А иные – за великое благо посчитали подрядиться на постройку Великого Северного железнодорожного пути. Там им всяко лучше было, чем здесь – на острове.

Горько усмехнулся про себя Пётр Михайлович.

– Задумаешься тут, уж не сам ли адмирал Невельской невольно наложил «чёрное» заклятие на самые восточные пределы российского государства, когда ошибочно называл остров Сахалином? Перепутал, видишь ты, с маньчжурским

названием великой реки Амура –  «Сахалян-улла» («Чёрная река»). Вот и стал

остров каторжан «чёрной рекой», потоком людских смертей и мучений!

И то. Как было тогда?

Два с половиной месяца пешего пути до переправы, первые пять лет – ручные и ножные кандалы и тачка, к которой осуждённый был прикован. Смертная казнь за ослушание, лесозаготовки, строительные работы и тирания «старших».

По окончании каторжного срока «воспитуемые» выходили на поселение тут же на острове.

Перед первой революцией 1905 года эта «Чёрная река» жизни несла в своих водах около 46 тысяч человек заключённых, ссыльнопоселенцев, вольных жителей и около двух тысяч коренного народа айнов – если судить по документам того времени.

В ту проклятую русско-японскую войну Россия, проигравшая сторона, много потеряла.

– Курсант Мусенков, что явилось одним из результатов поражения царской России в русско-японской войне?

– После поражения Российской империи в войне 1904—1905 годов по Портсмутскому мирному договору царская Россия потеряла южную часть Сахалина и все Курилы.

Да, кипел ярой мыслью Григорий, опять пришли японцы!

И пришли-то  по-хозяйски!

Выселили всех русских, очистили юг острова от разбойников из числа бежавших каторжных. Стали твёрдой ногой промышленности и железных дорог на «земли бога устья», Карафуто. Каменные здания храмов, администраций и музеев, шахты и заводы выросли там, где стояли бараки каторги. Потекли ручейки японских переселенцев, слились в реки, и через 15 лет на юге острова проживало более 100 тысяч человек. Но айнов уже не было.

Вернее, осталось около восьмисот человек.

Зато было много корейцев, насильно перевезённых сюда, чтобы было кому работать в шахтах и на заводах, чтобы было кому умирать во славу этой… как её? Древней Ямато! Собака её бери!

А вот северная часть острова…

После поражения в русско-японской войне население разом упало и духом, и численностью. Что это за население – семь тысяч человек? Это даже не те 46 тысяч каторжных, проживавших тут до войны!  По рассказам беженцев с Сахалина: куда ни глянь – везде заросшие дороги, засыпанные камнями узкоколейки, пустые дома бывших поселений, заброшенные угольные шахты. Главный город Александровск-Сахалинский захирел. Старые, царской постройки, городские здания обветшали. Вот люди всё бросали и уезжали на материк.

Северная часть «Чёрной реки», Сахалина, понеслась по порогам и стремнинам жизни. Закружилась в политическом водовороте противоречивых устремлений: амбиций, злобы, ярости, преданности царю и верности присяге, алчности. Во всей той пене, что противостояние идей выносит на гребень волны бытия людского.

Вопрос – ответ, вопрос – ответ.

Крутится событийный калейдоскоп, что ни день – новая картинка: новая администрация от временного правительства, декреты советской власти, снова переворот. И новые указы, теперь от Колчака. Затем новые постановления – уже от советской власти…

И всё в городе Александровске-Сахалинском. А где ещё? Не в тайге же у медведей? Не слишком ли много перемен властного блюда для семи тысяч жителей? Однако раз подали к общему столу, видели глазки, что ручки брали? Теперь ешьте, хоть повылезьте.

Вот и съели.

В 1920 году японцы, пользуясь слабостью нашей Страны Советов, опять завладели всем островом.  Высадили двухтысячный десант в многострадальном Александровске.

Отчего японцам было теряться?

Их вон сколько, а тут – несколько тысяч жителей, да ещё измотанных постоянной сменой правителей.

Пять лет длилась японская оккупация. Но новые хозяева обустраивать северную часть острова тоже не спешили. Удовлетворились только тем, что выловили по лесам и сопкам всех сбежавших каторжан, сделавшихся по ту пору натуральными разбойниками.

«Внимательнее, –   выругал себя Гриша, –   отвечай на новый вопрос начальника школы!»

– Курсант, каковы были действия японской стороны, захватившей северную часть острова в 1920 году?

– Японцы поставили свою администрацию, ввели свои законы и празднование дня рождения их императора. Переименовали всё, что имело русские названия.  Населённые пункты и даже улицы. Чтобы и память о русском стереть…

– Но потом, в 1925 году, –   добавил Гриша, –   вернули-таки японцы неправедно захваченную северную часть. По договору вернули.  Пекинская конвенция от 1925 г. «Об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией».

– Всё верно. Отлично, курсант.

– Спасибо, товарищ начальник школы!

– Теперь ты видишь, как наша советская страна нуждается в пограничниках, в тебе лично?  Как сейчас, в 1932 году, нашему молодому советскому государству катастрофически не хватает сил восстановить на Сахалине нормальную жизнь?

– Так точно, вижу. И не пожалею ни крови, ни жизни своей.

Пётр Михайлович с удовольствием оглядел ладную фигуру вытянувшегося перед ним курсанта в форменной гимнастёрке и шароварах, высоких сапогах. На тёмно-синей форме красиво выделялись зелёные нагрудные и нарукавные клапаны, алела суконная звезда.

Ясное, открытое лицо сияет искренностью.

Хороший командир-пограничник перед ним.

Достойная смена.

7. Остров Сахалин. Как оно было?

Вот на этот берег и ступила новая смена молодых пограничников с юными жёнами. Красноармейцы и молодые командиры. Восстанавливать хотя бы границу. Заново обживать север Сахалина.

Что сказать?

Удручающее впечатление произвёл Александровск на прибывших из ухоженного «столичного» Владивостока. Внутренне подобралась и Тонечка.

Как тут люди живут?

В этих развалюхах?

Да где же они, люди?

И холодно как!

Город Александровск увешан криво начертанными лозунгами. Везде на одноэтажных административных фасадах – призывы к рабочим, комсомольцам, коммунистам, красноармейцам и… женщинам. Советским женщинам!

Восстановим!

А город – сплошь тёмные бревенчатые избы, сараюшки, на горизонте пологие холмы… И всё устлано снегом, закручено мутной пеленой пороши. Только дым из труб говорит, что и в этом безрадостном месте живут люди.

До новой заставы на границе добирались на подводах по угрюмой заснеженной равнине. Вещей почти ни у кого не было. Как и где семья расположится –  неизвестно.

Встречаются заброшенные бараки, деревянные «развалюхи», засыпанные снегом железнодорожные колеи, узкоколейки.

По пути Тонечка замечает привычные глазу силуэты красноармейцев в длинных шинелях и тёплых шлемах. За плечами у всех –  винтовки. То они руководят расчисткой путей одноколеек, то маршируют по дороге…

Снег завалил остров. Вот не скажешь, что весна!

Но Тонечка не грустит, ей всё ново и весело!

Ведь они с Гришей вместе! Вопреки всему, вместе!

На границе пейзаж изменился. Стали видны горы. Там встретил новую смену пограничников всё тот же непрекращающийся ветер. Казалось, дул этот ветер сразу со всех сторон. Закручивал и хотел скинуть с гористого края острова.

Прямиком в океан.

Холмы и сопки укутаны снегом, корявые голые кусты, невысокие деревья, вдали зеленеют ели и пихты.

Но витает в воздухе намёк.

Намёк на перемены к лучшему!

Весна идёт!

За суровой Зимой с многими снегами и ветрами на Сахалин приходит запоздалая Весна. Робко стучит она в двери ледяного терема Зимы:

– Моё время подоспело, уступи место! Люди заждались меня!

Но не торопится седая старуха. Захлопывает она дверь перед носом молодой красавицы. И злится. Боже, как она злится!

– Успеется, –  бормочет она, –  моё ещё время. И я долго Осень выгоняла, пока выгнала…

Так и царят они на острове бок о бок. То Весна, то Зима.

Срывающиеся снегопады, шторма и туман. Старожилы говорят: снег тут не сходит почти до начала мая.

Но Тонечка видела – на редких проталинах стойко пламенеют синие и белые подснежники, а в небе кричат первые весенние стаи. Из далёкого далека сюда, на остров, на бесчисленные хрустальные воды озёр и рек летят лебеди!  Каждый год возвращаются они гнездиться, выводить лебедят своих. И ничто им не помеха! Ни затяжная весна, ни дождливое лето.

«Да, –   думает Тонечка, –  так и мы с Гришей, вот как эти лебеди, летим сюда, в этот дикий и суровый край. Летим, не зная, что готовит нам судьба, но с крепкой и твёрдой надеждой на счастье!»

Будоражит Тонечку острый, клейкий запах вербы. Ясная весенняя голубизна неба иногда светит ей в прорехах снеговых туч!

Апрель!

Капель!

Сосульки!

Весна!

Первоцветы!

Цветёт всё и в душе Тонечки!

Пограничники ехали служить на новой заставе. К ночи добрались до места. И тут обомлели все. Даже Тонечка. Для жилья семейным определили большой и старый бревенчатый барак без перегородок и без каких-либо намёков на мебель!

Но для Тонечки это был её первый личный дом, семейное гнездо!  Вот тут она в первый раз и на всю дальнейшую жизнь поставила себя прирождённым председателем женсовета. Не дала женщинам впасть в отчаяние! Быстро организовала она мужчин носить воду, размечать столбами семейные отсеки, затягивать окна тканями, какие у кого были. Сама Тонечка с таким энтузиазмом ринулась чистить, мыть и подметать, что заразила своим оптимизмом всех остальных.

Скоро барак уже был похож на жильё. Крыша не текла, переборки разделяли здание на комнатки, пахло мытыми досками и свежими опилками, которые для гигиены насыпали на полы.

Потом, когда обживутся, всё это будет убрано и переделано, а пока – и так хорошо.

Прошло некоторое время.

Вот уже и наладилась своя сахалинская рутина жизни.

Гриша достал где-то тумбочку.

Всем семьям поставили топчаны. А благодаря приданому – перине и подушкам – у Тони и Гриши кровать вышла даже роскошная!

Служба на заставе, новые обязанности держали пограничников большую часть времени вдали от семьи. И во всю свою силу проявилась Катеринина хозяйственная выучка. Тонечку, теперь уже формально, избрали председателем женсовета отряда. Она день-деньской моталась на подводе, выискивая всё необходимое для жизни их маленькой коммуны-общежития. Посуда, ткани для

портьер, для пошива одежды, какая-никакая мебель.

Надо наладить печки! Это был основной вопрос.

Печки – тепло!

Ведь хоть и весна, а холодно, как холодно! А у многих есть дети.

И быстро нашли печника!

И сразу стало хорошо, уютно и надёжно! Каждая из жён пограничников была занята тем, что умела делать лучше – шить или готовить, клеить старые газеты на дощатые переборки или ещё что-нибудь, полезное маленькой коммуне.

Удалось выбить и наряд на остекление окон. В общем, барак стал настоящим домом.

Только вот дрова… Немало сил было потрачено на добычу дров. Хотя посёлок рядом отапливался угольной котельной, общежитие заставы того тепла не получало. Женщины пилили дрова, рубили поленья и топили печи.

И пошла жизнь на заставе.

Недалеко от общежития поставили баню.

Соорудили общую столовую-кухню. Нашлась и повариха.

Весна заставила себя ждать. Долго ждать. Границу приходилось патрулировать на лыжах. Возвращались со службы насквозь мокрые, иззябшие, голодные. В сенях тоже поставили печь с длинной лежанкой. На неё наваливали кипы шинелей, ставили сапоги и валенки на просушку. У стены – ряд очень широких коротких лыж с ремёнными креплениями. «Снегоступы со сбруей», – смеялись жёны.

Острые носы у лыж были высоко задраны, чтобы не уткнуться при ходьбе в камень или не застрять в обледенелом сугробе.

Аккуратно в ряд раскладывали на лежанке тёмно-синие шлемы с пограничной зелёной звездой. От мокрой одежды валил пар. За день жёны натапливали в бараке до «африканской жары», но за ветреную и холодную ночь бревенчатый барак выстуживался чуть не до уличной температуры. Эти перепады плохо отражались на детях. Болели очень. В первые два года некоторым семьям выпало горе даже хоронить детишек. Но те детки, которые родились уже здесь, на границе, болели меньше. Вот чудо-то!

– А самое-самое, –  после рассказывала сёстрам Тонечка, – это портянки! Хоть и сушили одёжу в сенях, а по коридору дух такой шёл! Вот скажу ещё про газеты. Когда на заставу привозили газеты, это был праздник! Газеты – они не только для новостей! Их наши оборачивали на ногу между двух портянок. И ноги тогда долго-долго оставались тёплыми. А наши-то весь день в снегу по пояс! Или под дождём! Вот газеты и спасали! А крысы! Ой, мамочки! И откуда только брались? Жилья вокруг вроде нет, а крысы – вот они! Сначала до того дошло, что колыбели стали на блоках к потолку подвешивать. Но потом наши-то съездили в Александровск и привезли пару кошек. Первое время у мурок с крысами шла война: кто кого. А потом кошки дали жару! Утром просыпаешься, выходишь на крыльцо… А там крысы выложены в ряд! Это наши мурки постарались, докладывают об успехах! Так и успокоилось со временем.

Продукты на заставу завозили.

Коренные сахалинцы особо предупреждали о цинге – недуге от нехватки витаминов. Поэтому жёны и дети пограничников всё лето провели в «собирательстве»: ягоды, грибы. Делали запасы в свежевыкопанном погребе. Цинга, с ней не шутят, она уносит жизни незаметно, но лихо. Как ни береглись, но в первую зиму было две смерти от цинги. Потом научились с ней бороться. Делали хвойные настои, местные показали лечебные травы и корешки. Сделали и «ледник» для хранения продуктов. Осенью пошла охота. На границе можно было подстрелить кабаргу (косулю), уток, гусей… лебедей.

– Гриш, ты лебедей не трогай! – просила Тонечка.

– Да посмотри, какой пух у них! Вон Пестуновы такие подушки набили!

– Гриш, не надо нам подушек, свои есть.

Жалела Тонечка чудесных птиц. Часто смотрела, как нежно обнимаются лебедь с лебёдушкой шеями, как плывут они рядом, беззвучно рассекая прозрачную гладь вод.

– Гриша, ведь если лебедя убить, то и лебёдушку тоже нужно… Чтобы она, бедная, не мучилась.

– Это ты, Тось, о чём?

– А они парой век живут. И верны друг другу до самой смерти. Сам подумай, какая ей жизнь, если ты ладо её убьёшь.

– Всё-всё, Тось, вот уже и глаза на мокром месте… Не трону я лебедей твоих.

А Тонечка всё думала и думала. И не столько о белых птицах, сколько о том, что каждый день умирает она от страха, когда Гриша уходит на службу. И каждый день как заново рождается она, когда Гриша, весёлый или усталый, вымокший и холодный или замученный неожиданно жарким для Сахалина солнышком, возвращается к ней. Как обмирает её сердечко при виде его в дверях их комнатки. Как в тысячный раз не верит она глазам своим – вот же он, её сказочный королевич Елисей, в синей форме со звёздами, смотрит на неё таким жарким взглядом, от которого вся она тает, тает…

Но далеко не безоблачным было молодое счастье.

Вовсе не легко-гладкой – служба пограничника.

Опасно было. Ой, опасно!

Жили на военном положении.  Японцы часто, особенно ночами, совершали вылазки через границу, их приходилось отбивать огнём. А семьи пограничников в это время жались с детишками в окопах с бойцами рядом – садистская жестокость японцев всем была известна.

Но хуже всего были подкопы. Японцы прорывали подземные ходы и могли выскочить из-под земли в любое время и в любом месте. На соседней заставе напали ночью на семейный барак. Убили многих. Диверсантов сумели отбить, но мёртвых к жизни не возвратить… Судьба командира той заставы, «проглядевшего» этот подкоп, оказалась страшной. После многочисленных допросов его расстреляли. Как предателя и пособника японского империализма. К месту расстрела конвоировать его, еле передвигающего ноги, приказали двум пограничникам его же заставы. Страшно легло им это на душу, они-то знали, что не углядишь за подкопами, что никто не виноват в случившейся трагедии, что на месте их командира мог быть любой. А их командир не оговорил никого, чтобы облегчить свою участь, всё принял на себя. И вот теперь ведут они его, неузнаваемого, тихо шепчущего одно: «Я не враг, скажите всем, я не враг…» А сделать-то ничего они не могут… Довели и сдали расстрельной группе… Одно только и смогли, что напились потом до бессознательности.

Ходили разговоры, что японцы, умеющие говорить по-русски, пытаются пробираться по подкопам и вербовать на нашей стороне границы осведомителей, суля щедрые дары. Говорили, что кое-кого из местных даже поймали за руку, обнаружив при обыске японские консервы. В этих случаях долго не разговаривали.

Странно и страшно было на границе.

Потом, после, Тонечка рассказывала матери и сёстрам, округляя глаза:

– Сахалин-то и наш, и японский. Застава же – на границе.

– Так представляете, – говорила Тонечка, понизив голос. – Эти японцы стыда не имеют. Станут к нам спиной вдоль их границы, штаны спустят, наклонятся вперёд, так и стоят с голыми…