скачать книгу бесплатно
Я спокойно спал в вагоне почти до самого Свердловска. От военкомата я имел направление прибыть в распоряжение специального отдела Уральского военного округа.
Из штаба меня направили к комиссару окружного госпиталя, которого, по призыву, я должен был заменить. Комната комиссара помещалась в здании окружного госпиталя.
День был ясный, теплый. Раненые, которые могли ходить, все вышли на балконы, многие гуляли в саду возле госпиталя, везде были разговоры, смех, шутки. На лицах раненых сияли радости жизни, выздоровления. О том, что их снова пошлют на фронт, мало кто думал.
И опять, как в Первую мировую войну, я слышу разговоры о превосходстве противника в вооружении, об умении немцев воевать…
Один из раненых, молодой раненый солдат с широким умным лицом, плотный, широкоплечий, очень уморительно рассказывал, как они драпали от немецкой мотоциклетной роты:
«Дан нам был приказ задержать противника на шоссе у местечка N. Окопались, лежим в траве, нас совсем не видно. Вдруг впереди нас поднялось огромное облако пыли, затем треск и дикий вой – „хах, хах, хах“! Прямо на нас мчалась немецкая мотоциклистская рота. Лежали мы в густой траве возле леска. Немецкие мотоциклисты одной рукой правят-рулят, а другой, прижав автомат к пузу, стреляют куда попало. Мы тоже открыли огонь. Вдруг, позади нас загремели частые хлопки автоматного огня. „Окружили!“ – завопил кто-то с диким матом, мы кинулись удирать по лесу вправо. Только потом мы поняли, что немцы стреляли разрывными пулями, которые разрываясь, действительно сильно хлопали.»
Впоследствии, уже будучи комиссаром партизанского отряда, я тоже испытал на себе такое «окружение».
Рассказ раненого солдата вызвал у меня чувство какой-то неприятной досады.
«Почему же у нас – думал я, – мало автоматов? Ведь, кажется, еще Финская война научила нас уважать это оружие!»
И вот я в кабинете у комиссара окружного госпиталя, которого призван был заменить. Передо мной на стуле еще довольно молодой мужчина лет 38—44 на вид, плотный, среднего роста, с чистым приветливым лицом, в звании политрука, то есть с одной шпалой в петлице. В Армию он пошел добровольцем, и я почувствовал, что этот товарищ просто «смертельно» полюбил окружной госпиталь и прочно занял исходные позиции для борьбы со мной, присланным. Забегая вперёд скажу, что так по его и вышло. Он остался «добровольцем» в Свердловске, я уехал с полевым госпиталем на фронт в строевые части.
Посмотрев мои документы, он ничего не сказал, подумал немного и крикнул в открытую дверь соседней комнаты: «Николай Александрович!». Из соседней комнаты к нам вышел мужчина лет под пятьдесят, суховатый стройный, по-видимому довольно крепкий. Тонкое, чистое, продолговатое лицо, но с большой горбинкой. «Поповской породы» – почему-то подумал я и не ошибся. Николай Александрович Пономарев, врач областной больницы, был действительно сыном священника, как я узнал потом.
«Николай Александрович, – обратился комиссар к вошедшему – вот вам комиссар госпиталя, познакомьтесь.»
«Начальник полевого госпиталя Пономарев», – промолвил тот, подавая мне руку.
«Пичугин», – ответил я, пожав ему руку.
«Вы на какой были работе?» – обратился ко мне Пономарев.
«В должности заведующего отделом пропаганды и агитации», – ответил я.
«Хорошо, очень хорошо, – обрадовался Пономарев, – следовательно, Вы политическую работу знаете, а я ведь воспитатель никудышный.»
Комиссар улыбнулся:
«Значит сошлись, пишите направление».
Тихо промолвил я, когда писал под диктовку: «Пичугин Михаил Павлович направляется комиссаром восемьсот пятьдесят восьмого полевого инфекционного госпиталя… Вот тебе, брат, и «комиссаром окружного госпиталя в Свердловске».
«Ну, – обратился я к Пономареву, – пошли в госпиталь, где он у вас?»
Пономарев рассмеялся.
«Пока госпиталь – это я и вы. Нам с вами придется заняться его формированием.»
Я ничего не ответил, и мы вышли на улицу. Затем вскочили оба в трамвай и прибыли на улицу Щорса, недалеко от барахолки, в пустующее здание начальной школы, где и должен был формироваться госпиталь. Ночевал я один в пустой школе, в углу одной из комнат на подстилке из сена, которое нашел во дворе школы. Было тепло, и я не нуждался в одеяле, а прибыл я в Свердловск в одном костюме. На второй день к нам были прикомандированы: начальник финчасти Белов из Невьянска и начальник материальной части Епифанов, член партии с 1919 года, начальник свердловской конторы «главчерметсбыта», тоже добровольцы.
Впоследствии, я встретил их приятеля Громова, комиссара в санитарном отделе округа, тоже доброволеца. Меня удивляло, почему все эти «добровольцы» не пошли на фронт в строевые части? Только потом я убедился, что такие «добровольцы» именно этим своим «добровольством» занимали места несравненно более безопасные, чем те, кто шёл по мобилизации. Ведь по мобилизации непременно пошлют в отдельную часть на фронт.
Епифанов и оказался дрянь-человеком: пьяница, лгун, трус презренный, он причинил мне много вреда потом, при формировании полевого госпиталя.
Постепенно состав госпиталя увеличивался. Прибыли тринадцать шоферов и человек двадцать пять санитаров, затем три врача женщины, медсестры, фармацевты. Стали мы получать и машины, оборудование, обмундирование и всё необходимое.
Старшиной к нам был прислан Усольцев Петр Павлович, парень хороший, непьющий, вежливый и спокойный, бывший председатель колхоза «Победа» Егоршинского района. Усольцев был членом ВКП (б).
Из санитаров выделялся некто Иван Малов. По-видимому, фамилия Малов ему была дана в насмешку. Он был почти два метра ростом, по профессии шахтер с Егоршинских копей. Как и большинство егоршинских шахтеров Малов был горьким пьяницей. Для меня началась постоянная мука со всеми этими шоферами, санитарами, они пьянствовали, уходили в город, не спрашивая ни меня, ни начальника госпиталя.
Я не был кадровым военным Красной Армии, не считая моего кратковременного пребывания в ней еще в 1918 году под Пековым. Тогда я и получил звание батальонного комиссара, что равнозначно майору. Но все мои шофера и санитары оказались бывшие кадровые красноармейцы. Знали, что такое воинский устав и дисциплина. Однако, в сравнении со старой армией, в которой я служил почти четыре года, эта дисциплина казалось для меня какой-то фальшивой, наигранной. Беспрекословного подчинения и выполнение приказаний не было. За положенным ответом: «есть, слушаю и т.д.» обязательно шли обязательно дополнительные разговоры, пререкания – «отрыжки митингования».
«Нет! – думал я, – с такой дисциплиной, мы не победим немцев».
По старой привычке я иногда громко перебивал рассуждающего: «не разговаривать, повтори приказания» и нередко давал «мата».
Однажды Малов явился ко мне, сильно выпивши, и привел с собой какого-то молодого человека лет 25—28. Молодой человек был почти трезвый.
«Вот, товарищ комиссар! – заплетавшимся языком начал Малов, – я привел к вам самого настоящего шпиона».
«Почему ты думаешь, что это шпион?» – молвил я.
«Я, товарищ комиссар, хоть и пьян, но сразу вижу шпиона. Вместе мы с ним сначала пиво пили в „американке“, а потом он начал меня спрашивать, где я живу, что я делаю».
«Дальше что было?» – перебил я Малова.
«Дальше я повел его к вам, пусть, мол, комиссар разберется».
«Где работаешь?» – быстро спросил я у «шпиона».
«На заводе «Урал обувь».
«Какой цех?»
«Седьмой, товарищ комиссар».
Я позвонил – мне ответили, что такой рабочий у них действительно работает, и работает хорошо.
«Можешь пойти» – сказал я рабочему, сердито глянув на сконфуженного Малова.
Следующий день у меня целиком ушёл на то, чтобы пристроить Малова на гауптвахту на четырнадцать дней. Все гауптвахты были битком забиты.
С «губы» Малов вернулся сильно осунувшийся, бледный. «Теща», как в шутку звали «губу», плохо кормила «своих неисчислимых зятьев». Малов, как мне передали, дал торжественную клятву «свернуть голову комиссару». Но «клятву» эту Малов так и не выполнил. Судьба впоследствии разлучила нас навсегда.
Безделье – самый страшный враг человека, это я знал и раньше, а теперь особенно почувствовал на своем собственном госпитальном опыте.
Никто никаких указаний нам не давал: чем именно должен заниматься личный состав госпиталя. Вместе с начальником госпиталя мы самостоятельно составили расписание занятий.
В эти занятия я включил строевой устав, всю военную муштру, какой подвергался сам в старой армии.
Изучение винтовки, автомата, гранатки, ручного и станкового пулемета. Со стороны начальника госпиталя – занятия по вопросам медицины и всего того, что должен знать и уметь личный состав госпиталя.
Дело у нас закипело:
– вставали в шесть часов утра,
– ложились спать после поверки в одиннадцать часов.
Заниматься по изучению пулеметов ходили в дом офицеров километров за пять, проводили тактические занятия.
Ползали на брюхе по болотам, по грязи, все, и санитары и санитарки, медсестры, фельдшера и даже фармацевт, нежная дамочка с ярко-накрашенными губами.
Узнали об этой нашей строевой подготовке и комиссары других комплектующихся госпиталей. Они резко обозвали наши порядки «аракчеевским режимом», а меня «николаевским фельдфебелем».
В одно прекрасное утро, прежде чем приступить к занятиям, у дверей моей комнаты собралось все мое «верное воинство». Постучали в двери. И «парламентером» вошла фармацевт Коровина.
«Товарищ, комиссар! – начала Коровина, – личный состав госпиталя считает ваши действия неправильными! Ни в одном госпитале воинские занятия не проводятся, люди не ползают по болотам как у нас и…»
«Довольно! – рявкнул я на Коровину, – чем вы хотели заняться? Губы красить? Кокетничать? В любовь играть? В других госпиталях пока еще не комиссары, а мальчики, они ещё не знают, что такое на самом деле война!»
Все же я вышел на двор, усадил всех моих людей на лужайку и начал с ними самую нужную для них беседу. Я рассказывал, что полевой госпиталь будет почти всегда у самой линии фронта. Я прочитал им несколько газетных статей, где рассказывалось о том, как санитары и санитарки госпиталя задерживали огнем наступающего противника, пока через реку переправляли раненых солдат, о том, как девушки санитарки на себе выносят раненых с поля боя… И многое другое.
«Я требую, чтобы каждый санитар – продолжал я, – мог править автомашиной, чтобы автомашиной могли править медицинские сестры, фельдшера и врачи.
Вы провожаете раненых, – говорил я, – ваша машина попала под обстрел, шофера ранило, кто поведет дальше машину? Оставить ее с людьми на дороге под обстрелом, можно ли так?!»
Долго и сильно я говорил о том, что все мы должны стать настоящими и умелыми солдатами. После этой беседы никто больше не возражал против строевых занятий, учились водить машину, поломали все заборы на окраинах Свердловска. И все же, впоследствии все это пригодилось. Сестра Котова, провожая больных на автомашине, заменила сильно раненого шофера Щелгачева и спасли людей, сумела вывести машину из-под обстрела.
Постепенно мы приобретали материальную часть госпиталя, получили двенадцать автомашин, одну «дезкамеру», полевые носилки, белье и все прочее необходимое.
Получили и обмундирование. Командный состав спешил перешить, щегольски обузить широкие солдатские шинели, но я не стал заниматься этим делом. Подобрал шинель настоящую, солдатскую, широкую, длинную и плотную. Петлицы все же пришили в мастерской и на них две шпалы. Комиссарских отличий я не носил, и меня принимали за командира какой-либо части в звании майора.
В конце сентября всех моих санитаров забрали в строевые части, в том числе и того самого «буяна» Малова, который простился со мной задушевно и трогательно. Вместо санитаров мужчин, нам дали санитарами человек пятьдесят девушек из города Свердловска. Большинство из них имело среднее образование, многие пришли с первого курса института. Все прибыли с путевками комсомола добровольцами, пожертвовав всем ради служения Родине. Как отличались эти молодые, честные добровольцы от тех… «добровольных тыловиков», упомянутых мной ранее в повествовании. Просто приходилось удивляться, как стойко эти юные девушки переносили все невзгоды военной солдатской жизни.
Эти девушки прямо самозабвенно изучили все, что требуется санитару, медсестре и не было ни одного случая, чтобы кто-либо нарушил порядок, заведенный нами в госпитале.
Впоследствии им приходилось иногда голодать по нескольку дней, мерзнуть и мокнуть под дождем. Не спать подряд неделями, дежуря у постели больных и раненых солдат, переносить ужасы налета вражеской авиации. Обмывать и перевязывать гнойные ужасные раны. Очищать раненых, привезенных с позиции, от кишевших на теле вшей.
И никогда от этих девчат я не слышал ни одной жалобы на тягости военной жизни! Они всегда были исполнительны, тверды и жизнерадостны. А ведь в основном они были из хорошо обеспеченных семей, привыкшие к семейному уюту, родительскому вниманию и ласке.
Да, вот именно они и были настоящие, скромные патриоты и герои, отдавшие Родине все: молодость, красоту, счастье семейной жизни и свою молодую жизнь.
И почти все они погибли на фронте в первые годы войны.
Слава родителям, слава комсомолу, воспитавшим таких мужественных девушек и я склоняю свою седую голову перед их светлой памятью.
Глава 3. Одни сутки дома
Жизнь в Свердловске ничем особенным не отличалась, и писать об этом нет надобности. Почему-то все мы с нетерпением ждали отправки на фронт.
В половине ноября я получил разрешение съездить домой на одни сутки. Порядки были введены в армии очень строгие. Самовольная отлучка свыше двенадцати часов считалась дезертирством, а дезертиров расстреливали.
И вот я дома.
Моя семья с квартиры на втором этаже переместилась на квартиру в нижний этаж, в маленькую комнату, более теплую, меньше надо будет дров. Жена уже готовилась к борьбе с нуждой, которая стучалась в двери домашних большинства призванных в армию.
В простой солдатской широкой шинели с петлицами майора я шагал по улицам города, а Вовка, маленький, живой, бежал со мной, держась за руку, и если какой либо солдат, встречаясь, неаккуратно отдавал честь, Вовка мерил его презрительным взглядом и шептал: «Черт неуклюжий, честь не научился отдавать».
Да, Вовка не шутя был воинственно настроен.
Затем я зашел в четвертую школу посмотреть, как учится старший Коля. Колю мы отдали в школу, когда ему уже минуло восемь лет. Был он очень худенький, бледный и довольно робкий. Пошёл он в школу, как и положено было, в семь лет. Каждый день я давал ему сорок копеек на завтрак в школе, а учащиеся в той же школе ребята из детского дома каждый раз отбирали у него эти деньги в воротах школы, да иногда еще и пинка давали. Ему строго было ими наказано молчать и не говорить об этом дома, Коля молчал.
Однажды у меня не было четырёх гривенников, и я дал ему три рубля. Вечером я вспомнил, что дал Коле три рубля и спросил сдачу. Парень мой сильно смутился, потупил голову и молчал. Я почуял что-то неладное и попросил его сказать правду. Коля никогда, ни разу, не говорил мне неправду и все чистосердечно рассказал и теперь.
Мы решили с женой передержать Колю дома еще год, пусть подрастет и наберется сил, иначе он может попасть под влияние хулиганов. И вот теперь, придя в четвертую школу, я убедился, что мы поступили правильно. Коля вырос и окреп, никто уже не осмеливался спросить с него рубль.
«О», – говорила мне учительница, – «он у нас теперь самый большой и сильный в классе».
Глава 4. Отправка на фронт
На фронт из Свердловска мы всем госпиталем выехали 19 ноября 1941. Стояла теплая туманная погода, порошило, земля уже была покрыта значительным слоем снега. Уезжали вечером, в двадцать ноль-ноль. Я сходил на почту, вызвал по телефону Ирбит-райком и попросил дежурного послать за женой на квартиру.
Произошёл прощальный наш с ней короткий разговор. Помню, я давал какие-то маловажные советы и сообщил, что поедем на запад. Не знаю у всех ли людей такое настроение перед серьезной разлукой, но у меня всегда в такой час как-то всё вылетает из головы. Она делается совершенно как бы пустой, мысли исчезают напрочь, не знаешь о чем говорить, и это очень мучительно, так как сердце в то же время мучительно ноет, болит, тоскует, и хочется, в конце концов, «сократить» срок расставания.
Помню, как я провожал брата Ивана (примечание 1) в Красную Армию после его побывки дома, кажется в 1925 году. Дело было зимой, в ноябре. Погоды стояли довольно теплые. Провожал я его на лошади, на санях. Отъезжали мы от дома верст сто глухой уральской тайгой, доехали до «Туринского» болота. Ширина этого болота была 10—12 километров. Санная дорога только до болота, дальше пошла узкая тропа. И вот мы стоим у края нашей дороги, дальше ехать нельзя, а до Туринска, то есть до железной дороги, сто тридцать четыре километра.
«Ну, Ваня! Простимся, – говорю я, – придется тебе шагать пешком до Туринска». Ваня молча набросил на плечи котомку, вынул кисет, мы свернули по «цигарке» и закурили. Курили и молчали оба, выкурили по одной, завернули еще по одной, и Ваня промолвил сжато и глухо словами из романа или рассказа Джека Лондона «Это была их последняя сигара! Прощай!». Встретил я его после это только в 1934 году…
Так получилось у меня и при разговоре с женой по телефону. Мы по сути дела поздоровались и простились, то есть сказали друг другу: «Здравствуй и прощай». Я ещё что-то говорил, кажется, советовал переехать жить в деревню… И только…
Глава 5. В Торжке. Первые раненые и мои впечатления
…Что-то около месяца мы формировались на территории Вологодской области, и наш полевой инфекционный госпиталь был придан вновь сформированной ЗУ армии (примечание 2).
Из жизни Вологодской области в период формирования армии в памяти запечатлелся один эпизод, о котором я писал в письмах своим ребятам.
Мы в составе: начальника госпиталя, меня, врача Пономарева, еще пятерых врачей другого госпиталя, ехали на грузовике из города Никольска в село, где был расположен наш госпиталь. По сторонам дороги был уже глубокий снег, маленькие поля и перелески. Вдруг, метрах в ста от дороги показалась рыжая лисица с большим пушистым хвостом и долго бежала параллельно дороге. Один из врачей выхватил пистолет и выстрелил в лисицу, но та, не обратив даже внимания, спокойно ушла в лесок. Звери к тому времени стали привычны к звуку выстрелов.
О разгроме немцев под Москвой мы узнали уже в дороге на фронт. Радости нашей не было конца, да и не только нашей. Радость сияла на лице каждого человека, кого я видел в те дни. Появилась твердая вера в нашу победу.
Россия «раскачивается», заявил мне один железнодорожник с большой черной бородой, и я с ним был согласен. Да, думалось мне, мы действительно только еще раскачиваемся. 3У армия, в которую влили и наш госпиталь, состояла из сибиряков и уральцев, людей стойких и мужественных.
Широки, необъятны, величественны и суровы просторы Урала, Сибири. Дремучие непроходимые леса, обширные степи, высокие горы, многоводные реки и широкие озера, над которыми вечно стелются волнистые белые туманы. В суровой борьбе за существование веками здесь человек отвоевывал свое право жить и творить. Преобразуя природу, человек преобразует и себя.
В жестокой схватке с морозами и вьюгами, суровой тайгой и хищным зверем закалялась воля уральца, сибиряка. Дикая необъятная ширь, безбрежная свобода, просторы, вдохнули здесь в человека неукротимый дух свободы и независимости. Уральцу и сибиряку присуща чистая и святая, как материнская слеза, любовь к Родине, к России, ко всему русскому. Только в таких условиях смог выковаться тип уральца и сибиряка: мужественного, стойкого храбреца, крепкого умом и русской природной смекалкой. Крепкого физически, верного товарища в бою и невзгодах солдатской боевой жизни.
Помню, еще в Первую мировую войну, когда в опасных местах фронта появились сибирские части, противник не имел успеха, не смотря на огромное превосходство в технических средствах войны. И только по мере того, как таяли в ежедневной боевой страде ряды сибиряков, нарастала дерзость противника.
Вот из таких замечательных людей состояли полки и дивизии ЗУ армии.
Но вооружение их было, по правде говоря, плохое.
