Чеченские дороги

Офицеры, отпустив мохру, представляются. Один, по имени Сергей, плотный, с красным лицом, предложил чаю или чего покрепче. Останавливаемся на чае.

– Звонили насчет вас, предупреждали, – заваривая чай, говорит Сергей. – Чтобы с материалами вас ознакомил по Снопоку Николаю. Достает две распухшие папки из сейфа. Тут вся его история с первой войны – знакомьтесь…

– Мы это пару суток читать будем, – говорю я, взвешивая папки, – можно своими словами охарактеризовать этого вояку, мы через него хотим серьезный обмен провести?

– Характеризую своими словами – он и нашим, и вашим. Выводил мирное население под обстрелами, жизнью рисковал. Но то, что с мирными и бойки вышли, тоже факт. Имеет обширные контакты с чеченцами, было пару обменов. Оружием, конечно, он не торгует, но и себя не забывает. Доплачивают ему чеченцы за помощь всякую. То в комендатуре кого-то ищет, то в Чернокозово. От артобстрелов иногда отговаривает. Мол, село там и мирное население. А что там в горах – пойди разбери, никто толком ничего не знает.

– Да, интересный тип, – задумчиво проговорил Рыжков, забыв о чае. – А что его не уволят?

– Да полезный он, ходит на переговоры в села, если о чем-то договориться надо с боевиками или старейшинами. Надо отдать должное – ничего не боится. Так что думайте, чтоб он вас не обмахорил, страхуйтесь! – закончил Сергей. В задумчивости выходим из вагончика.

– Какие мысли? – и вступаю в грязь чистыми берцами.

– Поехали к летчикам-вертолетчикам в Моздок, там решим! Тем более в Моздоке надо встречу провести, – отвечает Дима и идет к «Волге». До Моздока пилить через пол-Чечни.

– Боюсь, до комендантского часа не успеем, – говорю я, садясь в машину. Рядом проехал танк, обдав нас жирной непереработанной соляркой. Наша белая «Волга» на фоне грязной техники смотрится комично. – Как получится, – отвечает Дима и заводит машину.

VI

Дорог почти нет, побиты тяжелой техникой и воронками. Понимаем, что до комендантского часа из Чечни не выскочить. Останавливаемся возле поворота в предгорный населенный пункт. Блокпост стоит возле разгромленной в щепки деревни. Видим ГАИшников, настоящих, в форме, с палками – смешно. Как валенки летом. Останавливаемся поговорить и навести справки.

Вокруг валяются стреляные гильзы, свеженькие, цвета лимонных леденцов, и потускневшие. Со стороны мрачных гор методично доносилось «бум-бум». Артиллерия крошила горы.

– Здорово, славяне! – обращаюсь к капитану в портупее. Магазины скручены, в карманах отвисают гранаты, видать, неспокойно у них.

– Здорово, коль не шутите! – отвечает капитан небольшого роста со смышленым лицом и детской улыбкой. Подойдя ближе, вижу свежий шрам над левой бровью. Увидев мой взгляд, капитан поясняет:

– Прямо здесь осколком чиркнуло, тут же и зашили, стыдно было в госпиталь с такой царапиной ехать. Меня Петром зовут. Капитан Шиков Петр, – добавил он. Тоже представляюсь. Дальше стандартные военные разговоры: откуда, сколько осталось, часто ли обстреливают.

Капитан охотно отвечает, соскучившись по собеседникам. С Урала, стреляют часто, через 10 дней пересменка…

Тихонько осматриваюсь. Вокруг разрушенные дома, вывороченные с корнем деревья. Местами виднелась сгоревшая брошенная техника. Вдалеке стоял сожженный танк с оторванной башней и разорванными гусеницами. Рядом покоился БМП, у которого броня потоньше и сам он полегче. Его разорвало в куски.

– Да, бои здесь были сильные, не ожидали наши такого сопротивления. Окопались чехи, ощетинились и сожгли технику. Авиацией утюжили. Ничего от села не осталось, – комментировал ГАИшник.

– А ты-то чего в форме? Всю Чечню проехал, а таких Дед Морозов еще не видел! – подкалываю капитана.

– А как же, порядок наводим конституционный, органы власти восстанавливаем. Куда ж без ГАИ! – отшучивается Петр. Рыжков в это время беседует со вторым ГАИшником, лицо Димы озабочено, подходит ко мне.

– Не успеем выехать, да и боевики здесь совсем дерзкие, горы рядом. Придется на блокпосту спать, – подводит итог Рыжков.

Отхожу за угол отлить. Вглубь разрушенных домов не захожу – опасно, могут быть мины. Оставшиеся стекла в окнах стали серыми с желтым налетом. На земле валяется большая фотография – темноволосый мальчик стоит у кромки моря, под мышкой у него облупленный пенопластовый дельфин. Поднимаю фотографию и кладу на разбитый комод, который разинул, как пасть, пустые ящики.

Вдруг воздух запел, заскрипел, раскалился, пронзенный потоком пуль. Падаю прямо в свою мочу. Страшно и смешно. За автомат хвататься или ширинку застегнуть? Решил застегнуться. Перевернулся в сторону гор и зеленки. Петр буднично палил в сторону гор из-за мешков с песком.

В предвкушении схватки жизнь снова обрела напряженность, появившаяся опасность стимулировала, все чувства обострились до предела. Состояние – будто в коровнике неожиданно потянуло свежим морским воздухом.

Пальнул и я. Куда стрелять и откуда прилетело – не знаю. Спиной же стоял. Лежим перекликаемся. Шиков кричит:

– Это какой-то дурачок с гор несколько дней палит. Наверное, из села кто-то ходит. Выходит, по обойме выпускает и тикает. Нашим в село сообщали, никак не могут вычислить – мальчишка, наверное. Все стихло. Война закончилась.

Приглашают на блокпост. Подтягиваются с позиций контрактники, нескольких вообще не видел, хорошо маскируются.

– Спать на полу, господа разведчики, – обращается к нам старший блокпоста, представившись Михаилом. У него светлые серые глаза и бархатные брови, похожие на шмелиную шерсть. Светится и улыбается как будто килограмм полония съел.

– Хоть стоя, как лошадь, – весело отвечаю я, – лишь бы не в дороге в комендантский час.

Михаил приглашает за импровизированный стол. Странно, но водки на блокпосте нет. Достаем тушенку и колбасу, ужинаем с чаем. Миша рассказывает, как в 95-ом входил в составе Восточной группировки в Чечню:

– Бардак был невозможный: ни связи, ни четких приказов. Отвлечь внимание от основного направления наступления. Отвлекли… Сколько народу положили, досталось почти как Майкопской бригаде. Аргун в тылу оставили с боевиками и тяжелой техникой. Они на обратном пути нам и всыпали. Действительно, потери у Восточной группировки были высокие и неоправданные.

Прилег на грязный матрац, который нашел Миша. Разговаривать неохота. Прикрыл глаза – заснуть не могу, мужики играют в шашки, шелестят газетами, курят.

Кто-то рассказывает о том, как загремел в госпиталь, попив воды из Сунжи. Есть такая небольшая речушка, которая протекает через всю Чечню, в том числе и через Грозный.

– В ней сколько трупов людей и животных плавает, и там такая зараза с бациллы, что рога с хвостом вырастут, – говорил неизвестный.

Долго не могу заснуть, ворочаюсь на затхлом матрасе. Вырубило свет, кто-то зажег керосинку. Запах копоти от старой керосиновой лампы вперемешку с запахом пота от 15 мужиков и застарелой пылью заполняли собою все помещение.

Снаружи что-то стучало, вернее – постукивало, непрерывно и мелко. Перестук начался давно, слышу его сквозь дрем. Вырываюсь из мутного сна, шарю рукой в темноте в поисках автомата. Вижу острый красный глаз папиросы. Петр курит, тихо говорит:

– Это доска стучит от ветра, – тихо говорит Петр, – в разбитых домах. Ищем неделю, не можем ее найти, чтобы оторвать. Спи, не ссы! Успокоившись, засыпаю.

Утро – грязное солнце, землю еще обнимал слоистый туман, похожий на порванную фату. Прощаемся с мужиками и искренно благодарим за приют.

VII

Через несколько часов без происшествий добрались до Моздока. Рыжков поехал встречаться с особо ценным источником, меня высадил в городе. Стою несколько минут как сурикат возле норы, глазами хлопаю. На улицах смешались гражданские с военными, шныряет военная техника. Долго не могу найти место, где можно перекоротать время.

Моздок – перевалочная база федеральных войск. Торговцы, милиционеры, проститутки. Про последних говорят: «Если бы все проститутки светились, то в Моздоке были бы белые ночи». Женщины ехали в Моздок со всей страны, из городов и деревень. У военных венерические заболевания. Долечиться никто толком не может, антибиотики пьют с водкой. Ночных бабочек ловили, они опять прилетали. Одна ярко накрашенная девушка, похожая на удивленного поросенка, подмигнула мне. Вздрогнул и ускорил шаг.

Увязывается ребенок – идиот с довольно милым немного бульдожьим личиком. Пухлый и беспомощный. Он улыбался, показывая редкие и мелкие, как рис, зубы. Ноги у него морщинистые, как у младенца. Не зная, как отвязаться от несчастного, купил ему мороженого и опять перешел на ускоренный шаг.

Сижу на грязной лавочке во дворе, наблюдая за беспечными воробьями. Как и предполагал, ждать пришлось дольше, чем обещанный час. На Кавказе время имеет свое нестрогое измерение, здесь редко кто планирует свой день по минутам.

Дима приехал неожиданно и, резко остановившись, брызнул в стороны мелкой щебенкой. Машет рукой, мол, быстрее садись. Падаю на переднее и захлопываю дверь. Рыжков газует, и мы срываемся с места.

– Че нервничаешь? – спрашиваю и тянусь за автоматом, который оставил на заднем сидении.

– Так проверяюсь, – отвечает Дима, опасно маневрируя на дороге. Напрягаюсь и смотрю назад. На хвосте болтается шестерка. Местные номера, в машине то ли двое, то ли трое мужиков, все затонировано. Понятно. Гонки продолжаются до первого шлагбаума нашей части возле Моздока. Шестерка отстает, мы выдохнули. Долго проверяют документы, наконец-то подняли шлагбаум, въезжаем.

Здесь все по-другому: чистые солдаты, большой плац, спортивный городок. Часть напоминала мое военно-пограничное училище в Голицыно. Покрашенные бордюры, стриженые деревья, передвижение только строем. Нас встречает срочник из дежурного наряда и ведет в расположение вертолетчиков.

Вертолетчики – это особая каста на войне, на этих людей смотрят с уважением и почтением. Иногда военная стрекоза – единственное связующее звено между смертью и жизнью. Когда становилось неимоверно опасно и трудно, у солдат остается надежда только на вертолеты. И летчики, постоянно рискуя жизнью, выполняли свою работу, спасая тысячи жизней.

В декабре 1999 года вертолет Ми – 8 под командованием Владимира Алимова получил около 100 пробоин, но вернулся в Моздок и спас 35 окруженных военнослужащих федеральных сил. Я видел этот вертолет. Вместо Ми – 8 на аэродром вернулось… решето.

Каждая посадка в горах – высший пилотаж, ювелирная работа. Горы на Кавказе таят множество вероломных и подлых сюрпризов: ограниченная видимость, разреженный воздух, минимум маневренности.

Вертолетчики очень дружные и сплоченные ребята. Хлопочут и переживают за свой экипаж. Нам известно, что в начале 2000 года при попытке забрать раненых был сбит Ми – 8. Сбили «аккуратно», весь экипаж выжил. Долбанули из РПГ, научились чеченцы стрелять из этого простого, но грозного оружия. Трех членов экипажа взяли в плен.

Офицеры, тем более летчики, не контрактники – «товар» серьезный. Их можно обменять, продать, заставить дать поганое видеообращение, мол, «раскаялись, не против тех воевали». Они были живы, об этом знали и федералы, и полевые командиры. О том, что экипаж в плену, подтверждала и наша информация. Их братья по винтокрылым машинам переживают и пытаются вытащить их из чеченского зиндана. До главкома добрались, а тот к « конторе» с просьбой обратился.

Поэтому мы и сидим у вертолетчиков в Моздоке. Встречает меня майор, представляется Григорием. Майор с высоким лбом, сверху к которому прилегали зачесанные набок, коротко подстриженные густые черные волосы, смотрел большими синими глазами. Взгляд умен и открыт, как у каждого честного человека.

Григорий ведет по темному коридору. Заходим в спальное помещение на двоих. Майор быстро достает сало и копченую утку. По меркам войны стол накрыт с римской роскошью. Не жалеючи, летчик ставит на стол пятизвездочную дагестанскую Лезгину. Рыжков ушел на доклад, потираю руки, можно разговеться.

– Пить будешь? Не трезвенник? – спрашивает он, нарезая сало. Режет длинным ножом ручной работы. Нож красивый, наверное, «местный» или трофейный.

– Не пьют только электрические столбы, потому что у них чашки перевернуты, – шучу я, пытаясь разрядить первые неловкие минуты знакомства. Рассматриваю жилье летчиков. Все аскетически просто, но аккуратно, даже кровать заправлена и, кажется, отбита досточками, как у срочника. Спрашиваю: а где народ?

– Кто летает, кто на занятиях, – отвечает Григорий и умело разливает тягучий коньяк по граненым стаканам. По комнате пополз приятный запах качественного напитка. С Каспийской базы передали, коньячок-то. Настоящий, с завода.

Выпили за знакомство. Алкоголь приятно прошелся по горлу и мягко разлился по желудку. Аккуратно беру ножку копченой утки и закусываю. Григорий закашлялся. Кашлял долго. На лбу у него надулись синие жилы. Лоб побагровел, глаза заслезились, покраснели. Болеет.

– Что не лечишься? – спрашиваю Гришу, обкусывая вкусную ляжку птицы. Ем не спеша, хотя последний раз кушал вчера на блокпосту. В комнате бубнит старый радиоприемник – будто кто-то говорит через прижатую ко рту варежку.

– Когда лечиться? Народа не хватает летать. Опытных летчиков полтора вареника. Хорошие или уже мертвые, или в дурдоме. У нас вон на той неделе из группы забрали в психушку одного. Долетался… Майор налил по второй. Чокнулись, за удачу.

– Головой дуркануть – еще ладно, вылечат. А не дай бог инвалид? – продолжил беседу майор. Вон у нас Сергеев упал – выжил. Позвонок только треснул. Были и друзья на «гражданке» и жена, сначала  они предлагали помощь. Через год друзья стали только звонить – «ты там держись». За что держаться, когда ты лежишь, как кулек! – философствовал Григорий. Жена начала нырять по мужикам. Одна мать осталась и мы. Не, уж лучше сразу, на глушняк. Замолчали, каждый думал о своем.

Не чокаясь, третью, за тех, кого с нами нет. Опять помолчали. Гриша посмотрел на меня прямо, словно изучая, и спросил:

– Поможете с ребятами? – и достал из стола фотографию, где стояли около пятнадцати человек. Вот они – Круглов, Аязов и Домушкин. Домушкин Гришка, тезка – командир экипажа, широкой души человек. Знает много анекдотов, историй, розыгрышей, душа компании. А главное, отзывчивый, знаю его с курсантских времен. Понятно, думаю я – однокашники. Григорий «хлопочет» и пытается спасти своего давнего друга. Очень правильно.

– Постараемся, не сало приехали есть, – отвечаю я и беру кусочек сала. Сало красивое, как на картинке, с прожилками яркого цвета. Откуда такой закусон?

– Мать посылку прислала, – отвечает Григорий, – точнее, передали. Через самолеты. С Украины. С Родины. Где эта Родина сейчас? С кем воюем? – начал философствовать майор. Как в Афганистане – воюешь почти со всем народом. Называют еще «операция по восстановлению конституционного порядка». А какой это порядок, никто не знал и не узнает. Кто-то здорово опять погреет руки. Мы уж на это насмотрелись. Молчу, жую сало, неохота мне ввязываться в эти политические дискуссии.

Майор вышел и вернулся еще с одной бутылкой коньяка. На этот раз с Кизлярским.

– Не много? – спрашиваю для приличия я и смотрю в окно. Начался небольшой дождик, солдаты забегали по плацу, как летучие мыши.

– Нормально под такой закусон, – уверенно говорит майор и разливает. За ребят, чтобы им домой вернуться! Поддерживаю и говорю какие-то слова о выручке и воинской дружбе. У майора, видать, накипело, и он снова выливает на меня поток «местечковой» информации. Понимаю, надеется, что укажем в отчете:

– Вот смотри! Все знали, что в горном районе Шали остался нефтеперегонный завод. Его не трогает ни артиллерия, ни мы. Дымит себе, бойки бабки зарабатывают. Мы командиру докладываем об обнаруженной цели. Отмалчивается. Месяц назад звено Архипова на обратном пути с задания разбили его. Специально боеприпасы оставили. Так Архипову выговор объявили, прикинь! Я понимающе киваю головой и слушаю, стараясь не запьянеть. Подходит Дима, я хитрю и говорю:

– Вот только первую открыли. Рыжков присел перекусить. Потом встал и спросил, где можно помыть руки. Очень правильный человек. Подошли другие летчики, радостно приветствуют. Сидел долго, обсуждая все «тяготы и лишения». Дождь за окном остановился и, казалось, прислушивался к нашим разговорам. Летчики постоянно вспоминали о захваченном в плен экипаже. Мы обещали помочь.

VIII

Утро яркое и свежее. Собираемся почти целый день – суета, звонки по оперативной связи в Москву. Вертолетчики выбивают бензин и транспорт до Нальчика. Там в СИЗО сидит брат Бараева, а у нас бумаги от высших инстанций с большими синими печатями, позволяющие его забрать, без промедления и волокиты. Мне хочется пива, но труба зовет. Григорий ходит свежий и нарядный, как будто вчера не пил, а физкультурой занимался. Одно слово – пилоты!

Выезжаем с Рыжковым ближе к вечеру, наша «Волга», два УАЗа, с нами попросились два летчика. Еле отговорили. Ребята нас провожают и искренне желают удачи, в дорогу собирали перекусить. Переживают.

Езды-то всего ничего – чуть больше 120 километров, но эту поездку запомнил надолго. Оделся беспечно и легкомысленно – легкое ХБ и кепка, забыв, что УАЗ – это не уютная быстрая «Волга». На улице теплое весеннее солнце, даже немного жарко, бушлат не беру. Сопровождающие два прапора, старшие машин, в теплых бушлатах и зимних шапках. Один усатый, похожий на Чапаева, представившись Игорем, обращается ко мне:

– Ты бы бушлат взял, озябнешь в дороге! – говорит он, прикуривая сигарету. Бушлат оставил в казарме, идти далеко и неохота, весело отвечаю:

– Моржую, не замерзну, – и иду на мини-совещание перед выездом. Рыжков едет самостоятельно, чтобы быстрее попасть в Управление, я иду старшим в мини-колонне, в первом УАЗике. Встречаемся возле СИЗО в Нальчике. Все понятно.

УАЗ гремит на дороге, как ведро с гвоздями, стараюсь отвлечься, смотрю по сторонам. И справа, и слева лежала горная местность. Отдельные сосны похожи на клыки хищников, вдоль дороги усохшая серая трава, которая, казалось, тревожно вздыхала на ветру. Прапорщик беседует с солдатом о последней замене масла в машине, от нечего делать напеваю какую-то мелодию себе под нос. Ночь накрыла дорогу неожиданно, словно проглотила. Казалось, бархатная темнота большим одеялом нарыла всю Осетию.

Скорость у ульяновской машины не менялась с 70-ых годов прошлого века. В салоне становится сначала сыро, потом откровенно холодно. Ползем, на спидометре 40-50 км/час. Еще не проехали и полпути, а меня начало трясти от холода, как отбойный молоток, теплый воздух с печки только впереди. От холода постоянно хочется в туалет. Пару раз остановились, становится стыдно. Терплю. Замерз, как Снегурочка на пенсии. Время к полуночи, до города 20 километров, срочник начинает втыкать. Игорь дал ему затрещину и заматерился:

– Салага, пи-пи-пи, смотри за дорогой, пи-пи-пи, машину, питон, угробишь пи-пи-пи. Дыхание у прапорщика стало, как сердитое бульканье. Наблюдаю за обоими сквозь судороги холода. Игорь постоянно поглядывает за водителем. Тот, борясь со сном, вовсю пучит глаза, кажется, они сейчас выпадут. Солдат жалуется, что в поездку его сняли с наряда, а ночь он вообще не спал, «на толчках заплывал». Жалуется на дедов. Прапорщик молчит, оно и понятно, деды за него полработы делают. Изо рта пошел пар, стучу ногами от холода, но терплю. Игорь оглянулся назад, все понял сжалился и сказал:

– Садись на перед, морж, – и, обращаясь к солдату: – Прижмись к обочине! Водитель включает поворотник, слабо протестуя:

– Нормально, доеду, – прапорщик молча выходит из машины и открывает мою дверь:

– Иди на перед, а то околеешь. Только смотри за водилой, они спят за рулем, как суслики. Три машины уже в кювете, а с нас вычитают. Говорю «спасибо» и сажусь вперед. Оставшиеся 15 километров добросовестно рассматриваю деревенский профиль срочника.

Выезжаем в город – темно, пустынно, машин нет, где СИЗО, никто не знает. Едем по карте, постоянно останавливаясь, сверяя улицы. Сделав пару кругов, находим тюрьму, которая в темноте выглядит как строение из фильмов ужасов – зловеще и неприступно. Возле входа белеет наша «Волга». Из нее выходит Рыжков и шипит:

– Вы что, кушать заезжали? Я Вас два часа жду. Лицо Димы в темноте похоже на приведение.

– Да, и кушать, и потанцевать, – отвечаю я, делая несколько приседов. Кости громко хрустят. Околел как пес. Машины не едут, за рулем молодежь. У тебя что?

– В Управлении никого нет – кто на войне, кто в командировках. На месте, точнее, уже был дома только начальник Управления. Его беспокоить не стал, давай сами попробуем, документы все в порядке.

– Давай, – отвечаю, продолжая разминать замерзшее тело. Подходим к КПП – железная дверь, долго стучим. Железное эхо полетело гулять по улицам города. Через несколько минут открывается окошко, оттуда короткий вопрос с кавказским акцентом:

– Чего?

Представляемся, объясняем, просим открыть.

– Не открою, ждите руководство до утра! Просим вызвать руководство. Ответ:

– Я все сказал. Окошко закрывает. Стучим снова. Окошко открывается: мат-перемат. Начинаю закипать, сам перехожу на упрощенное общение, не выбирая слов. Неизвестный демонстративно подносит автомат к окошку, досылает патрон в патронник и орет нам в железную дырку:

– Пошли на …!!! Много вас тут таких ездит! Отошли от КПП, а то шмальну! Окошко закрывается. Аргументы закончились. Матерюсь и смотрю на небо, на котором скупо, чуждо мигали звезды. С высоты, казалось, издеваясь, смотрела луна. Ее тускло-желтый цвет делал ее похожей на волчий глаз. Едем в Управу.

Дежурный, молодой старлей проводит в кабинет. Уже зная от Рыжкова ситуацию, звонит начальнику Управления. Последний приезжает быстро, как будто знал, что его потревожат. Одет в короткую кожаную куртку и синие кроссовки. Молодится, хотя самому за 50. Дима коротко докладывает, объясняя ситуацию, и показывает документы на освобождение Вахи Бараева.

– Знаю, знаю, – отвечает он, – звонили с Москвы, предупреждали. И берет телефон. При нас разговаривает с начальником СИЗО, требует прибыть на рабочее место. Все закрутилось, и через полчаса уже сидим в кабинете начальника СИЗО. Тот, посмотрев документы, приказывает привести Ваху Бараева. Пауза. Рассматриваю портреты руководителей на стенах.

Хочу свести счеты, обращаюсь к начальнику СИЗО и прошу переговорить с нарядом, который посылал нас в различные мужские и женские половые органы.

– Спят они, сменились, – отвечает крупный осетин в звании подполковника. – Не обижайтесь, тут много попыток было выдернуть боевиков. И красные, и белые приходят, какие только бумажки не приносят. Заходит конвоир. Докладывает о доставке подследственного. Начальник СИЗО просит завести. В кабинет неслышно заходит мужчина около 40 лет, докладывает фамилию-статью. Рассматриваю брата грозного главаря бандформирований. Тот тощий, как воробей, небольшие усики, как у Чарли Чаплина, в глазах испуг. Совсем не похож на боевика.

Ставим подписи, нас провожают до КПП, начальник Управления приглашает перекусить на чай, хороший мужик, ответственный. Отказываемся, благодарим за помощь и отправляемся в обратную дорогу. План движения тот же, только к моей руке наручниками прикован Ваха Бараев. На часах начало третьего ночи. Вспомнив о холоде, вздрогнул. Посмотрел на Ваху: тот в дешевом тонком китайском костюме. Стоит и дрожит на ветру, как зяблик. Думаю о том, что он реально может остыть в холодном УАЗике, и обращаюсь к Диме:

– У тебя бушлат с собой? Тот тоже беспечный оставил его в казарме. Объясняю ситуацию с арктической температурой в машине. Рыжков, поковырявшись в багажнике, достал старое ХБ для ремонта машины. Прапорщики тоже нашли какие-то подштанники для Бараева. Одев его под святящимся столбом, мы громко засмеялись. Ваха был похож на беспризорника в масленой грязной пятнистой военной форме, которая на несколько размеров была больше его. Отойдя в сторону, одеваю термобелье, которое запасливый Дима возил в багажнике.

Едем, спать не хочется. Какой тут сон, когда у тебя на руке сам брат Бараева! Прапорщику все по бублику, он достает термос и бутерброды. Один молча дает срочнику. Мне показалось, что тот его проглотил вместе с бумагой. По машине разнесся запах колбасы, захотелось есть. Полез в пакет, приготовленный летчиками. Там сало, колбаса вареная, картошка. Есть одному неприлично, делюсь с Вахой. От сала он отказывается, все остальное глотает, как баклан, не шибко их баловали разносолами в Нальчике. Ваха сам начинает разговор:

– Меня, как боевика, держали, есть давали меньше, чем остальным, передачки запрещены. Помолчав, добавил: – Еще и били.

Молчу, это хорошо, что он первый заговорил. Прапорщик передает термос и пару бутербродов. От бутербродов отказываюсь, а чай пью с удовольствием. Вкус мягкий – травяной. Протерев крышку, наливаю чай соседу. Тот молча пьет. На кочке машину подбросило, горячий напиток облил Ваху и меня. Он-то пьет с левой руки – неудобно. Ваха извинился.