Редко лошади плачут. Повести и рассказы

В первый же день, когда я вышел на работу, Толик – Толмач в это время беседовал с начконом – подвел меня в конюшне к денникам спортивных лошадей и ткнул пальцем:

– Вот, Рефлекс. Толмач просил показать тебе.

Я открыл дверь денника. Высокий вороной жеребец переминался на месте, кося на меня блестящим глазом.

– Он от чистокровного жеребца, я слышал?

– Да, от Форума… – Толик вздохнул. – Я его себе хотел взять, да Толмач не дает. Радуйся: жеребец – класс…

Я вошел в денник. Сначала Рефлекс показался мне очень высоким, но, когда я приблизился к нему, оказалось, что рост как раз по мне, сантиметров сто семьдесят в холке. Жеребец вздрогнул, когда я похлопал его по шее, и осторожно повернул ко мне голову.

– Сколько ему?

– Шесть лет. – Толик опять вздохнул. – Ну, пошли… Посмотришь конюшню.

Мы решили дождаться Кабана, сидевшего пока дома с женой и ребенком, и только тогда приступить к работе всерьез. А пока дел было мало. Приходили в конюшню часам к десяти, разминали под седлом молодых лошадей, а после обеда, в три часа собиралась спортгруппа – и все.

– Теперь нас хоть трое будет, заездка быстрей пойдет, – говорил с некоторым облегчением Толик. – А то с этим Шуркой одни неприятности… Вот только пусть Кабан выйдет.

– Миша!.. – кричал Толмач. – Миша, на Тополе!.. – Правый повод, правый!.. Вот, вот, хорошо…

Я подъехал к леваде.

– Алексей Петрович!.. Сегодня не прыгаю, ладно? Рано еще коня нагружать.

– Как хочешь, Женечка, как хочешь, – закивал Толмач. – Смотри сам.

Рефлекс долго стоял без работы перед моим приездом, поэтому я не решался давать ему сразу нагрузку. Но, хотя я пока сделал на нем лишь несколько несложных пробных прыжков, мне казалось, что Толмач и на этот раз не ошибся; конь был что надо. Но посмотрим, посмотрим еще, думал я суеверно, что ж загадывать.

Пошагав еще полчаса, я завел Рефлекса в денник, расседлал, растер ему бока соломенным жгутом: на улице был мороз. Потом взял седло с уздечкой и не спеша пошел в каптерку.

Тренировка заканчивалась, некоторые ребята водили лошадей в поводу, а Толмача уже нигде не было видно: он не любил подолгу задерживаться в конюшне.

В каптерке были Толик и Шурка, тоже расседлавшие своих лошадей. Толик сидел, греясь у титана, а Шурка возился с массивным навесным замком на двери в жокейскую, где хранилось снаряжение.

– Что, заел? – спросил я, кладя седло на пол. – А это кто написал?

На стене возле титана была жирная надпись мелом «Толмач дурак».

– Шнурки, – сказал Толик. – Спортсмены эти… Только и пользы от них, что на стенах пишут. Стирать замучаешься.

Шурка, стуча и пыхтя, старался открыть замок.

– Что, не любят они Толмача?

Толик пренебрежительно улыбнулся.

– А чего его любить? Разве это тренер? На ногах еле стоит… Вот до него тут был парень. Молодой, сам и выступал и их тренировал. Этого они уважали.

– А где он?

– Посадили. Один шнурок, из этих вот, к нему пристал – дай, говорит, на заездку сесть. Ну, он и разрешил. А это ведь только жокеям можно. Шнурок и искалечился… Вот так. Нарушение техники безопасности, – сказал Толик и встал. – Так его и посадили… Ну, что ты застрял? – спросил он у Шурки.

– Сейчас, ага, – пробормотал тот, поднатужился, и ключ, громко щелкнув, обломился.

Ну, Шурик… Отодвинься. – Толик подошел к двери и с размаху ударил сапогом по замку. Металлическая петля отлетела, выломав желтую щепку, которая тюкнула Шурку в лоб. – Это чтоб ключи не ломал.

Мы вошли в жокейскую, повесили седла на кронштейны и сели возле стола, занимавшего почти половину маленькой комнаты.

– Будешь? – Толик достал из ящика наполовину пустую бутылку водки. Пить не хотелось, но он уже выставил на стол стаканы и я махнул рукой:

– Давай… За знакомство.

В каптерке вдруг громко затопали; Толик схватил со стула телогрейку и накрыл стаканы. В жокейскую ввалились с седлами и уздечками ребята из спортгруппы.

– Ну-ка, быстро! – заговорил неожиданно Шурка. Он заметно приободрился, когда Толик достал третий стакан, и теперь грозно командовал: – Двигайтесь, шнурки! Кладите седла – и домой, ага.

– Чего домой… – затянул кто-то из ребят. – Мы не спешим.

– Я ч-че сказал? – Шурка встал со стула. – А то враз вылетишь отсюда! И не залетишь больше, ага.

Ребята переглянулись и вышли.

– Ну, Шура, тебе немножко, – сказал Толик, разливая водку. – А то ты всех спортсменов наших повыгоняешь.

Шурка надул губы и одним духом опрокинул стакан.

– Вот дурень… На, закуси.

Толик вытащил из кармана бумажный сверток и вытряхнул на стол несколько котлет.

– Из конины, – сказал он. – Недавно жеребенка забили. Ногу сломал. Вот я хозяйке конинку и принес. Лучше всякой говядины мясо.

Мы выпили, закурили.

– Ну ч-че – домой пойдем? – спросил Шурка. – Кабана-то нет.

– А я заходил к нему вчера, – сказал Толик, убирая пустую бутылку в стол. – Сидит, нянчит своего кабанчика… Говорит, дня через два – три будет.

Он встал, потянулся, подошел к кронштейну с седлами и сильно потерся о него спиной.

– Чешется, черт… Пошли, действительно, чего тут высиживать. Вот придет Кабан – начнем заездку, мучение наше.

На улице Шурка куда-то свернул, а мы с Толиком пошли в сторону конторы через широкий, продуваемый ветром заводской двор. Его образовывали замкнутые в каре длинные конюшни, на территории двора находились четыре левады, в которые выпускали на прогулку лошадей, и одна из этих левад была наша, верхового отделения. Стояло у нас восемьдесят лошадей, но только пятнадцать считались спортивными. Остальные предназначались для продажи, и мы должны были хоть как-то их разминать, поэтому с утра конюхи выгоняли кобыл в леваду, и Шурка, с метлой в руках, крича «цоб-цобэ», гонял табун по кругу: втроем мы не смогли бы, конечно, тренировать такую массу лошадей под седлом. Потом то же самое проделывали с жеребцами, и лишь на нескольких из них мы садились верхом.

В остальных левадах тоже постоянно находились лошади – кобылы с жеребятами, молодняк из отъемной конюшни, а в самую отдаленную выпускали поодиночке драчливых производителей.

Сейчас мело, лошади стояли, образовав очереди у выходов из левад, отвернувшись от ветра. В их хвосты и гривы набился снег, и от этого они казались седыми.

– Домой хотят, – сказал Толик.

Мы вышли на аллею, усаженную липами, которая вела к конторе.

– А ты сам – то откуда? – спросил я.

– Да много где был, я ж говорил тебе.

– Ну, а вообще?

– Черт его знает, – неохотно ответил Толик. – Родился в Карелии, а потом – так… много где был

Мы молча прошли по укатанной белой дороге мимо ветеринарного лазарета, мимо длинного барака, где жили некоторые из конюхов, и вышли к конторе.

– Ты вечером что делаешь? – спросил Толик, остановившись.

Я пожал плечами. В первые дни я написал письма матери, Ирине, потом сидел возле печки, смотрел в огонь и слушал радио.

– А что тут можно вечером делать?

– Пошли, – кивнул Толик и направился к конторе. – Отдохнем немножко.

Он зашел в какую-то комнату на первом этаже, а я прошелся по холлу. На стенах были нарисованы лошади – бегающие, прыгающие, даже плавающие… Мне кто-то уже сказал, что это Толмач привез сюда однажды художника, который и разрисовал весь конзавод.

Толик подошел ко мне не один.

– Вот это – Лена, – сказал он важно. – А это – Женя.

Я сначала даже растерялся, потому что еще не видел, чтобы в Воздвиженках кто-нибудь красился, а Лена была раскрашена, как плакат. У нее было широкое, очень детское лицо и полная фигура взрослой женщины.

– Очень приятно, – сказал я.

Она на меня посмотрела так многозначительно и глупо, что мне стало скучно и совсем расхотелось связываться с Толиком, но отказываться было уже поздно.

– Ну что, Леночка! – Толик потер ладони. – Приглашай нас в гости, да и пойдем.

– А работа как же, Толянчик? – Она снова кокетливо на меня посмотрела.

– Какая еще работа… Ну, давай, – собирай манатки и пошли. Давай, давай, – Толик подтолкнул ее к комнате и, обернувшись, подмигнул мне очень хитро.

Ничего неожиданного у Лены дома не произошло. Она поставила на стол две бутылки с какой-то красно-бурой отравой, и мы пили, играли в карты, ходили еще в магазин; Толик веселился, а я скис. В голову полезли невеселые мысли, и я не пытался их отогнать. Ну подготовлю я Рефлекса, думал я, а потом? Надо ведь как-то заполучить его в Москву, не век же здесь сидеть… Да и в Москве может быть все, хотя бы травма – и нет коня.

Толик с Леной о чем-то разговаривали, а я вел себя гнусно: пил и молчал. Лена вначале посматривала на меня довольно игриво, но я никак не отвечал, и она полностью перенесла внимание на Толика. Не то чтобы я собирался ограничивать себя здесь только работой, просто неспокойно было на душе.

Поздно вечером пришла хозяйка. Лена оказалась тоже приезжей и снимала здесь комнату. Толик, сидевший рядом с ней на кровати, постарался задвинуть ногой в угол бутылки, но они попадали и, гремя, выкатились на середину комнаты. Хозяйка молчала и смотрела на нас выжидающе. Я встал, взял шапку, куртку, пошел к двери. У меня болела голова и хотелось только спать.

– Ну а я-то что ж … – Толик тоже поднялся и озадаченно посмотрел на Лену. – Что ж я-то?

– Иди, цыганчик, иди! – сказала она, улыбаясь. – Потом еще придешь…

Мы вышли. Хозяйка посмотрела нам вслед и захлопнула дверь.

На улице было темно, снег скрипел у нас под ногами так громко, что где-то поблизости залаяла собака. Толик брел впереди, засунув руки в карманы телогрейки и покачиваясь. Я никак не мог сообразить, где находится мой дом, – знал, что где-то рядом, но отыскать в темноте не мог.

Толик остановился.

– Запутался, – сказал я, подходя к нему.

– Вот твоя калитка, – и хлопнул по калитке рукой. Потом слегка замялся. – Слушай, Жень… Меня хозяйка так поздно не пустит, я ее знаю…

– Ну так пошли ко мне.

Свет в доме был потушен, выключателя я не нашел, и мы долго тыкались в темных сенях во все углы, пока не нащупали дверь. Я открыл ее, шагнул – и загремел вниз по крутой лестнице. Какая-то туша шевельнулась в темноте и тяжко захрипела, во влажном воздухе стоял запах помойки.

– Тьфу ты!.. – выругался сзади Толик. – Не туда. Это поросенок.

Мы вернулись в сени, отыскали другую дверь и, потихоньку пройдя через кухню, где пыхтела за печкой во сне тетя Настя, вошли в мою комнату.

– Ну чего, ты сюда ложись. – Я кивнул на кровать.

– Да брось ты… – Толик снял сапоги и полез под покрывало. – Залазь, места всем хватит…

Он повернулся к стене и почти сразу захрапел.

– Вставай, молодой человек, пора уж!..

Я открыл глаза. Было уже светло, и я испугался: проспал!

В приоткрытую дверь заглядывала тетя Настя.

– А-а-ай! – ужаснулась она вдруг. – Девка! Мать честная – девка!

Я ошалело посмотрел по сторонам, но девки нигде не увидел.

– Ох, караул! – Тетя Настя нацелилась в мою сторону пальцем. – Привел – таки девку, кобелище! А я смотрю: штой-то мне рожа твоя плутовская не нравится? А он девку привел!..

– Какую девку?

– А вона! Вона девка-то лежит! – торжественно произнесла тетя Настя, указывая пальцем на Толика. Он во сне натянул покрывало на голову, и оттуда выбивались его черные спутанные волосы.

– Какая ж это девка… – Я толкнул Толика в плечо. – Эй, покажись.

Он высунул заспанное лицо.

– О-о-ой! – зашлась хозяйка, к моему недоумению, еще сильнее. – И-их, батюшки! Вон он кого привел – лохматого этого – ах ты, бес! Ну караул! А говорила я тебе – не води! А он привел!..

Она потопталась на месте, не находя слов, потом метнулась в кухню и захлопнула дверь.

– Сматываемся, – сказал Толик, выбираясь из-под покрывала.

Мы поскорее надели сапоги и выскочили на улицу.

– И не приходи сюда больше! – кричала в кухне тетя Настя. – Не хочу я такого постояльца!.. Ох, караул какой! Лохматого привел, ах ты!.. А я ему говорила!

Что-то не любят они жокеев, подумал я, вспомнив, как мы уходили от Лены. Расхлопались…

– Откуда это она тебя знает? – Я догнал Толика и пошел рядом с ним, застегивая на ходу куртку и морщась: болела голова.

– А тут ведь не Москва, ответил Толик, тоже морщась. – Тут все всё знают. И про тебя тут все уже знают. И она все теперь на все село раструбит… Ну ничего. Если она тебя выгонит, комнату где-нибудь подберем…

– У нее до тебя жил один из наших ребят, тоже жокеем работал, – добавил он чуть погодя. – Мы у него собирались иногда – ну, она и помнит.

– А что он уехал-то? – спросил я, ежась от оставшегося с ночи морозца. – Не понравилось?

– Куда ему уезжать… Сидит, два года дали. За драку.

Мы умылись в каптерке водой из титана. Стало полегче.

– А-а… пришли.

В жокейской сидел здоровенный парень.

– Замок ты сломал, Толян? – спросил он басом. – Хоть бы петлю на место вбил, а то растащат все.

Он подошел ко мне и сунул руку:

– Владимир.

Это был Кабан.

– Ну как детеныш-то твой? Шевелится? – спросил Толик.

– В порядке детеныш, чего там… А вы почему так поздно? Проспали?

– Проспали… – ответил Толик.

– Ну… – Кабан оценивающе посмотрел на меня. – Заездку пора начинать. Начкон торопит. Скоро, говорит, покупатели будут.

4

Жеребец, взвизгнув, высоко подпрыгнул, ударил в воздухе задом, скакнул вперед, поднялся на свечку, снова прыгнул… Я держался в седле, то теряя равновесие и почти падая, то каким-то чудом садясь опять прочно. Все вокруг мелькало и крутилось, моталась перед глазами рыжая грива, иногда попадал в поле зрения Кабан, державший пристегнутую к уздечке корду. Жеребец попался чересчур нервный: никак не мог успокоиться. Я уже два раза летел кувырком на землю, стараясь не попасть ему под копыта, а затем садился снова.

Второй месяц мы каждый день до обеда занимались заездкой и ходили в синяках: приходилось падать. Садились в седло по очереди и под комментарии стоявших возле левады конюхов шмякались на утоптанный снег, спеша откатиться подальше от брыкающейся лошади. Шурку мы сажали на кобыл: они поспокойней жеребцов и не так отчаянно сопротивляются, но зато выносливее, и Шурка подолгу носился в леваде на кобыльих спинах, вцепившись обеими руками в гриву и выпучив глаза.

Почти все здесь считали его случайным человеком. От жокеев требовалась не готовность рискнуть – решительных людей тут и без нас хватало, – а умение бережно обойтись с конем в любой ситуации. Шурка же этого не умел. Даже не заездке он служил только грузом, к которому должна привыкнуть, молодая, почти дикая лошадь, а когда дело доходило до первоначальной, самой примитивной выездки, тут Шурка пересаживался снова на незаезженных. Это был момент, когда лошадь легко могла приобрести самые скверные привычки, от которых не отучишь и за год.

Мы старались работать аккуратнее, но получалось это далеко не всегда: нас было слишком мало на такое количество лошадей и на план по их продаже. Приходилось спешить. Как и на любом заводе, здесь был свой брак, но брак особенно обидный – речь ведь шла о живых лошадях.

Жеребец отчаянно скакнул, потом еще… Его как-то странно повело в сторону. Я изогнулся, стараясь усидеть, но он вяло повалился на бок, болтнув в воздухе ногами. Я успел соскочить; подбежал Кабан, стал дергать гриву и уздечку, стараясь поднять голову жеребца.

– Бей! – заорал он басом.

Из-за ограды кинули прут, я ударил несколько раз по мокрой от пота рыжей шерсти – как его еще поднимешь? – но жеребец не шевелился. На его боку оставались темные полосы от ударов.

– Ах ты… – сказал Кабан, отпуская гриву.

Он оглянулся, ища, на кого бы крикнуть, но виноватых не было.

Жеребец не дышал.

Конфуз, подумал я. Надо было, наверно, дать ему отдохнуть. А может, это ничего бы и не изменило: не все лошади переносят заездку.

Подошел Толик, мы переглянулись.

– Бывает, – сказал он, потолкав ногой рыжий труп. – Он же чокнутый… Был. У нас в Казахстане один такой, когда кончался, еще и парня под себя подмял, еле вытащили.

Шурка снял и унес в конюшню седло.

В тот день мы больше никого не заезжали.

Я шел по липовой аллее. Было время обеда, но на душе было так противно, что есть я не мог.

Если бы хоть не я на нем сидел. А то теперь пойдут разговоры… Мастер, да еще из Москвы.

Я свернул к двухэтажному дому, стоявшему недалеко от конторы. В нем находилась квартира Толмача. Черт с ними, подумал я. Мое дело – Рефлекс.

Дверь Толмач никогда не запирал, и я, постучавшись, вошел в темный коридор, откуда таращился на меня круглыми глазами пушистый кот. Послышались шаркающие шаги и в коридоре показался Толмач.

Он, конечно, обрадовался: гости бывали у него редко, а поговорить старик любил.

– Пойдем в кухню, Женечка, – сказал он, суетясь и сутулясь. – В комнате у меня не прибрано.

Я улыбнулся: вся обстановка комнаты состояла из кровати и двух чемоданов, а подметал Толмач каждый день. А вот поди ж ты – не прибрано.

Ведро в кухне было доверху наполнено пустыми консервными банками, в цветочном горшке на столе лежала обертка от печенья; стол был грубый, выкрашенный в синий цвет. На плите кипел чайник. А на подоконнике сидел кот, всем своим видом доказывающий, что это уютное жилье.

Толмач, покряхтывая, налил в алюминиевую кружку чай и достал из стола пачку печенья.

– Хочешь фотографии посмотреть, Женечка?

Шаркая и опираясь о стену, он принес из комнаты большой потрепанный конверт.

– Вот это я на Интеграле… – говорил Толмач, передавая мне снимки. – Это в Риге, на Парусе, был у меня такой конь… Это снова на Интеграле, в Москве прыгаю, на ипподроме…

Толмач передавал мне фотографии, я смотрел их и думал: какая же сила носит старика по клубам и конзаводам? Ведь он пенсионер, а как-то ухитряется оформляться… И, конечно, не годится он для этой работы. Какой он старший тренер? Сегодня была заездка, пал жеребец, а он и в конюшне не показывался, ничего не знает… И спортсмены его не уважают, каждый день на стенах вон пишут, что Толмач – дурак… А им бы как раз не стоило это писать. Уж кому, а спортсменам с Толмачем не плохо: заботится он о них.

Я вспомнил свои выезды с Толмачем на соревнования. Там часто бывали заминки с фуражом, талонами на питание, гостиницей, манежем для тренировок. Все тренеры беспомощно разводили руками, а Толмач, сказав нам: «Ничего, все образуется, ребятки», – шел к кому следовало и неразборчиво бубнил, прося все – таки постараться и сделать, и бубнил до тех пор, пока обалдевшая администрация не соглашалась на все, лишь бы только он ушел.

А на стенах все-таки пишут, подумал я.

– Это Павлик, – говорил Толмач. – Павлик Алексеев, узнаешь?

Я увидел Пашку, верхом, в рединготе и каске. Рядом стоял Толмач.

– Так вы его давно знаете? – удивился я: на фотографии Пашка был совсем молодой, лет шестнадцать.

Толмач грустно покивал.

– Павлик ведь начинал у меня, да… Шесть лет я с ним работал.

Это было неожиданностью для меня. Среди бывших Толмачевых учеников были многие известные теперь спортсмены и тренеры, но все они работали у него по году – два, не больше, да и я тренировался у него совсем не долго, но чтобы шесть лет… Так вот почему Пашка тут оказался, подумал я. Старая любовь… Сложно сейчас Толмачу.

– Так как вы с Тополем решили, Алексей Петрович? – спросил я, допивая чай, уже немного остывший.

Толмач сложил фотографии в конверт, помолчал, потом неохотно ответил:

– Не знаю, Женечка… Не знаю, кому тут его отдать можно. Пока пусть Миша Рябов на нем сидит, у него руки мягкие. И парню польза, опыта наберется на таком коне. Но выступать на Тополе, конечно, ему рано. Тут и говорить не о чем. – Толмач помолчал. – Может быть, Павлик станет посерьезней…

– Да я не про Мишу. Если Толику его отдать?

– Нет, – решительно сказал Толмач. – Этот конь ему не по силам. – Потом подумал и добавил: – А Павлик ведь очень неплохим спортсменом может быть, я его хорошо знаю. Он ведь, Женечка, первенство «Урожая» два раза выигрывал по юношам… Но никакой культуры в человеке. Он, как ушел от меня, стал на ипподроме работать, с рысаками… Играл там в тотализаторе, потом попался: придержал рысака. Это у них фальшпейс называется, знаешь, Женечка? Ну вот… – Толмач засмеялся, закашлялся, покачал головой. – Павлик ведь мелкой сошкой там был, его и выгнали. Он обратно в спорт, а его не очень-то и ждут. Вот как бывает… – Он взглянул на часы. – Э-э, надо спешить, половина третьего.

– А может, я Тополя в Киев продам. У меня там хорошие знакомые есть, – продолжал Толмач на улице. – Жалко, если конь тут пропадет. Правда, Женечка?..

Я иногда подумывал, не стоит ли попросить Тополя себе, – но это было, конечно, ни к чему: к трем часам почти не оставалось сил еще и на Тополя, да и не было здесь заведено такого – готовить для себя сразу двух лошадей одного возраста. Кроме того, и Толик бы на меня обиделся.

На стене каптерки белела надпись «Толмач – дурак». Пока Толмач, косясь на нее, распределял между школьниками лошадей, я пошел седлать Рефлекса.

Я готовил его самостоятельно. Толмач с самого начала решил не вмешиваться, предупредил только несколько раз: «Мягче, Женечка, мягче, ты же знаешь, как надо», – и все. Я часто уезжал один, за территорию конзавода, в степь, рысил по проселку, сворачивал и шагал по сугробам, приучая Рефлекса идти в любое с его точки зрения опасное место. Но конь и не был трусливым. Вообще-то я всегда предпочитал лошадей, которые поначалу боятся препятствия: с ними хоть и больше возни, но зато потом они прыгают очень аккуратно, словно боясь прикоснуться к жерди. Рефлекс же, хотя шел всегда на прыжок смело, никогда не небрежничал, прыгая мощно и с запасом.

Он удивительно подходил мне по всем признакам – по темпераменту, росту, даже по тому, что раньше на нем сидел жокей, в чем-то, наверно со мной схожий: я почти не чувствовал «чужой руки». От этих всех мелочей многое зависит; мне ничто не мешало, я уже готовил его всерьез, и каждый день с нетерпением ждал трех часов, когда у конюшни показывалась оступающаяся согнутая фигура Толмача и можно было идти седлать спортивных лошадей.

В этот раз было напрыгивание. Я приглядывался к Толику, пытаясь понять, почему Толмач так невысоко его ценит. И решил, что, возможно, отчасти Толмач прав. Такие вещи трудно объяснить, но чего-то в Толике не хватало, – наверно, того почерка, по которому всегда виден спортсмен. Впрочем, меня это мало касалось. Пусть это Толмач для себя решает, кто из нас хуже, а кто лучше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.