На пути к совершенству. Повесть

скачать книгу бесплатно


Алексей покачал головой.

Мишка помолчал немного, а потом спросил:

– А что ты им ответил-то?

– Правду, – усмехнувшись сказал Алексей. – Сказал, что не просто в яме, а в долговой пропасти. Они еще попросили пару микрокредитных компаний назвать, где я брал, ну я так навскидку и назвал. А ты?

– Ну я вначале как-то уклончиво постарался отвечать, но… – Мишка, почесал затылок. – В общем, на чистосердечное они меня вывели за две минуты. А мне так мерзко стало, знаешь. Какое им дело, а я и так, все время на нервах, изо всех сил деньги собираю, чтобы все вернуть. Леха, я серьезно, по всем сусекам… уже в щелях в полу монетки ищу, чтобы долг отдать. Мысль была, что сейчас в отделение и увезут протокол составлять. Да знаю-знаю, – замахал он рукой, – что такого бы не было. Но все равно не по себе стало.

– Так уж не по себе? – горько усмехнулся Алексей. – Мне бы твои долги.

– Ну не скажи, – протянул Мишка. – Мне до чемпиона (Мишка кивнул на него), конечно, далеко, но и не копейки я им должен. Да и коллекторы, ты даже не представляешь, как эти суки меня достали. Мишка почти перешел на крик и выдал матерную тираду, характеризуя сотрудников отделов взыскания и коллекторских агенств, которые уже изрядно успели потрепать нервы и ему, и членам его семьи, и даже его друзьям. Это было необычно. Мишка матерился очень редко. Обычно мат он использовал, когда был крайне зол или растерян.

– А, кстати, – закончив материться, сказал он, – опер-то меня как раз и задолбал вопросами о том, звонят ли мне коллекторы и не достали ли они меня, жаловался ли я на них. Вот это я вообще не понял, к чему было.

– Та же история, – сказал Алексей и пожал плечами.

– Дела! – протянул Мишка.

***

У Алексея начался перерыв. Какао у Гюльнары он решил отложить на самый его конец, а сейчас он достал из кармана пуховика книгу и пошел к одному из выходов с крытого рынка, где стоял пустой стул.

Он хотел все же почитать.

Магнус Каэкский.

О Магнусе он узнал всего лишь недели две назад. В один из вечеров он сидел на диване и смотрел в телевизор. В голове бродила тяжелая мысль: пора уже наконец что-то менять! Он смотрел в телевизор, не видя, что там, и почти в автоматическом режиме переключал каналы.

Его привела в себя внезапно прозвучавшая с экрана реплика:

«… и он до сих пор определяет наше мышление!»

Реплика была сказана каким-то ученым мужем в строгом костюме настолько азартно, что Алексей поневоле заинтересовался. Это была передача религиоведческого толка. Алексей такие не смотрел, но обаяние и красноречие участвующих в дискуссии в этой передаче было заразительным. Из этой дискуссии он и узнал о средневековом философе Магнусе родом из Римской провинции Каэкии, жившем не то в четвертом, не то в пятом веке нашей эры и о его трудах.

Философ этот, как следовало, из программы, был одним из крупнейших мыслителей в истории, оказавшим огромное влияние как на религии Запада, так и религии Востока, и был чтим в них до сих пор. Алексею показалось, что он когда-то слышал его имя раньше.

Он смотрел передачу, и внезапно в его голове возникла мысль: а может с этого Магнуса и начать. Может с его книг начать что-то менять в своей жизни. Нет, Алексей не был воцерковлен. Его даже было сложно назвать стихийным верующим. Но если бы его спросили – верит ли он, что миром управляет какая-то высшая сила, он, скорее всего, ответил бы утвердительно. Впрочем, против религий он также особо ничего не имел. Тут дело было в другом. Алексей хотел фундаментальных перемен в собственной жизни. Он хотел изменить свое финансовое положение, он хотел, наконец, навести близкую к абсолютной чистоте в доме, где он жил с семьей, но также он хотел измениться и интеллектуально, и духовно.

Фигура Магнуса Каэкского увлекла его тем, что, из рассуждений участников передачи, Алексей представил его кем-то вроде повара, который из воды мог создать кулинарный шедевр. Религия и вера были доступны всем. Например, религиозными себя считали и многие родственники, и многие знакомые Алексея. Казалось их вера и религия были чем-то простым и понятным. В них были лица и имена, известные всему миру, включая атеистов.

Но Магнус массам не был знаком. Скорее, его можно было назвать представителем духовной и интеллектуальной элиты, владевшей сложным, доступным столь же элитарному кругу специалистов и посвященных, знанием о вере, раскрывавшим все ее тонкости, дававшим возможность свободно в ней ориентироваться.

Это интриговало Алексея, это привлекало его. Уже на следующий день он зашел в книжный и, недолго подумав, какой из трудов Магнуса Каэкского приобрести, купил его трактат под названием «Дозволь открыться Тебе» – по словам специалистов из передачи, этот трактат был одним из самых важных в наследии философа.

Он начал его читать в тот же день, и первые главы давались ему с огромным трудом. Это были сплошь восхваления Всевышнего, написанные чрезвычайно эмоциональной, переполненной эпитетами, витиеватой речью. Алексею все время переходилось перелистывать в конец, чтобы прочесть множество сносок с пояснительными комментариями. Ему приходилось заставлять себя. Он читал во время перерывов на работе и иногда дома.

На рынке он лишь пару раз поймал удивленные взгляды других продавцов, что даже польстило ему и придало сил. Но очень быстро он понял, что, в целом, всем абсолютно все равно, что он читает. Дело к тому моменту пошло быстрее – он привык к языку книги. Однако неделю назад он оставил это занятие, каждый день намереваясь к нему вернуться. И вот, наконец, он это сделал. Возможно, если бы не последние события, то и не вернулся бы.

Он нашел примерно то место, где бросил тогда чтение.

«Нет места, где бы не было Тебя! Даже в сердце моем есть Ты, хотя по злобе своей и слепоте в юные годы свои, я не чувствовал и не видел Тебя»

Он остановился на несколько мгновений. Он сидел на строительном рынке. Перед ним был магазин, где продавалась спецодежда, справа – еще один магазин с сантехникой, слева – выход. Вокруг стоял негромкий гомон продавцов и покупателей. Алексей продолжил читать.

Это был раздел о сочувствии.

«Те, кто сочувствуют попавшим в беду, не умиляются разве они себе и не думает разве они о себе часто: вот прекрасны мы! Но разве такой человек, радующийся своему сочувствию, умиляющийся ему, не хочет ли он хотя бы иногда, чтобы несчастья с другими происходили чаще, чтобы он и еще раз, и еще раз мог умиляться своему чувству? Не лучше ли, преисполнившись любви к Тебе, взглянуть на страдание другого, помня о том, что оно лишь испытание, Тобой созданное, Тобой осмысленное до каждой мелочи, до каждого вздоха страдающего. Возлюбить должно не само страдание, но замысел твой и повести другого, если можешь, к этой любви».

Алексей остановился и еще раз медленно перечитал эти строки. Затем продолжил.

«Но слеп и безумен также и тот, кто смеется над несчастием другого. И погибель его не в том, что осудят его окружающие, но потому что кинжал раскаленный он втыкает в сердце свое, в обитель Твою. Но Ты, как терпеливый отец, ждущий, когда чадо его по неразумию своему не слушающее его, одумается, не уходишь оттуда, а все ждешь и ждешь исцеления безумца. Так что же делать сочувствующим? Любовь к Тебе – один лишь путь. Я вижу несчастного – не скорблю о нем, протягиваю ему чашу испить воды и рассказываю ему о любви к Тебе, и сам Тебя ищу в нем»

Впервые Алексей читал трактат Магнуса Каэкского с искренней заинтересованностью. В детстве от взрослых и учителей он привык слышать повеления сочувствовать и испытывать сострадание. К предложению задуматься о природе и значении этих чувств, засомневаться в их полезности, он был не вполне готов.

Не скорби о нем. Не смейся над ним. Помоги. Поведи к любви и сам в нем ищи Высшее.

Алексей отложил книгу и несколько минут думал.

– Предложить той пожилой женщине, чей внук уже мертв, той женщине, что вчера в оцепенении стояла у дома № 34 по Апрельской улице, полюбить замысел – не странная ли затея?

Не придя к ясному заключению, он продолжил чтение. В следующем разделе речь шла злой природе человека. И он показался Алексею еще более необычным.

«… бесстыдный насмешник моет свою свинью, наряжает ее в тунику, учит ее выполнять простые приказы – по слову его выходить из загона и по слову его – заходить. Он может даже бить ее нещадно за то, что она валяется в грязи. Разве преобразится свинья тогда в человека? Нет, все так же она, завидев грязь, обрадуется ей как младенец груди материнской и бросится валяться в ней, даже зная о наказании. Чем лучше человек? Какими бы науками себя не совершенствовал он себя, как бы не пестовал в себе добрые мысли, каким бы страшным ни было наказание ему грозящее, все равно стремится он к нечистотам, ко злу. Любит нечистоты, помыслы к ним устремляет.

Таков человек всегда: в старости, в зрелости, в юности, в детстве. Но почему же мы умиляемся детям? Почему говорим: невинное дитя, почему говорим: младенец чист? Разве чисты они, разве святы они пред Тобою? Или не человеки они? Мать скажет – умиляться ребенку правильно и хорошо, и что чувство мое идет из нутра моего. Возможно, и так, но чему умиляемся мы? Ребенку, что идет на ногах своих впервые в своей жизни, чтобы забрать сласть себе? Чтобы крикнуть: «Хочу»?

Что мы чувствуем? Мы осязаем обман, но не желаем его осязать. От Тебя отвернуться хотим, ибо истина Твоя горька, хоть и несет спасение. Дети твои – от явления в этот мир и до обращения в прах до праха несут на себе отметину – след челюстей звериных. А мы видеть этого не желаем и говорим: невинные! И говорим: чистые! Но есть ли чистота, кроме как в Тебе?!

Чист разве ребенок, безгрешен ли он? Он все тот же человек, загнанный в грязь своим пращуром. Он не может до поры сквернословить, ибо еще не успел выучить страшных слов. Он не может убить, поскольку не имеет еще таких сил, чтобы заставить другого прекратить дышать, но разве чище он от этого? Нет. Крик его, еще лежащего в колыбельке, нетерпеливый и пронзительный, бездумный, которым он зовет мать, желая ее молока, желая ее рук, ее взгляда, не испытывая ничего, кроме своего желания, уже есть крик зверя, уже есть свидетельство проклятия – губительного наследства нашего праотца-человека. В одном ребенок превосходит взрослого. Еще не одурманенный разумом он восприимчивее к слову Твоему. А в остальном, умиляться ребенку мы можем, лишь видя в нем и пестуя в нем Тебя, и через него, стараясь приближаться к Тебе еще ближе».

Алексей невольно задумался о своих сыновьях – Максиме и Сергее. Он никогда не воспринимал их так – не видел в них того, о чем писал Магнус. Он долго подбирал слово. Наконец, вспомнил его: «патология»! Вот оно. То, что описывал философ, напоминало наследственную патологию, проклятие, передающееся по наследству от отца к сыну от поколения к поколению. Он даже не думал о том, что нечто подобное может существовать. Однако чуть позднее Алексей вспомнил, как иногда, когда в разное время Максим и Сергей еще были маленькими, он внезапно, глядя на них, начинал испытывать непонятное смятение. Не то, чтобы страх, хотя, нет, это было похоже именно на страх, когда каждый из его младенцев начинал кричать, и на этот крик бежала его супруга, никогда не прося его подойти к ним вместо нее, бежала, бросая любое дело, каким бы она не занималась. Он смотрел в те моменты на детей, совершенно непонимающим взглядом, отчужденным, ощущая их самих, как нечто чужеродное в собственном мирке.