«Играя с мраком блюз»

«Сюда врачи и санитары

я выпил… драка… вскрылся шов

аппендицит совсем недавно

мне удалили… что-то, да…

Гори огнем! Ах, вам забавно…

Канальи, скунсы, шулера!

Я в картах гуру. Вот отсюда

и вся безрадостность судьбы —

разнес вчистую эту дуру и получил…

О, бабы злы!».

Выстрелы, встречи, объятия с тушей

бычьего взгляда, неправильной формы

радость в сомненьях

герои проворны

вылез – убрался

рванул – не догнали

боцман с русалкой на пальцах кидали

кто будет сверху.

«Мой хвост…»

«Не помеха»

«Ты думаешь, Френки?»

«Отрежем для смеха».

Весенние парни ревут, как маралы

вмещаются в плоть с трудом, еле-еле

простите, уйдите – не выждать вам пару

бросайся на нож

выбирай поострее.

Ежи наступают. Их шорох под стулом

стоящим в прилеске, где темень случилась

дырявит мозги относительным буром

сердце не бьется.

Только что еще билось.

Мистерия снов, туманность сознаний

я о своем, древний дуб о моем

у нас с ним немного безумных желаний

«В будущей жизни…»

«Родишься слоном»

«Дубом я был»

«Слоном пока нет»

«Может, и был, не упомнишь всего.

Гулял по саванне, за мышками бегал

плавал в пруду, превращая в вино

зловонную воду.

Ей богу, бывало. Мне показалось.

Или я прав?»

«Ты ошалел. Трехметровое жало

воткнувшись, торчит. Стрелок в облаках.

Не ниже. Ничуть. В блаженстве души —

отмахни. Позабудь».

Надломы, надрывы забудем

мы одиноки – мы здесь

оставляем на лужах следы

боремся с бешеным ветром

под раскрытыми в бездну зонтами

хрипим, умирая, проклятия.

Лупоглазо страдаем.

Нелепо боимся увидеть

пришедшего с даром кентавра.

Здороваясь, гость протянет копыто

я не пожму

не скажу почему мне не по нраву дракон

крошечный, Лена, седой

шипящий в наплечной суме

существа лошадиной красы

брата никчемной судьбы

космос – бери свою ноту

суслик – грызи провода

мало погибло народу

больше спаслось

суета

трудилы, ковбои, халдеи

джинсы в обтяжку, парад

как они только успели

уйти из-под пуль на Арбат.

Цемент застыл. Нет смысла в танцах

понурый панк стреляет медь

кивая прочим оборванцам

мол, наклюю, отстрочу смерть.

Батоно с заячьей губою

без дела бродит, курит дурь:

«Вах-вах, томление подходит

поперла карта? Так банкуй!».

Пересмотревшись штатских муви

рябой босяк бросает клич

«Пока нас всех не обманули

ты – за обрез!

я – за кирпич!».

Вдали проносится автобус

к стеклу прилипло два лица

и оба черных.

Крик слепца: «Туристы! Негры?!

Не ошибся! Чего не вижу, то спрошу

у человеков… Что? Смирился?!

Сейчас вам, тварям, покажу…».

Не показал. Пошел за пивом

«Купите мне, возьмите три

читал Булгакова. По Брейлю.

Об этом странном Га-Ноцри».

На моем холме притворяются

болтают, что снова весна

я им не верю

сам пригласил и не верю

покопался в земле, вырыл блондинку —

она мне гадает.

Говорит о грядущем.

Ни слов, ни записок

исключительно взглядом.

Ее сны не сбылись

любовь не вернулась

в волосах вьется червь

меж грудей ползет нежность

я не могу. Затаился, молчу.

Вряд ли озлобившись —

разменяв наважденье на стылость.

Будучи современным.

Целуя свободу в подошву.

С асфальта на песок, с красавицы на чушку

попался, бедняга. Опоздал на метро

наглотался Пуччини

резко вдохнул помидорной рассады

разговор не идет. Сигара потухла.

Кашлял, дымил – надоело, отбросил

на ковер не хотел

за ковер извини

пылают зрачки. Недовольна. Сидит.

Нагрелась тахта, наморщился лоб

взывает с кассеты досужливый Боб.

Щипок революций

моток пестрых жил

льдина в бассейне

блюющий кумир

комната пыток, комната смеха

сдираются кожи под гогот морпеха.

Синдбада.

Эстета: «Чудовищ мне, монстров —

гребите за мной на неведомый остров

устроим рыбалку, возьмем крокодила

что тебе, крошка?

Отдаться? Как мило».

Шагом, прыжками по смиренной земле

командиры пехоты не лезут в атаку

страхуют тылы

жмут бледных девок – звоните, колокола.

В любое время. Громко и как получится.

Запретите мне верить в прогресс человечества

виртуальным огнем

сожгите, крича, мою память

скучными трелями убейте последнюю мышь

несущую ложь в подсознание.

Забивайте надежду.

Не спросив разрешения, уносите ее с поля боя

баюкайте мирных

начинайте сегодня

пятница нынче.

Страстная.

Безродная.

Подъезжаем к могиле накатом

встаем в боевитую стойку

бурчим предельные мантры

распыляясь на жалкие звуки.

Поэт надевает погоны, берется за ствол и кладет

раздраженных пургой богомолов

прибитых тоской резидентов

нервы его, словно вожжи

натянуты. Тащат. Поют.

Взор неизменен. Улыбчив.

«Пойду на Манеж, там нальют».

Неоплаканный сон, на земле капли смеси

люди-монеты, люди-кусты

смотрите! сжимайтесь!

Наркотные зевсы очнулись.

Зашедшись в танце живота

они зреют монахов, опять же монахов

похожих на женщин

идущих под поезд.

Кола, напалм – на клумбе рожают.

Орущие жизни с цветами играют

из кафе беспросветно клубится Том Джонс

застывшие в камне голуби мира

терпимы к дерьму своих плотских собратьев.

Асмодей, старый гей – у нас все о'кей.

Бедлам. Атипичность.

Астрал. Кого ты нашел, того не искал

я повторяюсь. Мне не прорвать

завесу историй о цаплях

о дзэне

я тлеющий факел в двадцатом колене.

Крест на спине. С груди он туда

сам перешел

вероятно, пора.

Струи фонтана сносятся ветром

промок мой пиджак, набух документ

топор на плечо и рывком на пикник

надо попробовать.

Тону я, тону. Разделся по пояс

гляжу на луну

она появилась. Где-то не здесь.

«Сколько вам вишни?».

«Грамм триста отвесь».

«Вы как бы голый».

«Нет, нет. Не совсем.

Увидел тигрицу – увидишь гиен».

«Смысл не ясен».

«Понятен лишь царь

впервые лет в сорок открывший букварь».

«Здравые мысли…».

«Ждите – придут

уложат пред танком, закрепят хомут».

«Ангелы скажут…».

«Скорей, промолчат.

Намолят дубины, забьют всех подряд».

Виноваты, невиновны

бесноваты, задушевны

втыкать в себя шило – дурная примета.

Завшивленный странник мечтает покушать.

Выжить. Подумать. Изготовиться к счастью.

В запавших глазах – любовь

на согбенной спине – одиночество

сытый, мордатый упырь.

Вцепившись, затих

не отстанет.

Под ногами хрустят ноги, ноги

под копытами звезд хрустят наши ноги

грянул не гром. Взвился не сокол.

Русское поле, что тебя выжгло?

В стороне на спине с аппаратом в руке

фотосессия выси.

Бесцельная нудность.

Непосильность задачи —

все небо в кадр не войдет.

Глаза проест. Ему несложно.

Веселый парубок безбожно

сипит в свирель, снимая брюки

«Ты убери»

«Да я со скуки»

«Мне все равно»

«Тогда глядите. Живите цельно – не учите».

Я попытаюсь. Влезу в тело

вернусь в него, впаду в поток

зима забыта. Околела? Бомжиха с Трубной?

Вышел срок.

Постылый фарс – блаженный лапоть

когда-то кончивший физтех

поплыл мозгами.

Без помех. Его семья не возражала

Гуськом построившись, сбежала.

Он обитает в центре града

и говорит: «Я нищ, я пылок.

Проводим. Мы. В последний путь.

Ее. Степановну. Улыбок.

Не пожалеем. Бью я в грудь

я подтверждаю – будем.

Кучей. Матвей, Ринат и Болт Козлов

старушке выпало везучей. Стать. Оказаться.

Меньше слов».

В период жалобного свинга

хохочут юные во мгле

срывают двери. Давят яйца.

Визжат от счастья на столе

хирург их режет. Вводит космос

примерной дозой через шприц

столбы виляют.

Из ноздрей наружу льется свет теней.

Друзья зовут. К себе, навечно

на спину млечного кита

она бескрайна. Смерть легка.

Дорога сводится к надежде

избыть печаль пустым ветрам

наполнить их и по газам

ломая кости

метя стены кровавой жижей потных тел

вон мотоцикл

не взлетел.

«Ага, ага. Угу, угу» —

вошел с хозяином в сосну.

Та устояла. «Почему… ты здесь растешь

ну, почему…» – он говорил, мигая глазом

еще живой.

Кудрявый, гладкий, осознающий, кто с косой

к нему подходит раз за разом

«Теперь останься. Будь со мной.

Поговори. Налей мне стопку

на посошок

потом бери

я ведь всю ночь хлебал зубровку

привык.

Убился. Пусть… Руби».

В проулках мечутся кортежи

министров, зомби, теледив

мамаши ссутся. Добрый миф

о них идет по всем каналам

лис оператор гонит мух

снимает гладь, твердя оравам

свиных сограждан: «Нужен дух.

Чтобы суметь. Поймав, заправить

свой манифест в ее нору.

Они достойны нами править.

Нагну я дамочку, возьму».

Угаснет лошадь. Вымрут сфинксы

скульптура, камень выйдут в пыль.

Ступай к окну

держись, бобыль

ты ежедневно рвал тельняшку

крича: «Я город! Я стою!»

но выпив жизни нервной фляжку

просел душой.

«Страдать… люблю…».

Минорный транс, остатки блюза

шерсть одуванчика во рту

по мостовой плывет медуза

моя.

Элен.

«Идешь?».

«Иду».

«Ко мне идешь?».

«Нет, просто мимо.

Напиться водки, если что.

Сломать качели в ночь разлива

зеленых луж над телом Скво».

«Жены вождя?».

«Он был мужчиной.

Красивым, сильным, верным ей…

А ты молчи. Сиди тут миной.

Взрывай других. Живи. Зверей».

Померкнул я. Задернул пламя

змеей ползущее из глаз

прикрыл их накрепко. Надолго.

Дымя, я, Лена, отступаю

имея смелость не спешить

с омертвением чувства бессмертия

с охлаждением к Дао

с отказом от культа безумия —

в атмосфере жужжали жуки

майские

жуков поедали тишайшие птицы

райские

крапива сжигает сквозь кожу

ее набросали охапками

мне это кажется

стук молотков, гнилые гробы

ноги в носках расцветок тюрьмы

пойдем по дороге, наполним бокалы

голову в руки, водку в стаканы

будь самолетом

иди, как летишь

локон принцессы, гребенка и мышь

память о месте. Своем. На земле.

Путник зашился в нелегкой борьбе

за идеалы. Больше не пьет.

Любит закат, ненавидит восход.

Песни о тундре, цифры столиц

целая кипа кустарных ресниц

она их носила, я возражал

женские слезы

девичий оскал

комната в центре. Встречались и в ней

Сретенка, где ты? Здесь я. Отлей.

Не на меня, из окна ты не смей

люди тут ходят, толпы людей.

Да я бы на них.

Перестань, не рискуй

сейчас же назад убери длинный…

Дуй.

Ветер дуй.

Ну… Он подул. Дальше что? Что с того?

Тебе не скажу. Доведешь до метро?

Прямо по мне ступай, не робей

кстати, Марина…

Нашла поумней.

Собака в тени присела на хвост

широко раззявила пасть

ей интересно

думать о смысле палящего солнца

гонять голубей пронзительным взглядом

медлить с развязкой

голодной, бездомной

ранящей нервы пластующей трелью

Господи, будь. Не теряй свою силу

церкви – вигвамы

крест – томагавк

мы не сдадимся.

Сартров и Кафк слушать не станем.

Проснемся, устанем

взлетим, упадем

тезка, апостол: «На связи. Прием».

«Да, это ты. Я узнал. Поздравляй».

«Горе тебе! Крепись. Пролетай.

Ты погряз в дзэне, засох на холме

знаешь, любовь

она светит в дерьме».

«Его здесь навалом»

«У нас тоже есть. Помни другое —

ты выйдешь там весь…».

«Выйду».

«Дослушай! Ты вовсе сойдешь

если в мечтах лоск коттеджа и Порш».

«Ха».

«Я ошибся? Бывает. Со мной…

Бывает. Все чаще. Предатель я

ой».

Воткнули кляп, скрутили руки

к запруде тащат – я не вижу.

Петух под мышкой, сеть в зубах

небесных килек ты, рыбак

лови спокойно. Без запросов.

Удел привычный, клев на зависть —

не попадайся на глаза

Ему. Он не забыл – простил.

Он не забыл. Простил.

Забыть нельзя.

Простить попроще.

Во цвете лет по мнимой роще

бежит косой токсикоман.

Виляя бедрами, посильно выжимает

пределы скорости, присущей страусиным

провал

бесспорно

в отдыхе, в работе

слюна кипит.

При резком повороте зрачки гуляют

прыгают вверх-вниз

увидишь, думай. Не волнуйся.

Данный шиз добрей здоровых

ливрейных яппи, кабанов

внедренных к плесени кротов

зонтом в промежность. Ей.

Открой

его, шепча: «Ну, Маша, спой.

О первозданной красоте

Пилатах, брюликах, судьбе

я слово дам – не перебью.

А разрешишь, так подпою

тягучим басом

пьяным рыком

проводим жизнь, она со сдвигом

была

старалась, не сумела

стезя разлуки, визг припева

лупи по струнам балалайки

Христос придет

закрутит гайки

мигайте, дети-светофоры

сушитесь с чувством мухоморы

вас скурят завтра. На заре.

Отдав луну

тебе и мне».

4. Философ хлама

Задергались влажные губы

распустились цветы на могиле

живи, наслаждайся.

Вырви волчонка из лап браконьеров

вари ему суп, купай его в ванне

чистый и сытый – он воет

ты куришь

вдвоем на молитву затемно встали

Всевышний вас слышит

вы обещали

терпеть свою карму

не чувствовать боли, разящей нутро

никчемностью доли

юристов, зверей, холостых мозгоправов

регбистов, теней, заводных каннибалов

время придет, мы уйдем.

Солнце взойдет – свечи погасят.

Милые сердцу дремучие боры

вырубят спешно.

До блеска зачистят землю для свалок

отходов любви к комфортабельной блажи

рыгайте, дворяне

свистите, матросы

хватайте удачу за толстые косы

она не откажет. Подляжет, раздвинет

бутылка сивухи впустую не сгинет

запойная дама не крикнет: «Отстаньте!»

садитесь в кружок

и, смеясь, наливайте.

Голубь, бродяга, крылья у глаз

падает камнем на знавшего сказ

о тихом погосте, где плакали львы

ужом извиваясь от смертной тоски.

Гранит монументов, бедность канав

точность в молчанье

прозрачность в бросках

я за тобой

ты за призраком дня

пронзенного ночью:

«Ты помнишь меня?».

«Тебя…».

«Не забыла?».

«Моталась, скакала…».

«Бога нашла?».

«Не его я искала.

Радио в ухе, ритм, как в дурдоме».

«К этому шло. Деревня на троне».

«Веселые песни…».

«Предвестие ада. Я вас покидаю.

Вы злитесь?».

«Я рада».

Отбивая ногой в красном сандалии

куски золотого асфальта

я спал наяву

остывал под напором

воздушной струи из загадочной арки

в чреве которой шагали по лужам

зоркие цапли и прошлые беды

пахло аптекой

сверкали кометы

на данном витке пощадившие Землю

деревья гуляли. Танцующей частью —

стволы неподвижно внимали ненастью

бросались листвой

предвкушая утрату саженца Дро

не привыкшего к граду

музыка давит. Чайковский гниет.

Масластая грымза о вечном орет

ну, замолчи

умоляя, бешусь

продюсер твой сокол

он признанный гусь

коптящее солнце заходит за цирк

больно мне, страшно.

Страшно мне, гнусно

бухой доминошник, кладя пусто-пусто

швыряет в партнера окурком «Столичных»

«Я проиграл. Не имея наличных.

Сколько вам должен? Ах, столько? Примите.

Конкретно по яйцам.

А вы как хотите?».

Ветка в песке, на ней сидит птица

ни звука. Ни жеста.

Пришла. Отключилась.

Шагом дошла – притекла

не разбилась

хромые, слепые, учившие гамму

ей восхищались. Робели.

Пугались – наряда в погонах

грозящего карой

открывшего двери в машину завета

разум – проснись

счастье – останься

скользкие кобры вскрывают ширинку

их зуб ядовит

язык как у шлюхи

мелочность мысли. Голос оттуда.

Кот-импотент в ожидании чуда

«Хоть я сутенер и возможностей море

его не поднять

не зажечь на земное».

Поддатый большой ветеран ввалился в автобус.

Сев рядом, уснул, не завел разговор

поедем с ним молча. Максимально сурово.

Касаясь друг друга плечами, как в танке

мы на войне – смерть на колени

в любой обстановке никто не поставит

дьявол матроской безудержно драит

палубу солнца

сияй ты сильнее

будь ближе к людям

к Нью-Йорку

Корее

Париж, Катманду, сожги своим даром —

поддерживать жизнь

на планете, где паром

исходят надежды, иллюзии духа

улыбка дебила от уха до уха

банк раздает за копейки кредиты

волки обманут

овцы убиты

продажа квартиры спасеньем не стала

могила – кровать

земля – покрывало

лица синеют, смотря телевизор

измучен царевич, возвышен Борисов

«Мне, ратоборцы, с низов не подняться

парни с икон разрешают смеяться

конь из пластмассы сипит на комоде

кобылу прося в издаваемой ноте

она диковата и столь одномерна —

закрашенный глаз

одиночество, скверна

отсутствие секса, дурные порывы

все, как у нас

что не очень любимы».

Волга-река, могучая масса

бросай нам на берег жирных лещей

кости твои.

Взяли пакет, сапогами дочавкали —

не брезгуй

прими

возроди

ты велика и шевелишься

смываешь намокшие ценники

с чешуйчатых спин водолазов.

Что ищете вы, христиане?

Амброзию в общем стакане?

Тучу на лысину друга?

Кортик на поясе черни?

В муть погружаясь

назад вылезая

рыбы-коряги, родня Будулая

цыгане взирают на вас из засады

гитары для драки, нервы – канаты

набросятся кучей без песен

без танцев

наркотик в крови

отвага повстанцев —

земной муравей, наделав детей

уходит к деревне.

Не ноет, не злится

за любовь он не платит

подсевшего солнца

на жизнь ему хватит

собаки к нему безразличны

лояльны

нажимы сапог импульсивны

фатальны

политика неба везде справедлива

расправься, полынь

рыдай, дева ива – в гнезде на тебе

в ветвях твоей сути засел человек.

Потный гном из Джибути.

Туристом проехав весь запад планеты

прибыл в Россию, привез кастаньеты

тумц… лумц…

приглушенно, свободно

счастье шумящих непрочно, условно

штаны на коленях протерты до дыр

словно бы в церкви стою, вижу мир

свисая над бездной.

Свет, продолженье, как бы поверить

ринуться вниз, не разбиться

похерить

тревоги нутра, вонявшего луком

я из таверны с рыгающим звуком

вышел в семь двадцать

машины бежали

яркие леди говнищем дышали

топали ножкой, сипя в телефоны

давали понюхать собакам флаконы

парфюм из Парижа

коробка оттуда

сами духи плод Китая – валюта

очень нужна наследникам Мао

красное знамя, вершение Дао

робкое, скорбное – что остается

крикнули, слышал, гибель колодца.

Он пересох

высох, как роза

у бодрой старухи, летящей с откоса

хлопотной жизни

поисков чувства

над головой замигавшая люстра

ночь бесконечна.

Холодные руки покойников гладят

распухший живот пивного святоши

хлеб зачерствел, свинина протухла

вся радость в джазе

опьяневшему мало

кого из нас ждет после смерти Вальхалла

козел не проблеет, пророк утаит

признавшись хозяйке

где сколько болит

встанет под солнце с ручной обезьяной

посадит ее к себе на плечо

все это наше

взирай

наполняйся

сшибающим вихрем открытых путей

ты меня знаешь, я пленник костей

вырваться можно. На миг, на минуту

полета в бурьян

ходьбы к абсолюту

добрая, верю, ты добрая

проснись, обезьяна беззлобная

времени мало для правильной

постановки вопроса создателю

сил еще меньше для выдоха

гнили, что нами накоплена

годами метаний по глобусу

чтением мыслей бетонного

постамента житейской премудрости.

А кто-то, кто-то, кто – за что?

так надо, сын – кто ест, кто ждет

кто без закуски

белье спадает, страсть сильна

зима небрежна

замела

она не всех – Борисов спасся.

Зачем? не понял.

Его не гнет стремление стать больше

в вопросе разума и мыслей

мешавших быть самим собой

принцесса хнычет

за горой

тщедушный вепрь ее боится

научен жизнью, сбит с пути

приду, направлю, погоди

мне только нужно влезть в штанину

и не в одну

наполовину

я уже справился с задачей

увидев триллер, взял баян

со мной прибудут шесть команчей

седьмой не сможет

очень пьян

трезвей меня, но Старый Бубен

тяжел под спиртом на подъем

колибри в ноздри

там объем

ну, отложи чего захочешь

он не посмеет возражать

коня, седло

не отыскать – пропил один или с врагами?

как долог день. Как ночь опасна

буянил, выл, все не напрасно

окраску воина не смоешь

лопатой гордость не зароешь

приснится сон, сойдет загар

останься, крошка.

Забудь навеки мои грезы

о дружбе с искренним индейцем

в удачный день я их с десяток

зову из вечности на чай

и наливаю в чашки водку

или покрепче – кто как хочет

я не хочу. Хочу, но хватит.

За облаками меня жди

оттуда смотрят кто чем платит

ревя: «Спаси и сохрани».

Проходит нищенкой суббота

глядит горгоной президент

на берегу ручья

болота

храпит буддийский элемент.

Ему не снится волк с младенцем

долбящим зверя по спине

«Скорее, серый! Ну! Алле!

Как мне еще тебе поведать

что скорость гибельно мала

прибавь, дружище!

Будем бегать!

А от кого… не знаю… На!

Тебе со злости по затылку

лети, несись – вот твой удел

прими удары, как прививку

от нужных

мелких

славных дел».

С собой вечернюю прохладу

ты принесла

слегла

болеешь – я где-то тут.

Мы тоже здесь.

Поговорим, побьем посуду

жуков погоним из щелей

на колокольне звонарей

держащих небо за пижона

все птицы знают – что нам с них

худой потомок патефона

гоняет диск шумов степных

и плюс валторна. Стены в шоке.

Застыли, кончили дрожать

куда идти им?

с кем плясать?

я почешусь об вас скулою

не уходите.

Будьте мною

по части чувств к тяжелой правде

вдавившей голову меж плеч

так хорошо? Сгибай, калечь – я виноват

меня не слышно

орал во сне: «Вставай!»

не вышло.

Земля остыла, мозг горит

любовь забылась. Возвратилась.

И стало хуже.

Холеным пуделем затявкала эстрада

полезли в зал мартышки с баобаба

мой телевизор пролетел семь этажей.

Отжил свое. Прибил, если прибил

кого-то незнакомого с усами

набитого лиричными стихами

для быстрого захвата женской плоти

перед инфарктом от кряхтенья хора муз.

С сомнений началась поэма.

На лист ложится тень от головы

в ней стонет тундра —

редкие костры задуты беспощадными ветрами

затоптаны железными слонами

ведомыми с дистанции прогрессом

компактным пультом в крошечной ладони

сестры камней, уснувшей подо мной.

Я умираю. Трогая ногой

фанерный выступ на конце ее кровати

Юпитер, где ты?

и к какой вселенской дате

ты дашь свободу спутникам своим?

Она нужна.

Увы, не только им

мне не проснуться, если я не верю

кому-нибудь – себе? Исключено.