скачать книгу бесплатно
– Воздействие радиации, – улыбнулся я, – по нашим-то временам одного много, а у вас – четверо…
– Нуклиды ни при чем. Сначала в радость, а потом и не заметили. Я их на все лето в деревню, в сад, сам яблони подобрал, посадил, на пасеку вывожу… пчелами занимаюсь. Красота!
– Закуришь?
– Не курю. И тебе не советую. В золе и пепле концентрация очень повышается, многократно. А у тебя еще и усы – вон какие пушистые! Рентгены накапливать! Отклеил бы на время.
– Насколько все серьезно – ну, там… куда едем? – наклонился, спросил тихо.
– В Чернобыле РБМК-1000, то есть реактор большой мощности канальный. Способен генерировать мощность в тысячу мегаватт в час. Там такой тип реактора. – Гунтис говорил монотонно, не повышая голоса. – Важной особенностью устройства РБМК является наличие каналов в активной зоне, по которым движется вода в качестве теплоносителя. Каналы в толще замедлителя дают возможность двигаться теплоносителю, вода превращается в пар, а он, в свою очередь, вырабатывает электроэнергию.
Такая схема генерации энергии позволила сконструировать мощные реакторы. Активная зона РБМК – это вертикальный цилиндр высотой 7 метров, диаметр 11,8 метра. Весь внутренний объем реактора заполнен графитовыми блоками. Общий вес графита в одном реакторе составляет 1850 тонн. Топлива под двести тонн… А что там конкретно случилось? Может быть, циркуляция в первом контуре реактора нарушена или возникли течи. Или перепад давления привел к разрыву прочных чехлов. Реактор на быстрых нейтронах вообще вещь… авантюрная. Если это тебе о чем-то говорит. То есть – оборудование подкачало. Вполне допускаю, что головотяпство чье-то причиной, нарушение режимов работы. На месте сориентируемся. Чего сейчас гадать!
– Да уж, головотяпства у нас хватает!
– Ты прав, но не совсем, – возразил Гунтис, – я читал закрытый доклад. В марте 1979 года была большая авария у американцев, в Пенсильвании. На втором энергоблоке. Наложились технические неисправности, нарушены ремонтные и эксплуатационные процедуры, неправильные действия персонала привели к аварийной ситуации. Очень тяжелой, в итоге была серьезно повреждена активная зона реактора, включая часть топливных урановых стержней. Впоследствии выяснилось, что почти половина компонентов активной зоны, а это 62 тонны, расплавилась.
Узкий специалист подобен флюсу, вспомнил я Козьму Пруткова, но промолчал. Знаю таких людей. Нудноватые, но надо это не замечать, потому что специфика профессии. Футболист – не только на поле футболист, а и в быту. Но человек даже очень дельный… убедительный! И надо же – послал Бог на выручку! Это хорошо. Не пропадем. Но все-таки очень тревожно.
Подумал, уже привычно завернулся в одеяло и стал перебирать в памяти то, что рассказал Гунтис.
* * *
Уныло, надоедливо и однообразно мелькали перелески, станции какие-то. Названия читаемые, но непонятно – где они находятся?
Остановились темной ночью в небольшом леске.
Тут же высыпали из вагонов. Побежали за остывшим обедом. Геша все норовил меня порасспрашивать, какой-то был у него интерес, но я отвечал односложно, а сейчас он прихватил мой котелок, побежал затовариваться пайкой.
Ротный убежал по начальству, в штаб. Я ходил вдоль вагона, ноги разминая, одеревеневшие и чужие от долгого лежания на нарах.
Прибежал запыхавшийся Геша, расплескивая холодный суп, сцепив пальцами котелки с кашей. Следом топал его дружок, его тень, молчаливый Игорек.
– Вот тут на бугорочке, вполне комфортно. – Газетку расстелил: – Прошу всех к столу, – каша ништяк! Рисовая, с тушеночкой. Обожаю тушеночку! Именно – армейскую! Ничего нет вкуснее. Могу есть три раза в день. – Он зажмурился. – Жаль, так часто не дают!
Кто-то попытался примоститься сбоку, но Геша отогнал:
– Ну-ка, кыш! Дятлы! Место занято! Обнаглели совсем. Не видишь – командование тут располагается.
Мне такое назойливое внимание не очень нравилось, но я его принимал, молчал, выжидая, что же скажет Геша. Я жевал автоматически, не ощущая вкуса, пыль скрипела на зубах, лицо было сильно ею припудрено, и от этого усталость ощущалась заметнее. Жалел, что не умылся перед едой. Как-то все наскоро получилось.
– А вот вопрос. Разрешите, товарищ лейтенант?
– Да, пожалуйста.
– Вам ничего там… по начальству не доводили?
– В смысле?
– Ну, то-се… тусе-мусе… насчет личного состава роты.
– Списки уточнили несколько раз.
– А так – персонально… никого, ничего?
– Нет. Почему такой интерес?
– Тут дело вот в чем. – Геша заговорщицки огляделся по сторонам и продолжил: – Это только вам рассказываю. Мы с Игорехой дня два как с морей на берег сошли в родном порту. Пошли к знакомым телкам, а там парняги. Ну, мы слово за слово, хером по столу… Нервы не выдержали. Рубанулись чуток. Шум, крик… за милицией побежали. А они-то нас знают. Я там уже отмечался… Не раз! Да, Игорек? – Они радостно засмеялись. – Опыт уже есть. Я же в ВДВ служил, могу отбиться. Ну, думаю, залетим счас, хер в моря потом в загранку выпустят. Че делать? Сидим, как мыши в кладовке, затаились, молчим, блин, не дышим. Ага! На лестнице разговор. Ну, думаю – пришли, архангелы, по нашу душу! Ухо в дверь воткнули – военкомат народ сбирает… учения вроде. Ушли, ну мы – бегом! Пришли сдаваться. Там говорят – не вызывали. Мы дуриками прикинулись – как это! Был человек от вас, из военкоматских… А повестка? Ну, мы шарим по карманам – забыли, мол, дома, на подоконнике, да они-то уже рады! Ловить не надо, сами приперлись с Игорьком, мля! Я им «конину» тихонько в стол подтиснул, дагестанскую. И тут же – вторую, от Игорька привет. Пять звезд, между прочим, – они опять засмеялись чему-то своему. – Так что просьба, товарищ лейтенант, – будут пытать, не раскалывайтесь раньше времени. Очень вас прошу. Дайте знать… чуть что. Двоим морским волкам – ну не пропадать же на берегу. Верно? – Он шумно выдохнул.
– И всего-то?
– Ну да!
– Оповещу, – улыбнулся я, – там мокрухи-то не было?
– Не-е-а! Это точно! Носы помяли, морды помассировали, и все. Тут мы ручаемся – скажи, Игорек! Ну не молчи ты, едрить-колотить! Опять засмурнел, собака!
– Да я согласен! Все правильно сказал! Че тут бакланить! – ответил Игорь.
Прибежал Петр:
– Товарищ лейтенант, на минутку вас.
Отошел с ним в сторону.
– Я сгонял на разведку, тут какая-то станция маленькая. Может, добежать, расспросить, – рукой показал в густые заросли, – пока наши охламоны не рассекретили? Там женщина. Одна. Я пошел поссать в сторонку, гляжу – окошко светится, – говорил тихим голосом Петр, – ну и наткнулся… бегом назад. Вы же говорили… надо как-то оповестить… домашних.
Мы стали пробираться через кусты и вскоре вышли к небольшому строению. То ли весовая, то ли еще какая-то служба при железной дороге. Светилось приоткрытое оконце, сквозь занавеску была видна женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, лицо спокойное, в очках. Она что-то писала в большую амбарную книгу. Перед ней дымилась большая керамическая чашка, кофе чернел глянцево, блики нефтяные пускал, тонкой голубоватой струйкой тянулся кверху дым, на краю хрустальной пепельницы, солидной не к месту, тлела сигарета с фильтром.
Не напугалась бы, подумал я, отодвинул через приоткрытое окно тонкую занавеску, пошире приоткрыл створку, – крику не оберешься.
– Добрый день.
– Laba diena.
– Laba diena, motery?ke. Koks cia miestas?
– …Lietuva-Lietuvos pasienis, Toliau-Baltarusija.
– A? esu i? ?ito e?elono. “Partizanai“. Antra para jau vaziuojam. Zmona su dukra nieko nezino-kur a? randuosi. Visi?kai nera laiko. Sustojimas trijom minutem. Pra?au, padekite.
– Gerai. – Руку спокойно протянула, очки на лоб приподняла, стала в листок всматриваться, кивнула головой – все понятно, разборчиво.
– ?tai lapelis su adresu, ir tekstas apacioje. I?siuskyte telegrama atvyruteje. ?tai jums trys rubliai.
– Nesijaudinkyte, a? viska padarysiu, – взяла трешку мятую, на стол положила, разгладила ладонью аккуратно. – Aciu… dekuoju.
– А? viska padarysiu. – Женщина улыбнулась, кивнула утвердительно. Зачем-то поправила прическу [1 - – Добрый вечер, женщина. Что за город? – Литва, граница Литвы. Дальше – Беларусь. – Я из этого эшелона. «Партизаны». Едем уже вторые сутки. Жена и дочь ничего не знают – где я. Совсем нет времени. Остановка три минуты. Помогите, пожалуйста. – Хорошо. – Вот адрес – на листке, там текст внизу. Отправьте им открытку… телеграмму. Вот три рубля. – Не волнуйтесь. Я все сделаю.].
Петр стоял за спиной, почти не дышал, но я чувствовал шевеление волос на своем затылке.
– Ну, вы ли-и-ихо! – таращил глаза Петр. – Такое произношение! Прям… не знаю!
– Спасибо, Петр! Сильно выручил! Даже не представляешь – как! А ты тоже литовский знаешь, что ли? – засмеялся я. – Так обрадовался! Как на родину вернулся!
– Спасибо… спасибо… (Перевод Романаса Гусаковаса.)
– Нет, но тетка-то все поняла. Спокойно так уловила! Добрая тетка. Я глаза видел.
– А я срочную службу в сорока километрах от Вильнюса служил, отдельный танковый полк при мотопехотной дивизии. Полтора года. Такая история. Ребят было много литовцев. Хороший язык – мягкий, напевный, не злой. И люди тоже попались нормальные. В основном сельские трактористы бывшие, не избалованные. Какая там дедовщина! Сержантом был, старшим механиком- водителем. Скажешь, чего надо сделать, можешь уходить. Пока все не сделает – спать не ляжет. Вот – через людей-то… лучше всего познается. Без словарей. Был такой у нас Витас Бержелёнис – рисовал, на гитаре играл – талант! Так он и нарисует, и споет, чтобы понятно было все. Даже самому как-то хотелось, чтоб получилось… Вот видишь, пригодилось! Поди узнай, когда что понадобится. Хотя и подзабыл, за столько-то лет… Даже, – я засмеялся, ветку отодвинул, придержал, Петра пропустил, – несколько песен знал. Веселые, шуточные, с притопом- прихлопом… Ну и материться, конечно, научили первым делом. На литовском. Почему это языки легче усвоить с матерщины? Чудно!
– А ну – скажите чего-нибудь такого… матюков. Немного.
– Не хочу ругаться. Не то настроение.
– А как станция-то называется?
– Не расслышал… То ли Каркаляй… то ли… Кальваляй… в общем – кончается на «яй».
– Может – Тракай?
– Ну нет, Тракай я бы запомнил, известное место! Да сейчас уже и не важно. Проехали!
– Ну, вот – проехали – «Траля-ляй»! Все равно – здорово! А я вот за полтора года даже не знаю, как на пуштунском «здрасьте-досвиданья» сказать! «Шурави, шурави». Улыбаются, мягко стелют, в халатах, а ночью – головорезы.
– Гортанный язык, неласковый. Восток. Так ты – Афган прихватил, что ли?
– Было дело. Водитель. Горючку таскал на бензовозе. По серпантину. Чуть-чуть не дослужил. По горам кружим, оцепление, все как положено. Все время ждешь – счас саданут, а по-любому оказываешься не готов. И точно – по крайним как дали из двух «мух» с горочки напротив, достали, суки басурманские, колонна застопорилась, вертушки где-то замешкались на подлете… ну и запылали весело наши бензовозы, как спички. Жарко, вонь, копоть черная небо закрыла, пальба. Лежу за валуном, отстреливаюсь, ну, думаю, – жопа! Они обдолбанные, бородатые, Карабасы-Барабасы, летят с горы, халаты нараспашку – духи! Стреляют веером от пояса, «уаллах-акбар» орут, визжат, как будто режут! Зубы желтые… Кадыки перекусить бы, как… ботву на морковке – зубами… Садишь в них, ничего не видишь, выцеливаешь, патронов мало. Жалеешь патроны, в них – моя жизнь! Оставил парочку, затаился. Вертушки тут… ангелы-спасители с небес. Пошла веселуха… отцы-командиры огонь на себя вызвали и с неба ка-а-ак им вмандякали по самые небалуй! – Петр сглотнул, остолбенел коротко. Лицо серое, как кора на стволе инжира… – Контузило. В ушах звенит противно, не избавиться, не слышу ни хера. Упал. Колотит всего, озноб ненормальный, а температуры – нет, я смеюсь, корежит, горю весь… буквально! Остановиться не в силах, валяюсь, как собака в пыли, камнями исцарапался… боли нет совсем, чужое все – руки, тело, кожа – деревянное, не мое… не чувствую совсем. – Он вновь остановился, замолчал. Кхекнул. Отдышался.
– Не тошнило? В кино показывают – сразу тошнить начинает.
– То в кино! Да они же не первые были… крестники мои. Потом икота напала – думал, сердце остановится. Тут меня подобрали. – Петр остановился, задохнулся. Грудину потрогал. Снова хекнул громко, продолжил: – В госпитале повалялся немного. «ЗБЗ» дали. «За боевые заслуги». Медальку такую – красивую. И месяц уже как дембель. Гуляю-радуюсь. На работу устроился. Шоферить дальнобойщиком. Жениться вот надумал. Собрался. Да некстати тут эти дела подъехали…
– Так ты – герой, Петр! Без всякой натяжки, – тихо ему говорю. – Мог бы военкому напомнить, не с каждым – вот так-то. Исключительное дело! Я рапорт по команде напишу, только дай добраться, доехать до конечной станции. Я же должник твой, Петруха! Ты ж такого «языка» мне добыл!
– Какие тут считалки!
– Это как долг в преферансе – святое! – засмеялся я. – Ну, на сборы-то тебя зря замели. Надо только волну грамотно погнать – быстро вернут на исходную!
– Сорок пять суток. Здесь же не стреляют. Не люблю просить то, что и так положено! Сами дадут! Крысы тыловые!
И замолчал надолго.
Теперь я был уверен, что весточку девчонки скоро получат. Успокоился немного, лежал на опостылевших нарах, удивлялся поступку Петра, смотрел на него совсем другими глазами.
Молодой такой, а уже переломанный. Глаза вдруг повлажнели. Пацан совсем ведь, а сколько уже всего намешалось – и равнодушия, и правды, и отчаянья, и жесткости! Война же – только подумать! И человеческое.
Молодой совсем! Это мне четырнадцать лет было, когда Петруха родился. Паца-а-ан!
* * *
Я попытался мысленно представить на карте Чернобыль. Как обычно, секретили закрытые города названием близлежащей деревеньки. Но это рядом с Киевом. Это точно. Где-то севернее, напротив, на реке Припять. Молодой город строителей будущего. Будет ли теперь у него – будущее? И у людей, которые там сейчас? Что там сейчас творится? Хорошо, если учения, а если… И вот это «если» терзало постоянно, не находило выхода разумным контрдоводам, неопределенность усиливалась.
Двигались же мы эшелоном с запада, наверняка угол срезали, вон как спешили – через Белоруссию. К Днепру. Само название станции было на слуху, в первых строках победных партийных рапортов, флагман Украины и страны… Уже лет десять гнали мощным потоком миллионы гигаватт электроэнергии. Что же там стряслось-то? Спешим, муравьишки, перебираем лапками, пытаемся срочно организоваться… в потревоженный муравейник несемся сломя голову… Как там было в фильме «Девять дней одного года»… черные, белые, русые, пегие, лысые, сплошные муравьи – ползут, в каждой лапке по песчинке, но ползут…
Сон пропал. Вдруг вспомнил, как отец строил мост в Киеве, через Днепр, вот там и родина моя приключилась – в бараке мостостроительного отряда. Но больше и не приезжал с того времени. Все дела какие-то, все мимо да рядом. Кружила жизнь, уводила от родного места, почти до сорока годов добежал, а вот сейчас взяла за руку и говорит – помогай, сынку! Хватит бегать – приступай! Пора! Почему только сейчас это во мне всплыло?
Понадобится ли мост? Может, впрок отец его выстроил? Или с этой стороны буду биться с нечистью? О, как рассуждаю, не иначе – князь Владимир! Заулыбался тихо, ладошки сложил вместе, под щеку подложил, пристроил помягче и провалился в жесткую колыбель рваного вагонного сна.
* * *
Мы ехали третьи сутки. Командир на остановке сбегал в штаб, новые батарейки принес.
Гунтис провел второе занятие.
– Теперь у нас есть возможность поработать с прибором конкретно, – рассказывал Гунтис, – по верхней шкале, при умножении на коэффициент «тысяча» или «сто», по нижней шкале, при умножении на коэффициент «двести». – Он переключал тумблеры, показывал. – При расчете по верхней и нижней шкале имеется шесть переключателей установок гамма-излучений – с умножением на «ноль целых одну десятую», далее – «единицу», «десять», «сто», «двести» и «тысячу».
– О! Получилось – смотри! – И засмеялись, довольные, вокруг.
Ротный тоже был доволен, улыбался.
Варис и Гвидо помогали Гунтису, объясняли, что-то соседям рассказывали.
Столпились вокруг прибора, вагон качало, но интерес был, даже азарт появился – как при вагонной качке точнее переключиться!
Я заметил по лицам, и это тоже был важный поворот в деле.
Успокоились, перекурили, на нарах опять разлеглись.
Гунтис о чем-то тихо переговорил с ротным. Прибор принес, тумблеры переключал озабоченно. Лица серьезные.
Командир вообще помрачнел, отвернулся, чтобы не заметили перемены настроения. Лицо бросил в открытую дверь, подставил набегающему навстречу ветру.
Что-то темнят, химики, опять придется информацию выуживать по крохам. Ротный вернулся на место, слезы утер носовым платком.
Я постепенно сближался с подчиненными.
Сильно занимала меня троица очень разных внешне, но чем-то похожих запасников: сержант Андрей Карягин, небольшой росточком, голос тонкий, все вразвалочку, словно назло, проверяет – как отреагируешь, испытывает; рядовые – Сеня Бушмин, бесцветный, тощий, высокий, глаза навыкате, сонные, скисшие вечно, лицо равнодушное, и Юра Цыганков, «метр с кепкой», жуковатый, словно в оправдание своей фамилии, глаза большие, угольками жгучими, ресницы неожиданно огромные, пушистые, загнутые кверху плотным заборчиком, – любая девушка позавидует такой роскоши. От Юры запах огуречного лосьона неистребимым шлейфом. Так и хотелось мне назвать его «Юрец-огурец». И непонятно – то ли так намазался после бритья, то ли полпузырька внутрь опрокинул.
Много курят, слоняются друг за другом.
Они втроем все время в беспокойном движении, кружат по вагону, перемещаются в каком-то совместном разговоре, смеются своему чему-то, интересы наособицу от остальных.
И матрацы у них рядом. Бушмин по центру, руки за голову, голова костистая, маленькая, торчит кулачком из воротника. А эти двое по краям, что-то там такое проговаривают, словно к чему-то готовятся по-тихому. Потом одномоментно цепенеют, будто проваливаются куда-то, затихнут и лежат, смотрят расширенными зрачками в точку на потолке.
Командир все это тоже наблюдал, замечал, что и я посматриваю, людей изучаю, стараясь запомнить побольше про каждого и не смотреть в списки. Обращался уважительно, по имени-отчеству – не юноши вокруг.
Ротный подошел, улыбнулся, наклонился к уху, глазами тревожно показал на нары напротив:
