Некоторые вопросы теории катастроф

Зак был собой хорош, но, как сказал однажды папа, бывают люди, родившиеся не в свое время – не в смысле интеллекта, а просто выражение лица у них больше соответствует, скажем, Викторианской эпохе, чем семидесятым годам прошлого века – «десятилетию эгоистов». Так вот, Зак лет на двадцать опоздал родиться. Типичный паренек из маленького городка, с косой челкой, падающей на глаза. О нем мечтает соседская девчонка, когда своими руками шьет себе платье к выпускному балу. Может, у него припасена втайне от всех бриллиантовая серьга или даже перчатка с блестками, может, он даже исполнит неплохую песню в конце фильма, под синтезатор, только никто об этом не узнает, потому что если родился не в свое время, то до конца фильма просто не доберешься, так и будешь болтаться в середине, растерянный, нерешительный и нереализовавшийся.

– Я надеялся, может, ты меня выручишь, – сказал он, уставившись себе под ноги. – У меня тут серьезная проблема.

Я почему-то испугалась:

– Что такое?

– Есть одна девочка… – Он вздохнул и подцепил большими пальцами петельки на поясе брюк. – Она мне нравится. Угу, очень нравится. – Он смущенно дернул головой, глядя на меня исподлобья. – Я с ней никогда не разговаривал. Вообще ни слова. В принципе, это бы мне не помешало. Я бы подошел, пригласил в пиццерию… или там в кино. А с ней – не могу. Не решаюсь.

Он провел рукой по волосам, а были они до нелепости пушистые – прямо как в рекламе шампуня. В другой руке он так и держал учебник физики, почему-то раскрытый на странице 123, с большим фиолетово-розовым изображением плазменной лампы. Я даже прочитала вверх ногами: «Плазма – четвертое агрегатное состояние вещества».

– Ну, я себе сказал: значит, не судьба, – продолжал Зак, пожимая плечами. – Потому что, если ты с человеком даже говорить не можешь, как же тогда… В общем, надо друг другу доверять, иначе какой смысл? Но дело вот в чем… – Он нахмурился, глядя вдаль, на дверь с надписью «ВЫХОД» в конце коридора. – Как увижу ее, каждый раз такое чувство… такое чувство…

Я думала, он прочно забуксовал, но Зак вдруг просиял улыбкой:

– Потрясающее! Охрененное!

Улыбка едва держалась у него на лице, грозя вот-вот соскользнуть, словно корсаж бального платья.

Пришел мой черед говорить. Слова были уже наготове – благой совет, сочувственная реплика из какой-нибудь дурацкой комедии, – только они застряли в горле, зацепились друг за друга и вдруг рассыпались, как пучок сельдерея в измельчителе для мусора.

– Я… – начала я.

Его мятное дыхание коснулось моего лба. Зак не сводил с меня глаз цвета детского бассейна (синий, зеленый, подозрительные оттенки желтого). Он разглядывал меня, будто нашел старинный шедевр у кого-то на чердаке и старался по мастерской передаче светотени и по направлению мазков кисти определить художника.

– Тошнюсик?!

Я быстро обернулась. К нам, явно веселясь, приближался Найджел.

– К сожалению, ничего не могу посоветовать, так что извини меня, пожалуйста… – выпалила я и, не оглядываясь, проскочила мимо Зака, чуть не зацепив его плечо и учебник физики.

Не обернулась, даже когда мы с Найджелом уже миновали доску объявлений немецкого класса, добрались до двери с надписью «ВЫХОД» и начали спускаться по лестнице. Зак, наверное, так и смотрел мне вслед с раскрытым ртом, словно диктор новостей, которому вовремя не дали подсказку с текстом.

– Что от тебя Чиппендейлу было надо? – спросил Найджел.

– Кто его знает… Я не в состоянии уследить за его логикой.

– Какая ты бессердечная! – Найджел рассмеялся коротким прыгающим смехом и взял меня под руку, словно мы Дороти и Трусливый Лев.

Всего пару месяцев назад я бы с ума сошла от радости, что такое сокровище подвалило ко мне, да еще и выдало длинную речь про некую загадочную девочку. («В истории человечества все в конечном итоге сводится к некой девочке», – сказал папа со вздохом, когда мы смотрели «Темного принца» – собравший массу престижных премий документальный фильм о детстве и юности Гитлера.) Бывали у меня раньше минуты затаенных желаний, когда я смотрела, как такие вот красавцы гарцевали по пустынным коридорам или по школьному стадиону. Например, Хоуи Истон из клирвудской средней школы, с ямочкой на подбородке и щелью между передними зубами – благодаря этой щели он стал мастером художественного свиста; мог просвистеть вагнеровское «Кольцо Нибелунгов» (1848–1874) от начала и до конца, если бы захотел (только он не хотел). Я мечтала когда-нибудь, хоть разок, умчаться с этими мустангами в прерии – чтобы я бегала вместе с ними в диком табуне, я, а не Кейти Джонс с гавайскими глазами и не Присцилла Пастор Оуэнсби с ногами бесконечными, как автострада.

Но сейчас все было по-другому! Сейчас у меня были медные волосы и липкие губы с ароматом мирта, и как сказала Джейд за воскресным обедом у Ханны:

– Заки Содерберги этого мира, конечно, очень милы, только скучные они, как диетические крекеры. Кто-то, может, надеется, что, если их поскрести, внутри окажется Люк Уилсон. Да пусть хотя бы Джонни Депп, который вечно является на вручение престижных наград в нелепых костюмах. Но ты уж мне поверь, там всего-навсего пресный крекер.

– О ком это вы? – спросила Ханна.

– Да так, один мальчик из нашей группы по физике, – ответила я.

– Вообще-то, девчонки за ним бегают, – заметила Лу.

– Лохматый как не знаю что, – прибавил Найджел. – По-моему, у него волосы искусственно нарощены.

– В общем, зря он на Рвотинку нацелился, – заявила Джейд. – Она у нас уже страдает по кое-кому.

Джейд злорадно посмотрела на Мильтона, но он, к счастью, увлекся запеченной курицей с приправой из семечек подсолнуха и бататов, и ничего не заметил.

– Значит, Синь стала сердцеедкой? – Ханна мне подмигнула. – Давно пора!

Все-таки не могла я ее понять.

И чувствовала себя виноватой – остальные-то доверяли Ханне просто и бесхитростно: так старая лошадь доверяется всаднику, так ребенок держится за руку взрослого, переходя через улицу.

А я после неудачной попытки свести Ханну с папой временами как будто выпадала из застольной беседы и озиралась, чувствуя себя посторонней, – словно я подглядываю снаружи, прижавшись носом к оконному стеклу. Я не понимала, почему все-таки Ханна так интересуется моей жизнью, моим счастьем, моей прической («Восхитительно!» – говорила она; «Выглядишь как обедневшая модница начала прошлого века», – говорил папа). Да почему, собственно, и все-то наши ей интересны? Где ее взрослые друзья и почему она не вышла замуж, не обзавелась, как выражался папа, «всякой домашней требухой» (семейный автомобиль, дети и т. п.) согласно «сюжету комического сериала, которому люди усердно следуют, надеясь обрести смысл в своей расписанной по сценарию жизни»?

У нее дома не было ни единой фотографии. В школе я ни разу не видела, чтобы Ханна разговаривала с другими учителями, только с Евой Брюстер, и то всего однажды. Я Ханну обожала – особенно в те минуты, когда она позволяла себе дурачиться, танцевать босиком под любимую песню, с бокалом в руке, и собаки смотрели на нее влюбленными глазами, как публика смотрит на Дженис Джоплин во время исполнения «Бобби Макги» («Я когда-то пела в группе, – обмолвилась однажды Ханна, застенчиво покусывая губы. – Красила волосы в рыжий цвет»). И все же как не вспомнить книгу выдающегося нейрофизиолога и криминолога Дональда Макмейтера «Социальное поведение и грозовые тучи» (1998)?

«Пристальный интерес взрослого индивида к людям значительно младшего возраста свидетельствует о недостатке искренности, а возможно, и о не вполне здравом рассудке, – пишет он в главе 22, „Обаяние детства“, стр. 424. – Подобная склонность зачастую скрывает мрачные тайны».

Глава 10. «Загадочное происшествие в Стайлзе», Агата Кристи

Недели через три-четыре моей дружбы с Аристократами Джейд по всем правилам военной науки повела наступление на мою доселе несуществующую сексуальную жизнь – хотя не сказать, чтобы я воспринимала ее наполеоновские планы всерьез. Я знала, что, когда дойдет до дела, скорее всего, сбегу, как слоны Ганнибала в битве при Заме, 202 г. до н. э. (когда мне было двенадцать лет, папа молча вручил мне стопку книг для прочтения и обдумывания, в том числе: «Культура стыда и теневой мир» С. Аллена [1993], «Где-то между пуританами и Бразилией. Основы здоровой сексуальности» [Миер, 1990] и леденящее душу исследование Пола Д. Рассела «То, чего вы не знали о сексуальном рабстве» [1996]).

– Рвотинка, ты ведь ни с кем еще не спала? – обвиняющим тоном киношного психолога спросила как-то вечером Джейд, стряхивая сигаретный пепел в треснувшую синюю вазу и щуря глаза, словно добивалась от меня признания в каком-то ужасном злодействе.

Вопрос повис в воздухе, как государственный флаг в безветренную погоду. Аристократы, даже Найджел и Лу, явно воспринимали секс как череду живописных маленьких городков, которые надлежит бегло осмотреть на пути к Основной цели (а что это за цель, они, по-моему, и сами не знали). В моем воображении тут же возник Андрео Вердуга (без рубашки, подстригающий кусты). Не сочинить ли бурную сцену страсти в кабине его пикапа (или на только что вскопанном газоне, или на клумбе с тюльпанами, где мои волосы якобы зацепились за газонокосилку)? Все-таки я решила не рисковать. «Девственницы демонстрируют свою поразительную неосведомленность с апломбом бродячих торговцев Библиями», – писал английский комик Бринкли Старнс в своей книге «Роман Арлекина» (1989).

Поэтому я промолчала, а Джейд понимающе кивнула и заметила со вздохом:

– Надо с этим что-то делать…

После моего печального признания каждую пятницу я получала у папы разрешение пойти в гости к Джейд с ночевкой («А эта Джейд – она тоже джойсоманка?») и мы с Джейд и Лулой, разрядившись в пух и прах, ехали целый час в придорожную забегаловку в Редвилле – штат Южная Каролина, сразу как пересечешь границу.

Бар назывался «Салун „Слепая лошадь“» (а точнее, «…лун…пая…оша…», как сообщала неоновая вывеска умирающими розовыми буквами). Джейд уверяла, что их компания уже «сто лет» посещает это мрачное заведение, с виду похожее на подгорелый кекс: черный кирпич без окон брошен посреди пустого куска земли, вымощенного засохшим печеньем. У входа мы предъявляли откровенно поддельные удостоверения личности (я была кареглазая Роксана Кей Лумис, двадцати двух лет, пяти футов семи дюймов ростом, Дева по знаку зодиака и донор органов; училась я в Клемсонском университете и писала диплом по химическим технологиям; «Всегда говори, что занимаешься какими-нибудь технологиями, – наставляла меня Джейд. – Звучит красиво и непонятно, а подробней расспрашивать постесняются»). Здоровенный черный мужик на фейсконтроле смотрел на нас, будто мы – участники шоу «Дисней на льду», забывшие переодеться после выступления. Внутри гремела кантри-музыка и толпились дядечки средних лет в клетчатых рубашках, намертво вцепившись в стаканы с пивом, словно в спасательные поручни. Почти все таращились в экраны четырех телевизоров, подвешенных на потолке, – там показывали бейсбол или местные новости. Женщины, стоя тесными группами, за разговором то и дело взбивали себе волосы, будто поправляли привядший букет. На нас они глядели косо – особенно на Джейд (см. «Рычащие енотовидные собаки» в кн. «Жизнь в Аппалачах», Гестер, 1974, стр. 32).

– Сейчас найдем для Синь красавчика по вкусу, – сказала Джейд, обводя взглядом комнату: музыкальный автомат, бармена, разливающего напитки с яростным рвением новобранца, только что прибывшего в Сайгон, и деревянные скамьи у дальней стены, где сидели девицы с такими блестящими от жары лбами, что на них можно было жарить яичницу.

– Что-то не вижу ни одного красавца, – ответила я.

– Может, лучше тебе не спешить, пока не встретишь настоящую любовь? – откликнулась Лула. – Или дожидайся Мильтона!

У них с Джейд была такая шуточка – будто бы я «сохну по Блэку», мое любимое сочетание цветов – «черно-синее»[193] и так далее. Я упорно все отрицала (хотя на самом деле они были правы).

– Слышала выражение: «Не сри там, где ешь?» – спросила Джейд. – Что ж вы такие маловеры-то! Гляньте, какой симпатяга у стойки, с краю, разговаривает с тем малярийным комаром. На нем очки в черепаховой оправе. Соображаешь, что это значит?

– Не-а, – ответила я.

– Прекрати одергивать платье, тебе не пять лет! Это значит, что он интеллектуал. Всегда выбирай того, кто в черепаховых очках, не промахнешься. Он прямо как специально для тебя. Умираю – пить хочу!

Я сказала:

– Я тоже.

– Давайте принесу, – предложила Лула. – Вы что будете?

– Мы не для того сюда притащились, чтобы самим себе покупать, – отрезала Джейд. – Синь, мои сигареты!

Я вынула сигареты из сумочки и протянула ей.

Пачка «Мальборо Лайт» служила для Джейд орудием (boleadoras)[194], чтобы заманивать в ловушку ничего не подозревающих мужчин (cimarrón)[195]. (В школе ей лучше всего давался испанский; собственно, это был единственный предмет, который ей давался.) Пройдясь по бару (estancias)[196], Джейд выбирала симпатичного быковатого мужичка, стоящего в сторонке от других (vaca perdida, то есть отбившуюся от стада корову). Подходила к нему – медленно, не делая резких движений – и легонько хлопала по плечу.

– Hombre[197], закурить не найдется?

Дальше возможны два варианта развития событий:

1) дядечка бросается выполнять просьбу;

2) если при себе у него нет, он начинает судорожно искать у знакомых.

– Стив, огоньку не найдется? Арни, а у тебя? Хеншо? Зажигалки нет? Можно спички! Макмонди, у тебя? Сиг… У Марси есть, не знаешь? Пойди спроси… А, ясно. А у Джеффа нет? Нет… Пойду у бармена спрошу!

К тому времени, как несчастный cimarrón возвращался с добычей, Джейд уже начинала подыскивать себе другую скотинку. Он переминался у нее за спиной минуту-другую, иногда пять или даже десять, молча кусая губы и вытаращив глаза. Изредка осмеливался вякнуть ей в спину:

– Прошу прощенья?

Наконец она соизволяла его заметить:

– М-м? А, грасиас, chiquito[198].

Если чувствовала себя особенно уверенно, задавала один из двух вопросов:

– Кем ты себя видишь лет через двадцать, cabron[199]?

Или:

– Какую позицию предпочитаешь?

Как правило, дядька терялся, но даже если на второй вопрос отвечал с готовностью: «Заместитель главного менеджера по продажам и маркетингу в корпорации „Аксель“, я там работаю, меня через пару месяцев повысят в должности», – Джейд немедленно его добивала и сейчас же поджаривала на открытом огне (asado)[200].

– К сожалению, нам больше не о чем говорить. Отвали, muchacho[201].

Дядька обычно не реагировал – только смотрел на нее красными воспаленными глазами.

– Vamos![202] – командовала Джейд.

Мы с Лулой мчались за ней, кусая губы, чтобы не хохотать в голос, проталкивались через всю команту (pampas)[203], переполненную локтями, плечами, косматыми патлами, пивными стаканами, и спасались за дверью с большой буквой «Ж». Джейд расталкивала очередь из muchachas[204], уверяя, будто бы я беременна и меня сейчас стошнит.

– Вранье!

– Если она беременная, почему такая тощая?

– И почему она пьет? Беременным спиртное нельзя!

– Не напрягайте мозги, putas[205], а то еще надорветесь, – огрызалась Джейд.

Мы по очереди заскакивали в кабинку для инвалидов – отсмеяться и пописать.

Если огонек для сигареты Джейд появлялся быстро и четко, завязывался настоящий разговор – обычно очень громкий. По большей части Джейд выпаливала вопросы, а собеседник мычал:

– Э-э? – снова и снова, как в пьесе Беккета.

Иногда у дядечки обнаруживался приятель, вперявший тяжелый взор в Лулу, а один, явный дальтоник, лохматый как бобтейл, уставился на меня. Джейд азартно закивала и дернула себя за мочку уха (условный знак: «То, что надо!»), но когда этот тип, наклонив косматую голову, поинтересовался, как мне нравится это заведение, я почему-то растерялась и не знала, что сказать. («„Очень мило“ – тупо. Рвотинка, ни в коем случае не говори „Очень мило“. И еще – папа у тебя, конечно, классный, но если ты опять о нем заговоришь, я тебе язык отрежу»). После чересчур длинной паузы я сказала: «Не очень».

Если честно, я слегка струсила, когда он так уверенно наклонился надо мной, со своим пивным дыханием и торчащим из-под копны волос подбородком в форме сахарной головы, и все старался заглянуть за шиворот, как будто ему не терпелось поднять мне капот и проверить карбюратор. Ответа «Не очень» он, похоже, не ожидал и, натужно улыбнувшись, переключился на карбюратор Лулы.

Бывали еще случаи, когда я оглядывалась в ту сторону, где Джейд – неподалеку от двери – минуту назад осматривала очередного призового бычка, решая, не купить ли его, чтобы улучшить свое стадо… А ее там не оказывалось. Нигде ее не было – ни возле музыкального автомата, ни в том углу, где какая-то девушка показывала подруге золотую цепочку с кулоном: «Это он мне подарил. Правда, прелесть?» (кулончик был похож на золотой обрезок ногтя), ни в душном коридоре, где стояли диванчики и игральные автоматы, ни около барной стойки, где сидел одинокий посетитель, оцепенев перед телевизором, на экране которого ползли титры новостей («Трагедия в округе Бернс – трое убитых в ходе ограбления. Прямой репортаж с места событий ведет Черри Джеффрис»). Когда это случилось впервые, я перепугалась до полусмерти (слишком рано прочла книгу Эйлин Краун «Была и нету» [1982] и с тех пор под впечатлением). Я бросилась к Луле (а она, между прочим, хотя с виду такая старомодно-романтичная, тоже тот еще чертенок, если улыбнется да обернет косу вокруг ладони и заговорит детским голоском, так что мужики оборачиваются, словно пляжные зонтики вслед за солнцем).

Я спросила:

– Где Джейд? Что-то я ее не вижу.

– Здесь где-нибудь, – небрежно ответила Лула, не прекращая разговора с парнем по имени Люк, в белой футболке в облипку и с мощными руками, похожими на чугунные трубы. Употребляя односложные и двусложные слова, он рассказывал ей увлекательную историю о том, как его вышибли из Военной академии Вест-Пойнт за дедовщину.

– А я ее не вижу, – тревожно озираясь, повторила я.

– Она в туалет пошла.

– У нее все в порядке?

– Конечно.

Взгляд Лулы буквально приклеился к лицу Люка, словно он Диккенс или Сэмюэль Клеменс какой-нибудь.

Я протолкалась в женский туалет:

– Джейд?

Там было парно и мутно, как в давно не чищенном аквариуме. Перед зеркалом толпились девчонки в тесных штанах и облегающих топиках, красили губы и расчесывали длинными ногтями волосы, жесткие, как соломинки для лимонада. По полу змеились полосы размотавшейся туалетной бумаги. Ревела сушилка для рук, хотя никто ею не пользовался.

– Джейд? Джейд, ау!

Присев на корточки, я разглядела в кабинке для инвалидов зеленые блестящие босоножки.

– Джейд! У тебя все хорошо?

– Да что за нахер? Что тебе?

Джейд вышла из кабинки, хряснув дверью об стену.

Позади нее виднелся какой-то дядька лет сорока пяти. Он втиснулся между унитазом и держателем для туалетной бумаги. Густая каштановая борода рассекала его лицо на странные геометрические фигуры вроде тех, что первоклассники на уроках труда вырезают из бумаги и наклеивают на оконные стекла. Рукава джинсовой курточки были ему коротки, а судя по выражению лица, он с готовностью откликался на команды вроде «К ноге!» и «Фас!». Расстегнутый пояс брюк свисал, словно гремучая змея.

– Ой, – промямлила я. – Я, это…

– Помирать собралась?

Лицо Джейд, зеленовато-бледное при тусклом освещении, влажно блестело, как тюлень. Золотистые прядки липли к вискам вопросительными и восклицательными знаками.

– Да нет…

– Вот и не хрен меня дергать! Я что, мама тебе?

Джейд повернулась на каблуках, захлопнула за собой дверцу и защелкнула задвижку.

– Вот стервоза, – прокомментировала какая-то латиноамериканка.

Она подводила глаза у раковины. Верхняя губа у нее была натянута на зубах, как целлофановый пакет, набитый объедками.

– Подруга твоя?

Я обалдело кивнула.

– Гони ты ее в шею.

Случалось, к моему ужасу, Лула тоже исчезала в женском туалете минут на пятнадцать-двадцать (Беатриче сильно изменилась за семь столетий, да и Аннабель Ли тоже). Потом обе, и Лула и Джейд, появлялись с сытым, самодовольным выражением на лицах, как будто бы там, в кабинке для инвалидов, они вычислили число «пи» до последнего десятичного знака[206], поймали убийцу Кеннеди и нашли промежуточное звено между обезьяной и человеком (вот это как раз вполне вероятно, судя по облику типов, с которыми они уединялись).

– Надо бы Синь тоже попробовать, – заметила как-то Лу, когда мы уже возвращались домой.

– Не, ты что, – возразила Джейд. – Тут навык нужен.

Мне, конечно, очень хотелось спросить – они, вообще, соображают, что делают? – но как я догадывалась, вряд ли девчонок интересовало то, о чем пишет в своей книге «Убейте меня» (1999) Робард Неверович – русский, работавший волонтером в Америке более чем в 234 приютах для беглецов, или его же отчет о поездке в Таиланд по ходу расследования, связанного с детской порноиндустрией: «Хочу все и сразу» (2003). Очевидно, Джейд и Лула были вполне довольны жизнью, и нисколько их не волновало мнение подруги, которая «стоит немая и глухая, когда парень предлагает купить ей „Ураган“»[207] и вообще «не знала бы, что делать с парнем, даже если ей дать справочник с картинками и обучающий интерактивный компакт-диск». Я до смерти пугалась, когда они обе исчезали из виду, но после, когда мы уже ехали домой и девчонки заходились от хохота над каким-нибудь уродом, которого они вдвоем затащили в женский туалет, и потом он вывалился из кабинки для инвалидов совершенно безумный и гнался за ними с криками «Кэмми! Эшли!» (имена из фальшивых удостоверений), и на выходе его перехватили охранники и шмякнули о землю, словно куль с картошкой; когда Джейд гнала по шоссе, ловко маневрируя между машинами, а Лула вдруг ни с того ни с сего издавала протяжный вопль, запрокинув голову, так что волосы свешивались через подголовник, и протягивала руки вверх, в отверстие крыши, словно срывая с неба крошечные звездочки, как прилипшие к юбке пушинки, – что-то в этих девчонках было удивительное. Какая-то отвага. По-моему, никто еще об этом всерьез не написал.

Я, наверное, тоже не сумею, я же «зануда полнейшая». Просто они жили в совсем другом мире – веселом, отчаянном, где нет ни ответственности, ни противных неоновых вывесок, ни липких столиков. И они правили в этом мире.

Один вечер вышел не похожим на другие.

– Так, Рвотинка! – сказала Джейд. – Сегодня вся твоя жизнь изменится.

Была первая пятница ноября. Джейд с особым тщанием выбрала мой наряд: зловредные золотые босоножки на два размера больше чем нужно, на четырехдюймовом каблуке[208] и платье из золотого ламе, переливающееся на мне сплошными складками, как шкура у шарпея (см. «Обычай бинтовать женщинам ноги» в кн. «История Китая», Мин, 1961, стр. 214; «Дарсель» в кн. «Вспоминая „Чистое золото“»[209], Ла Витте, 1989, стр. 29).

Кто-то в «Слепой лошади» – редкий случай! – захотел со мной познакомиться. Парень лет тридцати по имени Ларри, тяжеловесный, как пивной бочонок. Если его и можно назвать привлекательным, то разве что как неоконченную скульптуру работы Микеланджело. Несколько великолепных деталей – тонко очерченный нос, полные губы, крупные, превосходной лепки руки, а все остальное – плечи, торс, ноги – еще не высвободилось из глыбы мрамора, и вряд ли это произойдет в ближайшем будущем. Он купил мне пива «Амстел Лайт» и, встав ко мне вплотную, долго рассказывал, как бросил курить. Ничего труднее ему в своей жизни делать не приходилось.

– Никотиновый пластырь – грандиозное изобретение! Эту технологию шире применять бы. Я, например, не прочь и есть, и пить через пластырь. Если очень занят, вместо чтобы бежать в фастфуд – пластырь налепил, и готово дело. Полчаса прошло – ты сыт. Можно и вместо секса пластырь. Сколько времени и сил сэкономишь! Тебя как зовут?

– Роксана Кей Лумис.

– Чем занимаешься, Рокси?

– Учусь в Клемсонском университете. Пишу диплом по химическим технологиям. Живу в Дукерсе, штат Северная Каролина. Еще я донор органов.

Ларри кивнул и сделал большой глоток пива, придвинувшись еще ближе, так что моя нога прижалась к его массивному бедру. Я попятилась и тут же налетела спиной на девушку с торчащими во все стороны белокурыми волосами.

– Звиняйте, – сказала она.

Я попробовала отстраниться, но с другого боку громоздился истукан Ларри. Я почувствовала себя леденцом, застрявшим в горле.

– Кем вы себя видите, допустим, лет через двадцать? – спросила я.

Ларри не ответил. Он, кажется, разучился говорить по-английски и вообще стремительно терял высоту. Это мне напомнило, как мы однажды с папой в Лутоне, штат Техас, поставили наш «вольво» почти у самой посадочной полосы и целый час просидели на капоте – ели сэндвичи с сыром и перцем пименто и смотрели, как приземляются самолеты: все равно что наблюдать со дна океана, как над тобой проплывает тридцатиметровый синий кит. В отличие от аэробусов, частных реактивных самолетов и «Боингов-747» Ларри в конце концов сорвался в штопор. Его губы стукнулись о мои зубы, а язык юркнул мне в рот, словно головастик, удирающий из банки. При этом Ларри ухватил меня за правую грудь, стиснув ее так, будто выжимал лимон над рыбным блюдом.