скачать книгу бесплатно
Выпили. Полещук покрутил головой, заглянул в пустой стакан, снял фуражку и ещё раз покрутил головой. Как бы в облегчённом варианте.
– Ух, х-хорошая! У кого брал?!
– Мама делала, – пояснил простодушный Туркеня. – Называется «Пой, петушок!».
– Кто называется?
– Это дедушка Михась любит каждому сорту давать имена. Ещё есть «Бей, барабан!»… Да разных много. Только «Барабан» идёт на экспорт. У нас его поляки покупают, потом клеят свои этикетки и перепродают немцам. Только у них называется уже не «Бей, барабан!», а «Катастрофа гуманитарна», и на этикетке пароход вверх ногами.
– А чего тебе её не прислали? – спросил Полещук, заедая с газеты. – Катастрофу эту?
– Для «Катастрофы» нужна специальная закуска, – сообщил Туркеня. – Простая закуска от неё не защищает. – И пожаловался: – Поляки покупают у нас по 10 злотых, а немцам продают по 50 марок, сволочи!
Поругали поляков. Полещук вспомнил, что Ленин тоже никогда не любил поляков. Бывало, не пропустит случая, чтобы не погнаться за поляком и не ударить по спине палкой. Без палки и не гулял.
– Ну, – сказал Полещук, – за тебя, Туркеня, выпили. Давай выпьем за него. Если бы не он, на земле не было бы мира, а были бы одни поляки!
– Можно я стихи про Ленина скажу, я в школе запомнил.
– Давай, Туркеня, дуй стихами, я люблю! Если стоящие – запишу в дембельский альбом!
Туркеня поднял руку со стаканом, посмотрел на крытого кумачом вождя и сказал прозой:
– Товарищ сержант, – сказал он. – Гляньте, он смотрит!
Полещук повернулся в сторону лежачего вождя и онемел – на бледном лице вождя буквально горели два глаза. И глаза те, нехорошие и немигающие, были устремлены прямо на них.
В этом месте занавес временно закрывается.
Глава 3
Некто Алик Гликман служил артистом в одном погорелом театре и не блистал там ничем. То есть блистал, но не талантом, а большой лысиной, чуть не с восьмого класса средней школы и благодаря которой, кстати, пользовался нелогичным успехом у озабоченных одноклассниц. А ещё в гриме он был страшно похож на вождя мирового пролетариата. Его, собственно, за это в театре и держали. А ещё Алик был юмористом-хохмачом. Например, однажды после премьеры мюзикла «Да Ленин всех вас передушит!» они со Стасиком, исполнявшим роль Дзержинского, надрались в театральном буфете, а затем пошли в город «водить козу». В костюмах и гриме. И конечно, нарвались. Любопытно, что Стасика-Дзержинского никто не узнавал, хотя был он тощий, в знаменитой шинели до пят, и даже в двух местах размахивал крашеным бутафорским наганом, требуя революционной законности. Законность он требовал от швейцара одного из ресторанов, в который их с Лениным не пускали, якобы Дзержинский без галстука. Стасик, войдя в образ, размахивал револьвером перед носом швейцара, на что тот покорно моргал, говоря: «Без галстуков не положено!» Алик Гликман мерил пространство перед входом мелкими ленинскими шажками, ругал швейцара «иудушкой» и кричал: «Театр! ты понимаешь, скотина, что такое театр?!» Пока рассвирепевший швейцар не отодвинул Стасика-Дзержинского вместе с револьвером, спустился к Ленину, взял его за жилетку и громко крикнул в лицо: «Какой театр?! Ты же сам говорил: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»! Говорил, вспомни?!» И пихнул вождя в грудь.
Вождь упал на мокрый асфальт.
– Стгелять, – кричал он, лёжа на спине, суча ногами в казённых штанах. – Стгелять всех, как бешеных собак!
Поднявшись на карачки, он сбился с мысли и предлагал стрелять всех, как бешеных кур! Короче, и в милиции сильно удивлялись живому Ленину, а у Дзержинского даже наган не отобрали, какой факт добил его окончательно. Потому что перед этим и в троллейбусе все показывали пальцем не на него, а на Алика-Ленина, хотя Дзержинский совал водителю в зубы пресловутый наган, пытаясь экспроприировать выручку.
– Какая тебе выручка, скотина?! – отбивалась немолодая женщина-водитель. – Отойди, говорю, а то звездану ключом! Дай на Ленина полюбуюсь! Может, я ему сейчас на дочку с зятем пожалуюсь!
Короче, вытурили Феликса Э. Дзержинского из отделения взашей, а Алика задержали до утра, чтобы показать это чудо-юдо начальству.
Потом вызывали, конечно, Алика куда следует, и имел бы он для себя плохие новости, но уже ударили новые времена, когда сам чёрт не мог бы твёрдо сказать, кто такие эти Маркс и Ленин. Одни пишут «братья – продолжатели», на соседней странице написано «два душегуба», на третьей просто изображена голая девчонка без трусов… И кому верить?! Вот Алика и отпустили ни с чем, как бы в залог грядущей демократии. А Стасик-Дзержинский с тех пор заимел на Алика крепкий зуб, ожидая момент, чтобы ему подгадить.
Да всё не подворачивался случай.
Глава 4
Меж тем новая жизнь текла своим подлым чередом, подкидывая сюрпризы один гадостней другого.
Например, ни с того ни с сего в страну догорающего социализма решила прибыть делегация одной третьесортной братской страны. Возможно, сдуру. Нашим только этого не хватало. Наверху долго спорили, принимать побратимов или объявить неприлетную погоду. Постановили: делегацию принять, своей нужды наперёд не знаешь! Но тут заминка: делегация приедет, по ритуалу захочет поклониться основателю мировой перспективы, а на Мавзолее записка: «Извините, тело на реставрации». Какие же мы после этого материалисты? Короче, решили на самом верху, покажем братьям революционное тело, и пускай себе учёные ремонтируют дальше.
Но беда не ходит одна.
Когда наши велели приготовить тело к просмотру, им прокричали в ответ в трубку: «Какое тело, соображайте! Тело уже расфасовано по специальным ёмкостям!» Наши отсюда кричат: «Показ тела – идеологический гвоздь программы, вы там думаете чем-нибудь?» Те оттуда кричат: «Мы можем запросто выставить Ленина на обозрение, но в таком виде наши друзья могут поменять политическую ориентацию, или вам мало врагов?!» И так далее, в духе крепнущей демократии. Повисла тяжёлая пауза. Что будем делать, товарищи?!
Неизвестно!
Но ведь не дураки там столько лет сидели, врагам на страх! Кто-то помоложе подумал и сказал:
– Разрешите обратиться? Нужно подложить живого Ленина!
– Кого живого?!
– В смысле дублёра! Они же его нюхать не будут. Полюбуются – и на банкет.
– Да, – поддержал кто-то, жалея, что это не он придумал. – Главное, чтобы не пошевелился!
– И пускай шевелится, – продолжал гнуть предложивший. – Пускай! Он шевельнётся, а мы скажем: «Хорошая примета! Ленин шевельнулся, значит, приедете ещё». Вроде монетка в фонтан!
Покрутили старики-генералы сивыми головами, повздыхали, пожалели об старых порядках – выхода не было. Но велели, чтоб без шевеления, не то сами рядом ляжете! Мол, и без вас тут полно гадов и экстрасенсов!
Но беда не ходит одна-2!
Легко сказать, дублёра! А где его взять?!
Стали искать. Дублёры случались, конечно, но какие-то дикие. Один похож, но пугливый, сказал: «Не лягу, и всё! У меня на нервной почве скапливаются газы, а выходят с шумом». У другого Ленина оказалось росту метр девяносто восемь, впопыхах не придали значения. Обратили внимание, лишь когда везли в Москву, а пассажиры ругались, спотыкаясь об торчащие из купе две огромные ноги 47-го размера в украинских чунях! Бомжа в Ярославле отловили – вылитый Ленин, но так и не отмыли. Он сквозь толстый слой щёлочи и мыла так вонял дохлой рыбой, что опытные сотрудницы приводили знакомых срывать беременность, – тогда каждый зарабатывал как мог. И так далее. А сверху меж тем интересуются: когда смотреть?! Наконец, звонят из Новгорода: тут шлифовщик Семёнов всем вам подходит, только лысина плюгавая. Ничего, подбрили, положили в гроб. Похож! Ура, товарищи, спасибо всем! Но этот Семёнов подсунул большую свинью. Дело было в пятницу к вечеру, смотрины для начальства новому Ленину решили сделать в понедельник. Разъехались. Семёнов бесстрашно обжился в помещении, потом заскучал без табака, пошёл за привычными приключениями и заплутал в кремлёвских катакомбах. Кинулись утром в понедельник: гроб есть, знамёна на месте – Семёнова нет! Давай спрашивать опытных, где его тут можно искать? Опытные сказали, нигде! рассказав неопытным рассказ о том, как когда ремонтировали Мавзолей, инженер вот так пошёл вниз и вернулся только через 11 лет, женатый на гречке, в смысле гречанке. А как он пересёк столько границ под землёй, не знали и сами опытные.
А время меж тем подпирало, уже погоны начали трещать на ответственных плечах, когда один майор вспомнил про Алика. Алик, конечно, для начала покобенился, но его быстро урезонили; в той организации и не таких урезонивали – навык сохранился. Короче, положили его на место, укрыли кумачом. Открыл Алик глаз, видит, на него уставились люди в белых халатах, открыл второй – смотрят люди в громадных фуражках. Закрыл оба, слышит, ему велят не дышать, сколько может. Замерили. Спросили у Главного по встречам: «Уложитесь с прощанием?» «Уложимся, – сказал Главный, с любовью глядя на лежачего Алика, – только он у вас сильно красивый! Вот если бы его как-то не то, что придушить, а как-то временно…» Тут Главный пошевелил пальцами, как бы показывая степень Аликовой нейтрализации: не совсем, конечно, но и тем не менее!.. Глядя на его пальцы, Алик сильно пожалел, что не похож на тётю Броху, свою тощую и сволочную гроссмутер, но ему подмазали белым нос и брови и снова велели не дышать. «Другое дело, – сказал Главный и резюмировал: – Этот даже лучше, только стерегите». А чего лучше, Алик так и не понял, отходя от испуга и обживаясь в саркофаге, как царевна-лебедь в хрустальном гробу с лысиной.
Глава 5
Но вернёмся к пирующим Полещуку и Туркене.
При виде ожившего Ленина, уже отчасти свесившего ногу из гроба, как ветхозаветный Вий, они, конечно, тут же ослабли духом, то есть чуть не наложили в военные штаны. От позора и разрыва внутренностей их спасли близкий дембель, молодой организм и мамина настойка. А креститься их в полку не учили. Минут через пять они сидели вокруг закуски уже втроём, освободив вождю старшее место. Когда Алик раскрыл, что он не настоящий Ленин, а подложный, Полещук с Туркеней недоверчиво повеселели. Окончательно они ожили, когда Алик дал себя ощупать, а сам рассказал анекдот про Ленина и козла в Разливе. Но всё равно молодой Туркеня упорно называл его «товарищ Ленин», а Полещук время от времени толкал Алика в грудь и нелогично кричал: «Ну как живой!» Пока Алик после очередного толчка не свалился с бордюра, задрав кверху короткие ноги.
Ржали. Алик громче всех.
А что ж ему не радоваться, чего ж не веселиться, если его поместили в эту гулкую могилу и бросили. Делегация, ради которой это всё затеяли, всё не прибывала: там усмиряли попытку переворота, потом у них был государственный оползень, потом кто-то тоже умер. Алик всё это время дежурил у своего сосуда, как Державин у гробового входа, одетый в парадное, готовый по тревоге нырнуть и не дышать. Наружу его не выпускали, сырел в полумраке; уже не знал, что сейчас на поверхности – день или ночь. Пару раз покидал пост, пока не заблудился в катакомбах, но его отловили на самом краю и сильно пригрозили. Наконец сказали: «Ложись и вживайся в роль, Станиславский, завтра приедут!» Алик радостно забрался на своё ложе, пошевелил лопатками, разравнивая спиной что-то твёрдое, и давай вживаться. Лежал он и думал, что он – вождь мирового пролетариата по фамилии Гликман, а сейчас взял и случайно умер. Но умер-то он, например, для атеистов или царства животных, а для остальных он и теперь живее всех живых, можно потрогать. С этим он и задремал. Приснилось ему, что Славик-Дзержинский с наганом ведёт его в расход, а расход этот находится в столовой кабельного завода и похож на бочонок с рекламной перхотью; его раздевают по пояс и поясняют, что это та перхоть, которую он не сносил, пользуясь лысиной, но настал час расплаты. В чём заключался этот час, Алик не узнал, ибо проснулся от лязга металлической двери. Послышались голоса, щёлкнул и зажёгся свет. «Пришли, – подумал Алик, плотно зажмурив глаза и перестав дышать, стараясь с одной стороны придать лицу мудрое ленинское выражение, с другой – незаметно спрятать под покрывало руку с японскими часами. – Раз – два – три – четыре… двадцать один – двадцать два – двадцать три…» Воздух заканчивался, но голоса не уходили. Алик слышал в груди глухой стук, казалось, все видят, как под покрывалом бьётся сердце. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и увидел двух военных в фуражках – и больше никого. Военные занимались чем-то очень знакомым. Поняв, чем именно, Алик поднялся с места своего последнего упокоения и сказал: «Здгавствуйте, товагищи кгасноагмейцы!»
И трогательно протянул руку к стакану.
Дальше они пировали уже втроём. Ленин тоже удивлялся на мамин напиток, даже закашлялся, с характерной ленинской картавинкой:
– Откуда… где бгали?!
– Он сам с Белоруссии, – сказал Полещук, кивая на Туркеню. – Брестская крепость. Они там такую самогонку гонят. Даже лучше!
– Не может быть! – воскликнул Ленин, вытирая слёзы. – Сейчас ведь указ о богьбе с пьянством и самогоновагением!
– Не, – махнул рукой Туркеня. – Мы в пуще гоним, в болотах. Мама писала, после указа над пущей несколько раз пролетал милицейский вертолёт и затих. У Надежды Константиновны цистерну с воздуха обстрелял.
– Котогая Надежда Константиновна? – оживился Ленин. – Кгупская?
– Нет, библиотекарка, «для детей и юношества». Они купили у ракетной части ёмкость из нержавейки, в смысле сменяли на двух кабанов. На весь район хвастались. А дедушка Михась их предупреждал, что нержавейка будет на солнце давать отражение. Мама пишет, насчитали шестнадцать дырок от пулемёта! Теперь хоть выбрасывай.
– А у дедушки какая ёмкость? – невнимательно поинтересовался Ленин, любовно закусывая салом.
– У нас обыкновенная, – пожал плечами Туркеня. – Железнодорожная.
– Гвозди бы делать из этих людей, – прочувствованно сказал Ленин, вытирая жирные пальцы о казённые штаны. – Или обои!
– Товарищ Ленин, а перестройка победит? – поинтересовался Полещук, имея в виду свой интерес.
– Я скажу тост, – бодро сказал Ленин. – Наливай!
Но тут выяснилось, что наливать-то нечего, – не предвиделся третий.
Вжившийся в роль Алик-Ленин поднялся и сказал словами из «Да Ленин всех вас передушит!»:
– Дгузья, для коммуниста нет пгеггад!
С этими вещими словами он вышел и вернулся с початой банкой спирта. Оказывается, за неделю он таки освоился в подземелье и подружился с лаборантами, которые обслуживали настоящего Ленина. А сегодня там кто-то незнакомый уединился с молодой лаборанткой. И пока они, увидав живого Ильича, застёгивались и приходили в себя, он прокричал им: «Вегной догогой идёте, товагищи!» – и по-большевистски экспроприировал стоящую на столе банку со спиртом. Эту сагу он рассказывал, высвобождая из карманов реквизированную закуску, в частности открытую жестянку шпротов, от которых ленинский мундир тут же пришёл в полную негодность.
– Вот это я понимаю – вождь! – восхищённо сказала Полещук. – А не эти козлы на съезде!
И разлил спирт по стаканам.
– А чего он коричневый? – спросил про спирт наивный Туркеня.
– Его подкгашивают гадостью, чтобы для коммуниста были пгеггады! – горько сказал Алик и тут же успокоил: – Но ты не волнуйся, пока я тут – для коммуниста нет пгеггад!
Выпили, закусили принесёнными шпротами. Стало совсем хорошо.
– Закурить не будет? – вспомнил Алик про наболевшее.
Ему не разрешали курить; мол, понятно, что в ленинском мавзолее не может пахнуть ладаном, не тот формат, но не может же в храме, где витает дух вождя всех революций, вонять харьковской «примой», такой страшной!
Полещук погнал Туркеню наверх стрельнуть закурить. Туркеня схватил карабин и выбежал в ночь.
– Мне, товарищ Ленин, – рассказывал разомлевший Полещук, – до дембеля осталось 26 дней, а ему – как до луны. Но ты, как говорится, спи спокойно, хорошая смена растет!
Алик снял пиджак, осмотрел жирное пятно на жилете, махнул рукой – всё равно под флагом не видно. Стал рассказывать про случай с собакой на недавних гастролях в Молдавии, но не закончил – вернулся перспективный Туркеня. Принес смятую полпачки сигарет, за ним, щурясь на свет и немного стесняясь, вошли две девушки лет за тридцать.
– Вот, товарищ сержант, – тоже стесняясь, проговорил Туркеня, – сидели под ёлками, нарушали!
– А-а! – закричал одичавший без женского участия Алик. – Ходоки! Милости пгошу к нашему шалашу!
Увидев живого Ленина, девушки вытаращили всё, что могли вытаращить в это время суток. Потом успокоились, особенно после спирта. Выпив, осмотрелись, старшая сказала:
– Хорошо тут у вас, а это моя сестра Валя. Правда, Валя, ты моя сестра?
– Правда, – ответила толстенькая Валя, мы – сестры, я из Можайска, Нина из Калуги.
Дальше сёстры заговорили о своей лимитной жизни, ругали какого-то Вано Артуровича, который обещался прописать, но не прописал, а только деньги с них взял, а ключ из-под коврика убрал, выдаёт под расписку.
Вошедший в роль Алик гневался, иронично кричал:
– Вот вам и пегестгоечка! Ну не козлы, я спгашиваю?!
– Вы им дайте, товарищ Ленин, – отвечали сёстры, – а то только обещают, а сами только пользуются телесно.
Пьяный Туркеня слушал, неожиданно смеялся в неожиданных местах, а после и вовсе взобрался на единственное лежачее место и отключился. Лежал, свесив из чужого гроба длинные ноги, прижав карабин к груди, как будущую дочку.
– Надо его поднимать, – сказал опытный Полещук и посмотрел на часы. – Скоро развод.
Но с места не стронулся, придавленный сидящей у него на коленях сестрой Ниной. Нина захихикала, пощекоченная в том месте, где Полещук её пощекотал.
– Туркеня, – пошевелил за сапог Алик. – Вставай, скоро развод!
Туркеня отрицательно помычал, потом открыл глаза. Увидев доброе ленинское лицо, он заулыбался, сказал:
– А я тебя знаю! – и оттолкнул Ленина свободной ногой.
Алик не обиделся, прикрыл его флагом, заботливо вынул карабин и потухший окурок изо рта.
– Пускай полежит, – отечески сказал он. – Солдат спит, служба идёт!
И вернулся к компании.
Глава 6
Этой самой ночью Утелене Львовне провидчески не спалось.
Во-первых, давали себя знать старые раны. Поверх старых давали себя знать новые раны, полученные недавно на митинге в защиту… «Чего мы там защищали-то?.. – горько думала Утелена, глядя в тёмную стену. – Или, может, какая-то годовщина была? Точно, годовщина! Или мыло давали, и я, не выдержав, сцепилась с льготниками?..» Так она медленно думала, а где-то в голове как бы фоном звучали мужественные строки мужественной песни в исполнении их хора ветеранов:
Суровые годы уходят
В борьбе за свободу страны.
За ними другие приходят,
Они будут тоже трудны.
Да, именно трудны, ибо кроме хора слышала Утелена в бедовой своей голове собственный голос, бранящий популярного тогда экстрасенса Алана Чумака шарлатаном и хохляцкой скотиной. По его установке она честно выпила литровую банку «заряженной» у экрана телевизора воды. Заряженной, конечно, в кавычках, т. к. хоть Утелена и выпила для верности банку поверх литровой, но нисколько не помолодела, как клялся этот гад, а, наоборот, чуть не опозорилась возле метро, как на грех, «Марксистская».
Короче, вращалась и брякала в голове старой большевички привычная муть, когда раздался звонок телефона, по ночному делу особенно резкий и тревожный. Звонил активист Касьянов.
– Кажется, началось! – кричал он из автомата. – Я пришёл на пост, смотрю, а вокруг Мавзолея вьются две девушки, как бы что-то высматривают. Я им строго говорю: «Кого вы тут высматриваете, а?!» А они обидно так посмотрели на меня и обидно говорят: «Ну не тебя же, дед!» И ушли под ёлки. Я сделал вывод, что это не к добру! Плюс на посту нет часовых, а сперва были!!
