скачать книгу бесплатно
Раз всё равно её не вернёшь…
Доска застелена свежими чистыми газетами. В газетах волнующие рассказы наших корреспондентов с мест о первых, трогательных ростках капитализма. Поверх газет расположился небольшой гастроном из початых консервов, хлеба, разнокалиберных рюмок и проч. Мы сидим вокруг этого скромного пира, за тёмными ночными окнами посвистывает что-то вроде вьюги, от этого внутри ещё теплее и задушевнее.
Течёт неспешный разумный разговор.
Конечно, говорили о происходящем в стране, о новых передовых временах. Повторяли услышанные инде примеры молниеносной наживы. Думали «а чем мы хуже?», закусывая мятыми бочковыми огурцами… Вот, вспомнилось. Тогда вдруг возникли кооперативы. Помнится, от них ждали чуда. Газеты, помнится, несли благоухающую весть, мол, кооперативы возникнут, окрепнут и быстро-быстро насытят потребителя. Насчёт «насытят» тогда это было актуально, достаточно было, например, посмотреть на наш праздничный ассортимент, расположенный поверх бодрых газет. Но чуда не произошло. Кооперативы возникли и быстро-быстро насытили друг друга на глазах изумлённого потребителя, которого по-прежнему выписывают из больницы с самым точным в мире диагнозом: «отмучился»!
Это автор в те времена так посильно юморил, выполняя наказ «прощаться с прошлым со смехом», как на то упорно нас нацеливали организаторы и стратопедархи будущих сокрушительных побед.
Сноска. Боже мой, каким же автор был дураком, вопиющим!
Но это выяснилось позже, а пока мы сидим в тепле, вспоминаем хорошее, надеемся на ещё лучшее; что-то неясно предчувствуем, располагая жить именно вечно.
Хозяин мастерской Лёня вспомнил, как некогда халтурял на одном заводе под Киевом, рисовал наглядную агитацию. И рассказал о бытующем там диковинном способе поощрения трудящихся.
Сноска-2. В те давние социалистические времена где-то наверху сидела группка людей, которые придумывали способы, чем ещё подтолкнуть трудящихся на амбразуру трудового подвига. Проще говоря, как заставить этих сволочей-тружеников работать страстней, при этом не столько им платить, сколько отделаться улыбкой или треугольным вымпелом под такое же рукопожатие. Эти нанятые люди придумывали всякие трудовые движения, и почины, и начинания, и «бригады коммунистического труда», и «Люби пятилетку – мать твою!», и проч.
Сегодня они успешно работают в рекламе.
Да. А завод, где халтурял Лёня, был не просто завод, а имел впереди волшебную приставку «спирт». Полностью: Спиртзавод им. Чкалова. Или Юлиуса Фучика, или им. Дерсу Узала. Тогда не скупились присваивать чужие имена фабрикам и заводам, лишь бы человек хороший.
И вот – рассказ Лёни про удивительную форму поощрения трудящихся и их передовиков.
Форму фантастическую, хоть и вполне в духе того времени.
Например, на общем собрании завода объявляется, что за работу и беспробудный труд водитель электрокара Шкуро М. С. награждается Большой почётной грамотой! Шкуро выходит, получает Грамоту, смахивает ею признательную слезу. А доводчица Михалюк Лена Ивановна награждается бесплатной путёвкой и немалым букетом полевых роз. Лена Ивановна получает цветы, берёт путёвку, смахивает букетом стакан со стола президиума, думает: «Лучше бы дали деньгами, сволочи». А слесарь-сборщик ящикотары Ягайло Мирон как самый преданный производству награждается «МЕСТОМ ПОД БАНКУ»!
Конечно, и автокарщик Шкуро, и доводчица Михалюк, и каждый из иных награждаемых сопровождался тёплыми подбадривающими улыбками, товарищескими аплодисментами. Но самый больший авантаж и восклицания коллектива получал, конечно, Ягайло Мирон Йосипович, кавалер «Места – Под – Банку».
Что же это было за Место такое?
Волшебное, горячо чаемое место!
Дело в том, что готовая драгоценная продукция завода /спирт/ доставлялась до места хранения и дальнейшей транспортировки отнюдь не вёдрами, что было бы ужасно в последней четверти ХХ века, а по нержавеющим трубам. Те трубы, естественно, имели стыки-сочленения. А сочленения были сделаны кем? Правильно, своими же передовиками из сэкономленных у себя же материалов. Поэтому они естественно-исторически протекали.
Стыки, конечно, а не передовики…
Ну, «протекали», сказано ярко… Капали. И вот, по рассказу Лёни, под этой негромкой, но неуклонной капелью прикреплялись именные стеклянные банки, куда и собирался этот нектар наших лесов, полей и химических рек. Когда банка наполнялась, её хозяин опрокидывал содержимое в более личную ёмкость. Гордо и беспрепятственно нёс её через проходную, шагая с работы устало. Конечно, эта награда не могла быть пожизненной и не была. Рано или поздно содержимое призовой банки валило обладателя с прямых ног, вследствие чего «Место под банку» передавалось более устойчивому. И т. д. И вообще, по наблюдению умного Лёни, на том заводе был расцвет демократии, равенства и братства. Поэтому, например, банки заводского руководства были зарегистрированы на подставных передовиков.
Боже мой! Каких только чудес не было в той, не знающей своего счастья стране!
Да. Вот в таких и иных хороших воспоминаниях протекала та тёплая во всех смыслах встреча в давней зимней мастерской. Однако по незыблемому закону подлости в самый апогей нашего скромного счастья закончилось горючее. Разговор сбился, начал тормозиться, затем пробуксовывать, затем буксовать. Затем он буксовать прекратил, поскольку остановился вовсе. Естественно, возник естественный вопрос: так что? В смысле, что ли, так и разойдёмся – ни туда ни сюда? А если нет, то куда бежать, ибо на часах половина двенадцатого зимней ночи, в окна ударяют снежные снежки! Но, кроме мрака полуночи, был ещё один мрачный пункт: на дворе уже действовал гнусный сухой закон, медленно, но верно иссушающий некогда пышное древо пьянства, самогоноварения, а заодно вот такое тёплое человеческое общение. То есть ситуация обрисовывалась популярным в то время словом «глухо». Но тут кто-то вспомнил и воскликнул: «Друзья, вы забыли формулу «товар – деньги – товар»!» «В смысле?» – спросили мы. «В смысле, – сказал этот кто-то, – что зреет капитализм, поэтому говорят, что на Крещатике табачный киоск выкупила группа пенсионеров, в смысле акционеров, и торгуют там водкой. Дорого, но круглосуточно».
А звали сообщившего ту хорошую весть тоже подходяще: Давид.
Ему, конечно, не поверили, ведь тогда капитализм ещё только бродил в умах. Однако Давид напомнил нам раздел из курса политэкономии, где утверждалось, что капиталист, по меткому выражению его лютого врага К. Маркса, мать родную кокнет, только чтобы получить пресловутую прибавочную стоимость. Не говоря уже об поставить горемычную старушку торговать водкой ночью на морозе.
В общем, хозяин мастерской остался сторожить свои холсты и подрамники, а мы втроём пошли по туманному адресу. Было сказано, что ночной бизнес происходит в киоске, что в конце Крещатика. Спустились на Крещатик, тут же замёрзли. Самый юный из нас по имени Олег Степанович настаивал, что у нормальной улицы обязательно должно быть два конца; в какой из двух будем двигаться? И правда. Крещатик-то улица, обычно не очень длинная, но не такая уж и короткая, особенно если зимой, особенно против ветра. Умный автор придумал: надо разделиться. Одни пойдут к Бессарабскому рынку, остальные – в направлении филармонии. В результате он обязательно попадёт в наши сети. Киоск. Остальные автора охладили, доказав с цифрами в руках, что в этом случае придётся разделить и деньги, а денег было как раз в один конец. Решили положиться на счастье. Олег Степанович сказал, что последнее время ему везёт, как утопленнику, особенно в метро, поэтому предлагаю идти направо.
Его выслушали и немедленно повернули налево.
Ночной зимний Крещатик напоминал Петроград, как его показывали в фильмах про революцию: темно, пусто, мороз. Ночной ветер гонит через улицу языки снега, раздувает полы революционной шинели, сечёт снегом, разматывает ленточки на матросских бескозырках. Все эти прелести мы испытали на себе, ибо идти пришлось против ветра. Воротники подняты до бровей, оттуда поднимается пар стылого дыхания, руки засунуты в карманы по самые подмышки. «Я же говорил, направо», – глухо ругался Олег Степанович внутрь шарфа, но его никто не слышал, шли уже из принципа. Было немного страшно, знакомые здания и строения были тёмными, плохими и незнакомыми. Вспоминались случаи начинавшихся разборок и непривычной ещё в то время стрельбы по движущимся людям.
Куда мы идём, зачем, кто сказал, что там продают; может, вернуться назад, в тепло?
Разговор не клеился. Потом снова склеился, когда самый памятливый, хочется думать, автор вспомнил, что как раз по центру улицы есть старый табачный киоск, может, речь о нём?! Все тут же вспомнили популярный киоск на легендарном углу Крещатика и Прорезной, тогда ещё Свердлова. Устремились туда. А вон и он – довоенной архитектуры, известный с курительного детства киоск, тяжёлый и коричневый. Сейчас он стоял ещё более мрачный, похожий на старый заброшенный склеп. Не хватало лишь луны, освещающей кладбищенский погост сквозь рваные бегущие облака. Обошли киоск вокруг – гробовой мрак. Поковыряли ногтем стену, покрытую сотней слоёв неизменно коричневой краски. Поругались в эту жизнь, перестройку, в автора – подателя идеи.
Нужно было отступать.
Начали отступать, нехотя. Вдруг кто-то заметил под окошком полоску света, узкую, как лезвие. Показалось. Нет, не показалось, ага – внутри есть жизнь! Постучали. Тишина. Постучали в три кулака. Окошко слегка приоткрылось, ровно, чтобы пропустить человеческий голос. Голос спросил, сколько? Ага! Мы спросили, почём? Сговорились. Окошко приоткрылось больше, как раз чтобы пропустить внутрь деньги. Быстро закрылось. После томительной паузы оно приоткрылось на ширину ружейного приклада, выпустило наружу бутылки с дорогим содержимым, тут же захлопнулось. Наше интеллигентское «спасибо» ударилось о замёрзшее стекло, отскочило и откатилось в сторону подземного перехода.
Где и сгинуло.
Но мы были не в претензии. Мы оживлённо распределяли товар по карманам, понимая, что участвуем в новых, не устоявшихся пока формах обслуживания. Тут, извините, не до культурных условностей. Тут бы быстрей домой!
И вот когда мы уже развернули лыжи в сторону покинутого стойбища, произошло нечто, что помнится до сих пор. Вдруг из темноты выросла человеческая фигура. Эта фигура как бы сгустилась из мрака, явно мужского пола, невнятного роста, неразборчивого во мгле вероисповедания. Озадаченные, мы остановились. Сильно озадаченные. Человек бесстрашно приблизился к нам вплотную и задал нам странный вопрос. Застигнутые врасплох, мы ему кое-как ответили. Выслушав ответ, человек промычал нечто застывшим голосом и сгинул. Он мгновенно слился с темнотой или растворился в ней, как бы ушёл в мрачное параллельное измерение. Всё произошло так быстро, что мы проводили его с его странным вопросом в его измерение и тут же как бы забыли.
Помнится, пар у него изо рта не шёл.
Возвращались назад бодро, как с урока физкультуры. Энергично хвалили прибавочную стоимость, мудро заставляющую человека мать родную… в смысле заставляющую людей сидеть страшной зимней ночью в неприспособленном для такого дела помещении и предлагать ищущим своего нехитрого счастья их нехитрое счастье. Город не казался таким уже страшным и забубённым, обретённые горячительные напитки горячили прямо через стекло.
Ветер дул в спину.
Поднялись в мастерскую, прослушали возгласы радости со стороны заскучавшего хозяина Лёни. Потеряв надежду, он уже начал демонтировать стол, а тут – мы трое, живые, практически с песней на негнущихся устах! Стол тут же восстановили, расселись вокруг, налили, преломили хлеб. Костёр беседы снова вспыхнул, осветил, согрел остывшую впопыхах душу…
Молодец автор, красиво, хорошо сказал!
И вот мы снова вместе в половину второго ночи. Всё позади. А впереди ещё полночи в кругу хороших разумных людей. Прерванный хороший разговор начался почти с новой силой. Однако из головы автора не выходил человек из ниоткуда. У соседа /Олега Степановича/ на лице было то же сомнение. Он первым обратился к автору с осторожным вопросом:
– Вова, а это… к нам возле киоска никто, это… ну, не подходил? В смысле ты никого там не видел, вспомни!
– Помню, – ответил автор, подумав, и осторожно справился: – А что?
Третий /Давид/ отставил руку с невыпитой рюмкой, замер, прислушиваясь к нашему переговору.
– А что он сказал, этот человек, не помнишь? – снова осторожно спросил спрашивающий Олег Степанович.
Повисла пауза.
В общем, после тройного перекрёстного допроса к великому облегчению выяснилось, что нет, не показалось, мы не стали жертвой массового гипноза или отравления – мы видели и слышали одно и то же.
– Так что там случилось? – допытывался хозяин Лёня, которому, может, было обидно, что все вокруг понимающе кивают, облегчённо вздыхают, улыбаются, а он один стоит недоумевает с наколотой на вилку закусочной рыбкой.
Как Робинзон Крузо с выловленным в океане канадским долларом.
Естественно, ему, хорошему художнику и человеку, рассказали в красках про поход и добычу, и про мистическое явление человека из мрака, и про его странное предложение.
Мудрый Лёня – старейшина того памятного застолья – поудивлялся вместе с нами, потом наполнил рюмки и сказал:
– Поздравляю, друзья, вот и наступил капитализм!
В конце этой небольшой правдивой повести автор хочет спросить любезного читателя:
– Любезный читатель, что мог спросить человек у трёх неразличимых в ночи мужчин зимой, на продуваемой ветрами улице пустого, дичающего уже тогда огромного города?
После небольшой паузы отвечаем: возникнув из какого-то нового измерения, он негромко, как бы не для посторонних ушей, сказал:
– Ребята, утеплённый линолеум не нужен?
Так выпьем же за прибавочную стоимость, заставляющую человека пренебрегать законами природы, мироздания и просто законами!
А паразиты, как говорится, никогда!
Пост № 1
Было некогда в нашей бывшей великой стране патриотическое явление – Пост № 1.
Находился этот Пост аккурат у входа в Мавзолей и состоял из двух вооружённых часовых. Он состоял как бы из двух смертных, сторожащих одного бессмертного. С примкнутыми штыками. Потом этот Пост переместился к могиле Неизвестного солдата, да и остался там навечно. Как бы убедившись, что бессмертный уже никуда не убежит.
Речь здесь пойдёт про старый Пост № 1, где в своё время случилось небольшое, но памятное для многих приключение.
Особо памятным это приключение оказалось для:
– рядовых Полещука и Туркени – военнослужащих срочной службы и сержанта-татарина их Асхата Бахтиярова;
– Алика Гликмана – артиста погорелого театра;
– Утелены Львовны Брик – старой коммунистки-ленинки и друзей её – старых и не старых большевиков с большевичками числом восемь. Или одиннадцать;
– двух безымянных девушек-лимитчиц, которые легко отделались.
Пожалуй, и всё.
Глава 1
Это случилось, когда в бывшей великой стране наступили новые времена.
В ухо уже дул холодный ветер перемен, в другое дули бодрые звуки новой жизни. Иногда они объединялись, дули в одно ухо, тогда страна накренялась и черпала бортом воду; шатались и раскачивались устои, жители цеплялись зубами за ванты и соломинки; в телевизоре мелькали молодые пакостные лица с новостями, мол, тонем, друзья, теперь уже точно конец, как в песне:
А море чёрное ревело и стонало.
На берег рушился, гремя, за валом вал.
Как будто море чьей-то жертвы ожидало.
Стальной гигант кренился и стонал.
Были, были жертвы, но меж тем держава крепилась. Например, Ленин по-прежнему лежал в Мавзолее, простой и навечно выбритый, как бы якорь старой жизни. К Мавзолею всё ещё выстраивалась очередь из любопытных или самых отпетых. Последние приходили регулярно и в тупой надежде, что однажды вождь не выдержит, прохаркнется, густо сплюнет – да как гаркнет голосом богатырским, да как свистнет посвистом молодецким, да как… Короче, рухнет поганая демократия, засучит ножками в неокрепших штанишках – тут и сказке конец! И тогда они – упорные – возьмут хлеб-соль и выйдут встречать прежнюю Жизнь, Порядок и Старые Деньги, поя:
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
А паразиты – никогда!
И т. д. А как перейдут на третий куплет, все паразиты уже будут лежать рядами, как спички с оторванными головками: спикеры, олигархи, копирайтеры, служители культа, девы-писательницы. А особо – чёрные риелторы и бизнесвумены!
Как предупреждение будущим поколениям.
Но не поднимался вождь, не гаркал голосом богатырским, не свистел посвистом молодецким! А лежал, строго говоря, в гробу в костюме при галстуке и, похоже, смирился. Вот и почётный караул хоть и печатал шаг по-прежнему, но уже не слышалась в той поступи сталь – проклятая демократия раскрыла пасть и заглушила все остальные благоразумные звуки! Потому и неспетый Интернационал стоял колом в горле – ни туда, ни отсюда.
Как пресловутая кость.
А однажды во вторник двери Мавзолея и вовсе закрылись. Буквально перед носом у женщины с Каширки с двумя детьми. В прессе объяснили, что Мавзолей временно закрывается по техническим причинам. Очередь терпеливо вздохнула и, к великому ликованию подрастающего поколения, перекочевала к модному «Макдоналдсу». Тут же пошли слухи, что никакие это не технические причины, что дорогое тело собираются вынести наружу и зарыть на Немецком кладбище. То есть вульгарно предать тело земле, а помещение отдать детям под утренники. Будто мы с вами, товарищи, маленькие и не понимаем, каким детям и под какие утренники с подземным казином и сауной! Другие кричали, что никто никого не собирается закапывать, просто наши хотят получить с вождя последнюю корысть. Мол, революционная Венесуэла даёт за тело Ильича пароход кокосов для политической элиты. Но, мол, вопрос застопорился. Мол, наши оскорбились, крича, за вождя мирового пролетариата – пароход с кокосами?! Это знаете что?! Дайте хотя бы два парохода! А сбоку, мол, им подсказывают: «и не кокосов, а кокаина!» – «Да, именно! А то, мол, это будет не обмен, а политическое дежавю!» Тогда как раз в моду входили всякие резиновые слова, и это «дежавю» вставляли даже в аптекарские рецепты или называли новорождённых котят.
Тогда же на защиту дорогого тела организовался Комитет во главе с Утеленой Львовной. Это её папа так сокращённо назвал: Утелена. Полностью: «Утеха Ленина». Комитет постановил ночью дежурить у Мавзолея, чтобы эти сволочи тайно не вынесли Ленина вон; потом его ищи-свищи! Учредив такой план, комитетчики ещё раз общо прокляли демократию и её аггелов, спели «Вихри враждебные», «Наш паровоз». Разошлись, выпив вина и установив график дежурств, крепко жмя на прощание мужественные руки.
Как при царе после маёвки!
Но время шло, страсти улеглись. Видя, что на Пост № 1, хоть и запертый изнутри, исправно ходит почётный караул, многие успокоились и занялись мелкой торговлей с рук. Лишь горячая Утелена с десятком таких же отпетых устраивали к Мавзолею внезапные ночные наскоки. Потом и они затихли, оставляя дежурить по одному ночью, чтобы если там что зашевелится, чтобы свистел всех наверх.
Глава 2
И вот в это тревожное время служили в знаменитом Кремлёвском полку белорус Туркеня и хохол Полещук. И надобно случиться, чтобы военнослужащему Туркене аккурат стукнуло 20 лет аккурат 20 июня – приятное совпадение. Он приготовился отметить его с боевыми друзьями, и мама для этого прислала кое-что из Белоруссии, и всё было хорошо. Но как раз накануне ему командуют: ночью заступишь на пост вместо Акопова! И попробуй ослушаться. Своё горе молодой Туркеня поведал старослужащему Полещуку, с которым судьба поставила его на ночную вахту. Полещук считал дни до дембеля, поэтому часто фотографировался на память. Услышав горе Туркени, он прервал это дело и сказал коротко: «Не волнуйсь, отметим!» И добавил: «Это тебе не раньше!»
Собственно, история начинается с момента, когда разводящий Бахтияров забрал старый караул, и они ушли восвояси, печатая по брусчатке знаменитый кремлёвский шаг, по ночному делу как бы с глушителем. Новый караул в лице Полещука и Туркени замер у почётного входа, задрав подбородки, и верилось, что врагу не гулять по республикам нашим. Во всяком случае, пока они на посту.
Куранты показывали 02 часа короткой летней ночи.
Как только старый караул скрылся за углом, Полещук опустил подбородок и открыл двери Мавзолея ему известным способом. Они с Туркеней проникли внутрь, спустились в помещение. Там был холодный полумрак, дальше в гробу лежал вождь мирового пролетариата Ульянов /Ленин/. Был он в пиджаке и ботинках, прикрыт до половины красным флагом, как бы патриотической простынёй. Лицо Ульянова /Ленина/ глухо белело в сумраке.
– Стой здесь, – велел Полещук. – Я включу свет.
Вспыхнуло неяркое освещение. В помещении стало немного теплее и страшнее.
– Товарищ сержант, – проговорил робкий Туркеня, стараясь не глядеть на белесое лицо вождя, – а вдруг он оживёт и вспомнит?
– Мы тоже сперва боялись, – невнимательно ответил Полещук, добывая из тайника стаканы и раскладывая на бордюре старую газету. – О, и сало принёс?! Молодец, Туркеня, хорошая смена растёт! Правда, товарищ Ленин?
Посмотрели на молчаливого вождя.
– Молчит, – констатировал Полещук. – Всегда молчит! Но однажды поднимется – и как скажет!! Только я уже буду на дембеле! – радостно закончил он.
Разлили мамин гостинец по стаканам.
– Ну, – сказал Полещук, – о хорошем: мне до приказа осталось 26 дней, а тебе, Туркеня?
– Пятьсот тридцать восемь… уже семь, товарищ сержант!
Полещук пошевелил толстыми губами, как бы намереваясь досчитать до пятисот, затем плюнул.
– Туркеня, – сказал он очень искренне, – я бы на твоём месте повесился!.. Ну, за вышесказанное!
