Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом

Полк действовал активно. Оставшиеся легкие пушки отогнали броневик и всадили снаряд в борт «Ганомату». Бронетранспортер пополз назад и вылез из зоны обстрела с задранным вверх пулеметом. Значит, пулеметчик готов! Начала отступать и пехота. Князьков хотел забрать у меня пулемет, но я заявил, что это мое штатное оружие. Хватит того, что присвоил трофейный автомат и расстрелял все магазины. Лейтенант не стал спорить и подобрал лежавшую возле убитого бойца винтовку. Снизу прибежал кто-то из танкистов. Возбужденно сообщил, что гусеницу натянули, танк на ходу. Но отступившие немцы дали возможность своим минометам снова открыть огонь. Поступил приказ уходить вверх по оврагу и там прорываться через лес.

Тяжело ранило Федю Садчикова, близкого друга, самого способного курсанта в нашей бывшей учебной роте, а теперь командира танка. Две пули угодили ему в плечо, почти напрочь оторвав правую руку. Перевязать это место было практически невозможно. Мы наскоро затянули рану пучками ваты, туго примотали руку к туловищу, но кровь продолжала идти.

Начали снова взрываться мины. Мы укладывали раненых на броню, кто мог, ковылял прочь сам, соорудили несколько носилок из винтовок, связав их ремнями и накрыв шинелями. Раненых весом полегче взваливали на плечи. Но поднять и нести человека может не каждый. Носилки из винтовок были неудобны, и раненые соскальзывали на землю. Мина рванула, свалив обоих санитаров. Раненый извивался на земле, потом пополз. А мины сыпались все гуще. Фрицы мстили за своих убитых.

Нам складывать раненых было уже некуда. В танке и так было пятеро, считая Федора Садчикова и механика-водителя с танкетки. Снаружи машину облепили еще человек пятнадцать. Прокофий гнал БТ вверх по оврагу, а я старался не глядеть на ковыляющих, ползущих бойцов, наших товарищей.

Не поверю я людям, которые, стуча себя в грудь, гордо произносят: «Мы своих не бросаем!» Значит, политрук, уводящий из-под огня остатки батальона, лейтенант Князьков, я и все остальные сделаны из другого теста? Мы оставили часть раненых, чтобы спасти живых. Сколько могли, мы оборонялись. Оставаться дальше было нельзя. У меня гремел под ногами мешок с пустыми пулеметными дисками, а в казенник «Дегтярева» я вставил последний диск. Да и боеукладка торчала пустыми гнездами.

Я оправдывался сам перед собой. Во мне было больше студенческого, юношески возвышенного, чем военного:

И комиссары в пыльных шлемахСклонятся молча надо мной…

Много лет я не рассказывал никому о том овраге и уползающих обреченных ребятах. В те часы что-то изменилось во мне. Я стал ненавидеть. И нашу невольную беспомощность, и фашистов, которые, экономя патроны, будут добивать ребят штыками, своими кинжалами со свастикой, саперными лопатками. И эта ненависть выплеснулась во мне, когда мы, соединившись с остатками полка, прорывали немецкий заслон.

Мы его прорвали. У нас не оставалось другого выхода. Князьков стрелял из пистолета прямо из командирского люка, показывая мне направление. Теперь наши танки шли впереди. Штук пять БТ и Т-26, уцелевшая бронемашина БА-10 и броневичок с пулеметом. Я всадил снаряд в немецкую тупорылую пушку и догнал очередью двоих артиллеристов. Прокофий едва не завалился в траншею, которую успели вырыть фрицы. Но с ревом выполз. Мы получили очередь в упор, смахнувшую несколько человек с брони, а я выстрелил осколочным в дальний конец траншеи, где что-то копошилось, огрызалось вспышками пулеметных очередей.

Пехота отставала, и капитан Безуглов (после гибели командира полка он исполнял его обязанности) приказал танкам задержать преследование. Мы заняли позиции, прячась между деревьями. Князьков, определив для каждого танка место, вернулся и сел за пушку. Окоченевший труп Федора мы вытащили наружу. Он умер, наверное, еще там, в овраге.

Его механик-водитель ушел с остальными, а мы почти час пропускали между танками бредущих людей. Немцы действительно пытались нас преследовать, но не слишком упорно. Так или иначе, мы оставались в кольце, а соваться в мрачный азиатский лес они не торопились. Нас обстреляли напоследок из минометов, и уже в сумерках сбросили бомбы и прострочили из пулеметов «Юнкерсы-87». Впрочем, без особого успеха. Нас укрыл лес.

Начальник разведки, капитан Безуглов, а теперь командир полка, утром после холодной с инеем ночи снова сколачивал боевую единицу, которую трудно было назвать полком. Скорее, батальон. Две сотни пехоты, две легкие трехдюймовые «полковушки», три танка и упрямый броневичок БА-20, сумевший проскочить через артиллерийский и пулеметный огонь.

Повозки были забиты тяжелоранеными. Остатки боеприпасов и еды раздали на руки. Лишнее хламье выбросили. На раненых было жутко смотреть. Медсестра с сержантскими треугольниками и санитар собирали индивидуальные пакеты, чистое белье, одеколон или спирт (кое-кто сохранил). Все пойдет на перевязки.

Полк так и остался полком, сведенным в три роты, одну батарею, разведвзвод, медвзвод и ударную силу – три танка и все тот же броневичок БА-20 с экипажем из двух человек и пулеметом. Уцелели Паша Закутный и механик-водитель Иван Войтик. Наш командир батальона, орденоносец капитан Хаустов погиб, когда вел огонь по противотанковым пушкам.

– Он разбил их две или три, – возбужденно рассказывал Паша. – Потом получил снаряд в башню. Я сам видел.

– А броня? У «тридцатьчетверок» же мощная броня.

– Мощная… – протянул кто-то и, наверное, хотел добавить, что снаряды у немцев тоже стали мощнее. Война уже три с лишним месяца идет.

Пока перевязывали раненых и рыли могилу для умерших за ночь, Паша рассказывал, как танки пытались прорвать заслон. У немцев хоть и небольшие пушки, но сильные снаряды. И пушек было достаточно. К тому же наши в спешке влетели на минное поле. Там подорвался Т-34 комбата. Он и с поврежденными гусеницами вел огонь, а потом выскочил уцелевший стрелок-радист, но немцы вели сильный пулеметный огонь и убили его.

– Леха, танки один за другим подбивали, – с горечью повторял Паша. – Мы им тоже врезали. А батальона, считай, нет.

Как бы ни спешили, но в лесу проторчали едва не полдня. Перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки и ноги. Повозок и лошадей не хватало, и несколько человек отправили на их поиски. Потом двинулись дальше. Встречали небольшие группы наших бойцов, которые в основном шарахались прочь. Возможно, они боялись переодетых диверсантов, а скорее всего шли по домам. Но две группы человек по пятнадцать к нам присоединились. Это были остатки рот, которыми командовали лейтенанты. Безуглов их лично на ходу опрашивал. Рассказы были похожи один на другой, настроение подавленное. Но если быть объективным, то это выбирались к своим бойцы, которые и дальше собирались воевать. Пусть они шли под командой своих взводных командиров, но при желании могли сбежать в любой момент. Сделай несколько шагов в сторону, и ты уже в лесу, где тебя никто не найдет. Покидать свою часть они не собирались. Однако хватало людей с другим настроем.

Настроение голодных, чудом уцелевших бойцов я почувствовал на себе. Рано утром, когда я стоял на посту с пулеметом, ко мне подошел один из наших танкистов. Лет тридцати пяти, слегка рыжеватый. Говорил он со мной спокойно, рассудительно, но от его предложения мне стало не по себе. Я уже не помню в деталях тот разговор, а имени и фамилии танкиста не знал. Кажется, он был из третьей роты.

– Алексей, ты сам видишь, что творится. Сегодня нас всех перебьют. Защищать Родину – святое дело. Но нас, как скот, на бойню гонят. Из целого батальона всего три танка осталось. А людей сколько погибло? Тебе лет двадцать, неужели помирать хочешь? Кому от этого польза, что ты завтра червей кормить будешь. Командиры у нас против немецких слабые, мечутся взад-вперед и нас на смерть за собой тащат.

– Ну, и что ты предлагаешь? – вырвалось у меня. – К немцам, что ли, перебежать?

Я не решился назвать предателем человека старше себя лет на пятнадцать.

– Зачем к немцам. Уйдем в село, места я здешние знаю. Отсидимся, переждем. Там ведь одни бабы остались, им и опереться не на кого. Примут с радостью.

До меня стало доходить, что мне, комсомольцу, да еще стоящему на посту, предлагают стать дезертиром. Но как себя вести, я толком не знал. Не стрелять же в своего! А задержу, его наверняка расстреляют.

– Много вас?

– Пятеро. Ты шестым будешь. Только шум не поднимай, – спокойно продолжал рыжеватый, почувствовав что-то в моем голосе.

Несмотря на небольшой рост, в нем чувствовалась сила привыкшего к физическому труду крестьянина и уверенность прошедшего через смертельные бои солдата. Я тоже успел повоевать. Но почему-то был уверен, если подниму шум, то рыжеватый успеет залепить мне прикладом в лоб, хотя в голосе его не слышалось угрозы.

– Зря вы это задумали. Поймают – верный расстрел, – наконец подобрал я нужные и, как мне казалось, убедительные слова.

– Надо еще попробовать меня поймать. А здесь остаться – точно смерть. Расколошматил нас немец. Может, когда и соберутся наши с силами, только мы до того времени не доживем. Ну, идешь или нет? – резко закончил танкист, держа наготове карабин.

Из кармана комбинезона торчала рукоятка нагана, а на поясе беглеца висела «лимонка»! Я понял, что он твердо решил уходить и так просто задержать себя не даст. В его голосе чувствовалась, хоть и чуждая для меня, убежденность в своем праве поступать, как он решил.

– Я-то для чего вам нужен? – невольно вырвалось у меня.

– Во-первых, мать твою жалко. Пропадешь ни за хрен. А во-вторых, ты по-немецки немного шпрехаешь. Вдруг объясняться придется.

– Нет, – замотал я головой. – Проваливай. Я тебя не видел.

В эти секунды из меня уходила сопливая растерянность. Наверное, вспомнил погибших ребят, наших студентов Петю Маленького и Илюху Сотникова. Своего друга Федю Садчикова, застывшего в танке так намертво, что мы вытаскивали его, негнущегося, с открытыми глазами. Я сжимал рукоятку пулемета. Патрон был в патроннике, а снимать оружие с предохранителя я наловчился за секунду.

– Только спокойнее, – отступая, проговорил танкист. – Друг на друга нам кидаться ни к чему.

И он ушел. Потом я часто вспоминал тот случай. Танкист совсем не был похож на плакатного дезертира, трусливого мужика, в кургузом пиджаке, выглядывающего из подпола. А мимо шли на фронт настоящие бойцы: со штыками, каски со звездами, танки, самолеты.

Я уже хватил кусочек войны. Убил несколько фашистов. Но наше отступление, гибель огромного количества бойцов (я и представить такого не мог), ожесточенные бои, после которых мы отступали, тоже играли роль в моем настрое осенью того бесконечно далекого года. В этом настрое смешались и подавленность, и злость к немцам, и жалость к моим ровесникам, оставшимся лежать на всем пути отступления.

Отпустил я того танкиста не из-за страха. Просто я его не принял всерьез. Уйдет – не уйдет… какой-то непонятный разговор. Но позже, набравшись опыта, я не сомневался, что если бы поднял шум, матерый мужик, знающий цену жизни и собиравшийся, несмотря ни на что, выжить в этой мясорубке, просто прихлопнул бы меня прикладом.

А мы через пару часов двинулись дальше, совершив обычный скорбный обряд – похоронив умерших за ночь раненых. О красноармейцах, покинувших в эту ночь полк (или батальон), никто ничего не говорил. Командиры предпочли не предавать огласке факты дезертирства. Их было слишком много.

Запомнилось в то утро еще одно небольшое событие. Не склонный к речам и призывам капитан Безуглов приказал построить полк и, держа в руке журнал боевых действий, поблагодарил личный состав за проявленное мужество.

– Мы не просто отступаем. Мы ведем постоянные бои с фашистами.

Капитан привел несколько цифр. Не брехливых, как в сводках Информбюро, а вполне реальных. Кого обманывать? Командиров и бойцов, которые воевали и видели все своими глазами? Только с тридцатого сентября силами полка и отдельного танкового батальона было уничтожено свыше 300 немцев и подбито 20 с чем-то танков. Были и другие цифры. О количестве уничтоженных грузовиков, пушек, минометов. Оказывается, мы умеем воевать! И хотя по сравнению с нашими огромными потерями (о них не говорилось) цифры были гораздо меньше, я подумал, что пару фрицевских батальонов мы расшлепали.

В том, что мы вскоре снова наткнулись на немцев, не было ничего удивительного. Полк находился в огромной полосе мощных ударов, которые немцы наносили начиная с 30 сентября, пробивая дорогу к Москве. Уже с утра стало ясно, что мы не сумеем пройти незамеченными.

Для прорыва у нас просто не хватало сил, а леса центральной полосы России – это не Сибирь. Несколько сот человек, повозки с ранеными, техника растянулись в длинную колонну. Но и дробить, а практически рассеивать полк на мелкие группы Безуглов не стал. Сейчас мы были боевой единицей с танками, пушками, штабом. Разбей эту единицу на десяток мелких групп, и полк с его знаменем, номером исчезнет, как будто его и не было. Такого ни Безуглову, ни другим командирам не простят. Да и куда девать раненых? Их слишком много. Они были тяжелым грузом, но оставить их никто и не помышлял. Хотя шли разговоры, что часть тяжелораненых придется разместить по селам у надежных людей.

Но для этого нужно было время, чтобы найти глухие деревеньки и надежных людей, а такой возможности мы не имели. Нас не выпускали из поля зрения самолеты. Вначале заметила колонну пара «мессершмиттов». Они возвращались с задания. Наверное, только этим можно было объяснить, что, сделав один-другой заход, «мессеры» ограничились несколькими пулеметными очередями. Зато наверняка сообщили по рации своим. У нас не было даже времени похоронить двух убитых ими бойцов. Раненых быстро перевязали пожилой старшина-фельдшер и санитарка. С помощью бойцов погрузили в повозки на место умерших тяжелораненых в предыдущих боях.

– Без медикаментов будут умирать один за другим, – пробурчал старшина, отходя от повозок. – Спирт весь вылакали, обеззараживать мочой скоро придется.

– Ты же его сам хлебал, – поддела своего начальника шустрая санитарка.

– Мне положено. Без спирта на этих бедолаг глядя, через день свихнешься.

Сказано было с такой важностью, что стоявшие вокруг бойцы рассмеялись. Потом нас догнал легкий самолет-наблюдатель с большой застекленной кабиной и принялся кружить над колонной. Единственный пулемет находился у него только в задней части кабины, и стрелять по земным целям было несподручно. Немцев это, видимо, злило, и пилот решил доказать свою лихость. Он спикировал, а на выходе из пике стрелок выпустил по нам не меньше сотни пуль. Скорость у этого недомерка была и так небольшая, а из пике он выбирался едва не пешком. Без всякой команды по нему ударили из пулемета и нескольких винтовок. Полетели мелкие ошметки, и самолет как пришпоренный унесся, едва не касаясь брюхом вершин высоких сосен.

Это ненадолго подняло настроение, а потом с холма ударила пушка. Места для засады, которые немцы оставляли в своем тылу для уничтожения пробивающихся из окружения советских частей, выбирали грамотно. Проселок, по которому двигалась колонна, был окаймлен редким березняком и просматривался хорошо. Третий или четвертый снаряды рванули прямо на дороге. Кто-то закричал. Люди заметались. Определив цель, ударила одновременно артиллерийская батарея – три пушки среднего калибра.

Снаряд взорвался возле повозки с ранеными. Ошалевшая от грохота лошадь волокла остатки разбитой повозки, с которой сыпались беспомощные люди. Мы развернули танки и тоже открыли огонь. Но расстояние для наших пушек было слишком велико – немецкие «семидесятипятки» били с расстояния километра. Безуглов вскочил на наш танк, подтянул за ворот Князькова.

– Егор, вперед! Раздави б…й! Намотай их на гусеницы.

Взрыв ударил недалеко от танка. Бежавшего бойца подкинуло и отшвырнуло в кусты. По броне забарабанили комья земли. Безуглов присел возле башни.

– Колонну останавливать нельзя. Вот-вот «юнкерсы» налетят. Возьмешь на броню десятка два бойцов с «Дегтяревыми» и уничтожь там все живое. Быстрее!

На три оставшихся от батальона танка посадили десант. Наших безлошадных танкистов, по-прежнему державшихся вместе, и пехоту во главе с младшим лейтенантом. Мы на полной скорости погнали через поле. Вскоре увидели три короткоствольные пушки в окопах, посылающие осколочные снаряды по колонне. Когда увидели наши танки, стали спешно разворачиваться. Открыли огонь два пулемета.

У нас было время, пока немцы развернут пушки, и все три танка по команде «Делай, как я!» открыли огонь с коротких остановок. Мы разбили одно орудие. Но ответный снаряд уже развернувшихся двух других пушек взорвался рядом с БТ-7, которым командовал мой бывший однокашник Игорь Волошин. Десант с танков уже спрыгнул и залег, ожидая, когда мы подавим огневые точки. Танк Волошина остановился.

Эти легкие пушки с длиной ствола девяносто сантиметров не имели в комплекте бронебойных болванок. Они били по нам специально предназначенными для танков фугасными снарядами весом шесть килограммов. Этой штуки вполне хватило, чтобы проломить нашу противопульную броню и разнести экипаж в клочья. Поэтому мы шли с максимальной скоростью, делая отчаянные зигзаги и не переставая вели огонь.

Я не скажу плохого о своем танке БТ-7. В девяностых годах, когда разоблачали все и вся, находили ошибки в каждом шаге. О легких танках БТ и Т-26, составлявших основу бронетанковых войск в начале войны, говорили очень мало добрых слов. Но немногие уцелевшие танкисты, воевавшие на «бэтэшках», и я в том числе, не разделяем пренебрежительного отношения к этим скоростным, маневренным машинам.

Немцы быстро реагировали на любую ситуацию (только Россию они недооценили!). Уже к октябрю большинство 37-миллиметровых «колотушек» они заменили на 47– и 50-миллиметровые противотанковые орудия. А они прошибали броню «тридцатьчетверок» на расстоянии семисот метров и больше. Но «тридцатьчетверка» была в 1941 году живой легендой, а что оставалось нам, с нашей противопульной броней? Оставалось не пятиться, вести бой на скорости, резких поворотах и стрельбе с коротких остановок. Тем более наши «сорокапятки» не уступали немецким пушкам. Я понял эту науку со временем, а лейтенант Князьков постиг куда раньше, чем я.

Поэтому мы взлетали на позицию артиллеристов на равных, оставив позади разбитый танк Игоря Волошина. Еще одну пушку в упор расстрелял Т-26, а Иван Войтик переехал станину и, догнав, раздавил гусеницами двоих артиллеристов. Мы ударили вторую пушку корпусом. Расчет, не бросавший ее до последнего момента, пригибаясь, побежал прочь. Они были вне зоны огня и скрылись в боковой траншее.

Мы всадили туда два осколочных снаряда, которые взорвались выше, чем надо, и вряд ли кого достали. Зато по броне ударило как зубилом. Что-то небольшое, металлическое, пробив борт танка с правой стороны, лязгнуло о казенник пушки и, отрикошетив, пробило снарядную гильзу в боеукладке, едва не под носом у меня.

– Еще пушка! – кричал Прокофий, разворачивая танк. – Не телитесь, бейте!

Но это была не пушка. В броню ударило снова, но мы уже повернулись лицом к опасности. В нас стреляли из противотанкового ружья. О них вкратце упоминали в училище как о чем-то малозначительном и не представляющем большой опасности. А между тем в нас с расстояния шагов семидесяти выплескивал частые вспышки тонкий ружейный ствол с массивным набалдашником. Что-то кричал Прокофий, снова разгоняя танк.

Двое солдат, в шинелях и кепи с козырьками, шарахнулись в разные стороны, но окоп был небольшой. Его не успели соединить с траншеей. Прокофий крутанул танк, едва не провалился одним боком, но наш механик-водитель дал такой газ, что мы вылетели из окопа одним прыжком и брякнулись всей массой о землю.

Я разбил подбородок, но развернул башню в сторону убегающих немцев. Один попал под строчку пуль и упал. Другой пригнулся, буквально нырнул под пулеметную трассу и скатился в траншею. Опытный, гад! Из траншеи вылетели несколько гранат. Обычных, противопехотных, но рванули они довольно точно, под гусеницами. Шпень затормозил. Осколки могли перебить маслопровод и издырявить бак. Всегда рискованно вести бой без поддержки пехоты. Князьков приказал отогнать танк назад.

– Ищи бугор под задницу! – командовал он, но Прокофий, который еще не пришел в себя после трех противотанковых пуль, выпущенных в упор, соображал плохо.

– Ставь танк с уклоном, – кричал я.

До Прокофия наконец дошло, и он загнал «бэтэшку» кормой на бруствер орудийного окопа. Теперь мы могли стрелять по траншее сверху вниз под отрицательным углом прицела. Мы выпустили три осколочных снаряда и опустошили диск.

Появились десантники. Немцы продолжали вести огонь. Упал один, второй боец. Остальные залегли, стреляя из винтовок. Немцев надо было вышибать гранатами, но с этим делом у нас было туго. Плохо учили красноармейцев метанию гранат. По крайней мере тех, кого призвали в последние месяцы. Позади нас что-то оглушительно рвануло. Я невольно высунулся наружу. Т-26 Ивана Войтика (командира я не знал), накренившись на правый бок, дымил. Еще одна пушка?

– Бей из пулемета! Чего зеваешь!

Лейтенант рывком стянул меня за штанину. Пехота, а скорее всего, наши танкисты, более подготовленные, взялись за гранаты. Из дальнего конца траншеи выскакивали фрицы и бежали в сторону кустов. Пулеметчик прикрывал их, поставив сошки на бруствер. Бронебойный снаряд выбросил в метре от него фонтан чернозема.

– Нет осколочных!

Я длинными очередями бил по убегающим немцам. Но отступали они умело. Врассыпную, кидаясь из стороны на сторону. Мой огонь был не слишком эффективным. Правда, я срезал пулеметчика, который полез из траншеи вслед за своими. Его опрокинуло за бруствер, он попытался подняться и снова осел на вытянутых руках. Мой «Дегтярев», лязгнув, замолк.

– Заряжай, чего смотришь! – закричал Князьков.

– Диски кончились.

– Какого хрена пустым в бой идешь!

– В овраге целый мешок дисков расстрелял, – огрызнулся я. – И сегодня два оставшихся.

– Прокофий, гони.

– Щас мы их, – включая скорость, отозвался Шпень. – Два наших танка угробили и меня чуть не продырявили!

БТ быстро набрал скорость, преследуя убегающих. Немцы срывали с себя шинели, бросали оружие. Время от времени кто-то оглядывался. Один, понимая, что не убежит, встал на колени и поднял руки. Двое суток назад я был свидетелем самой настоящей мясорубки в овраге, где на узком пространстве мины рвали на куски людей. Трупы и части человеческих тел лежат там до сих пор. Но сегодняшняя погоня за людьми, как за зайцами, заставила меня вцепиться в рукоятку поворота башни, чтобы не закричать. Князьков, как я считал, перешагивал какой-то порог.

– Зачем? – невольно вырвалось у меня.

Танк ударил стоявшего на коленях и что-то громко выкрикивающего немца. Крик мгновенно смолк, а танк встряхнуло так, словно мы врезались в дерево. Потом догнали второго, третьего. Четвертый из-под локтя строчил на бегу из автомата.

– Автомат не порть! – выкрикнул Князьков.

Прокофий, сбавив ход, ударил немца бортом и пропустил тело между гусеницами. Двое нырнули в промоину, один исчез в небольшой роще. Лейтенант приказал остановиться, а мне сбегать за автоматом. Один автомат у нас имелся, только без патронов. Я подобрал знакомый мне МП-40, снял с немца пояс, на котором висел штык-нож и подсумок с запасными магазинами. Еще два вытащил из-за голенища сапог. Боеприпасов у фрицев хватало. Случайно дотронулся до тела, смятого мощным ударом. Крови почти не было, только тонкая струйка сочилась изо рта.

– Глянь еще в сапогах, – крикнул Шпень. – Они запасные магазины там носят. И сапоги сыми, если хорошие.

Разувать перемолотый труп я не стал и молча вернулся к танку.

– Чего сапоги не снял? – спросил Прокофий. – У меня обувка ни в задницу.

Я огрызнулся, влез в люк и протянул трофеи Князькову. Он взял автомат, два магазина к нему и сухо приказал:

– Подбери свой автомат за сиденьем.

Я достал автомат, но лейтенант сделал знак Прокофию, чтобы тот подождал.

– Заряди автомат, рядовой Волков. Сумеешь или руки трясутся? Ты кого пожалел? Фашистов, которые четвертый месяц наших людей убивают? Пожалел, говори прямо?

– Нет, – хрипло отозвался я.

– Запомни, сучонок, ты немца чем угодно бить должен. Нет патронов – прикладом! Штыком, ножом, руками…

Изо рта обычно спокойного лейтенанта летела слюна. Он трясся от злобы, эта злоба была направлена на меня.

– Я в батальоне полтора года служу. Каждого танкиста знаю. А они за неделю почти все погибли. Единственный танк уцелел, потому что нам, дуракам, повезло. Воевать без злости и слюни распускать я тебе не позволю.

– Ты, лейтенант, выбирай слова, – я загнал магазин в автомат и передернул затвор. Это прозвучало почти угрозой, и Прокофий попытался выдернуть автомат. Я отпихнул его ногой.

– Я одиннадцать дисков во фрицев выпустил и не в небо стрелял, а целился. А тыкать мне в глаза этими раздавленными уродами нечего!