скачать книгу бесплатно
– Сергей, ко мне девушка пришла. Отпусти на пару часов.
– Иди к Елхову, он теперь все решает. Командиров отделений нам самолично подсунул.
Борис его не слушал, бежал в ротную канцелярию. Разрешение получил без труда, даже до утра.
– Хватит времени? – важно спросил Елхов.
– Так точно. Спасибо, товарищ капитан.
– Орел, таких надо в командиры двигать, – сказал Елхов после его ухода. – А то заелись некоторые.
Воронков понял, ротный имеет в виду Маневича, и поддержал нужный настрой командира.
– Да, лейтенант что-то не того…
Он небрежно покрутил ладонью. Если Маневича назначат заместителем командира роты, он обязательно начнет цепляться к политруку, выталкивать вперед, где привык находиться сам. От пронзительного взгляда белоруса становилось не по себе, такой дурак сам угробится и тебя угробит. Однако настроение Елхова менялось из стороны в сторону, он подозрительно глянул на политрука и спросил с вызовом:
– Чего лыбишься?
– Улыбнуться, что ли, нельзя?
– Грамотный шибко, интриги за спиной плетешь. Только не помогут тебе приятели из политотдела.
– Ну, что вы, Степан Матвеевич!
– Они здесь останутся, а ты вместе со мной воевать будешь. Ох, скользкий ты, Витька… а Маневич парень правильный. Или не так?
Он угрожающе смотрел на политрука, тот не знал, что ответить. Неловкое молчание прервал старшина Глухов, который пригласил обоих поужинать.
– Пошли, комиссар, – сказал Елхов. – Надоели бумажки до черта… да и ты вместе с ними.
В комнате старшины было хорошо натоплено, на столе стояла сковорода с жареной картошкой, на алюминиевых тарелках лежало крупно порезанное сало, куски селедки. Под хорошую закуску выпили одну бутылку, за ней вторую. Глухов полез было за третьей, но командир его остановил:
– Хватит, Прокофий. Покурим, а там видно будет.
В это же время уголовники сидели возле печки, пили крепкий чай и вели неторопливый разговор. В центре внимания оставался Надым, который рассказывал о жестоком бое за высоту. Он не слишком хвастал, посмеивался над собственными страхами, но клонил историю в нужную сторону.
Получилось так, что блатные сыграли в бою едва не главную роль. Мужики позорно бежали и ложились под пулями. А когда капитан Елхов повел взвод в обход, братва себя показала. Почетную роль в своем рассказе Надым отвел покойному воренку Антохе, который проявил чудеса храбрости и погиб среди трупов убитых им фашистов. Сам Надым рубился саперной лопаткой, как шашкой, и уделал двух фашистов.
– Да, братва – это сила, – задумчиво протянул молодой вокзальный вор Мишка Кутузов.
Никто из воров не помнил его имени или фамилии. Года два назад он получил удар заточкой в лицо, которая повредила лицевую мышцу. Глаз оставался полузакрытым, отчего он и получил кличку, к которой добавляли имя прославленного полководца. Кутузов был силен физически, неразвит и очень ленив. Он любил хорошо пожрать, ему не нравились ранние подъемы и долгие занятия в поле. Вот бы посидеть у гудящей печки до конца войны…
Среди вновь прибывших наибольший вес имел уголовник с большим стажем Персюков по кличке Персюк. Он не нравился Надыму из-за чрезмерной агрессивности и не слишком умного поведения. Персюк, в свою очередь, не жаловал Надыма.
– Нечем хвалиться, – рассуждал Персюк. – Родину защищал, немца убил. Он что тебе, враг? Лучше бы порядок в роте навел. Глянь, что делают уроды.
Он показал пальцем на двоих бойцов, которые сушили на печной трубе портянки. По казарме плыл неприятный дух, да и сами бойцы выглядели неряшливо, ковырялись в грязных пальцах ног, чему-то смеялись. В этом отношении уголовники придерживались более строгих тюремных правил, предписывающих чистоту и аккуратность.
– Михаил Ларионыч, наведи ажур, – попросил Персюк. – Кроме тебя, некому. Надым все дела запустил, с фашистами сражался.
Глаз вокзального вора Кутузова приоткрылся чуть пошире. Он встал, за ним поднялись трое воров помельче. Кутузов брезгливо сорвал двумя пальцами портянки и швырнул их в лицо одному из бойцов. Затем поднял тяжелый башмак с налипшей грязью и метнул его во второго штрафника.
– Ты че, сдурел? – кричал тот, зажимая разбитую губу.
У Кутузова были больные застуженные уши, лицо выражало усталость. Словно из последних сил, он смахнул кричавшего бойца на пол.
– Уборку надо делать. Всем мыть полы!
Мелкие воры сгоняли в кучу бойцов, Кутузов распоряжался. Однако он не тронул бывших командиров и штрафников, имевших авторитет. В этот момент появился старшина Глухов, который одобрил инициативу Кутузова.
– Правильно. А ты чего, Мысниченко, сидишь? Помогай. Тебя и Лугового командирами отделений назначили, можете сержантские угольники цеплять.
Бывший командир саперной роты оживился. Весь день ждал, что Ходырев проговорится и последуют суровые разборки, а вместо этого получил неожиданное повышение.
– Эй, Шило, чего притух? Бери швабру, помогай, – весело крикнул он.
– Вот как надо, – сказал Персюк, сжимая и разжимая мощные кисти рук. – Теперь пожрать бы.
Еда нашлась. Накануне украли два солдатских одеяла и дверные петли. В селе их обменяли на рыбу, подсолнечное масло и самогон. Большой поднос с жареными карасями поставили на дощатые нары, самогон наливали из чайника. Персюк пригласил сержантов:
– Карасей целое ведро нажарили. Не побрезгуйте с рядовыми бойцами откушать.
Кто-то из сержантов отказался, Мысниченко и Луговой приглашение приняли. Рыба подгорела и аппетитно хрустела на зубах. Танкист Луговой, вытирая усы, тащил крупного карася, затем принял кружку самогона.
– За удачу, – подсказал очередной тост Кутузов.
– За ее самую, – смеялся Луговой.
– Хлеба нет, – вспомнил Персюк. – Сходи к старшине, Мишка. Они там ужинают, небось поделятся.
Старшина выдал Кутузову за хорошо проведенную уборку полбуханки хлеба. Примолкшая рота старалась не слушать аппетитный хруст жареной рыбы. Тощий ужин, состоявший из кислой капусты и чая, давно переварился, а караси пахли домашним маслом. Бывший командир батареи Саня Бызин подшивал чистый подворотничок, рядом сидели два его артиллериста. Они брали пример с командира и тоже приводили в порядок обмундирование.
Разный народ подобрался в штрафной роте. Отдельно от других сидели горцы Азамов и Ягшиев, вели неторопливый разговор на своем языке. Воевать они не хотели, родные аулы находятся далеко, зачем им чужая война? Один раз они уже пытались сбежать, угодили под суд, второй раз не простят. Оба вспоминали свои дома, укрытые под огромными ореховыми деревьями, шум прозрачной горной речки, протяжную песню, которую душевно поют по вечерам девушки. Почему жизнь так жестока? Азамов в начале войны женился и родил сына, а Ягшиев не успел собрать калым. Вряд ли невеста его дождется. Пропадет он в унылой холодной равнине, и род не продолжится.
Кутузов, наоборот, чувствовал себя весело и уверенно. Брюхо было набито, самогон приятно кружил голову. Он не задумывался о предстоящих боях и по своей молодости не ощущал страха. Не зная, к кому бы еще привязаться, остановился перед нарами, на которых сидели горцы.
– Чего примолкли, абреки?
Кавказцы выдавили улыбку. Они не любили русских, а таких, как Кутузов, особенно. Хотелось есть, закончилась махорка, а нахальный парняга курил огромную самокрутку, отставив ногу в добротном сапоге.
– Что, не понимаете? Сейчас научу.
– Не надо, Мыша, – попросил старший из горцев Азамов. – Замерзли, спать будем.
– Ничего, скоро погреетесь, – подбодрил их Кутузов. – В Сталинграде сейчас жарко. Оказывается, все вы понимаете и готовы сражаться. Не слышу?
– Готовы, – послушно повторили оба.
Уголовник продолжил обход огромной сырой казармы. Под камышовой крышей клубились испарения, свет нескольких керосиновых ламп освещал лица людей. Саша Бызин объяснял подчиненным, как правильно делать перебежки и ползти по-пластунски.
– Ни грамма водки перед атакой. Хотите жить и увидеть детей, рассчитывайте каждый шаг. Людей губят страх и паника.
Постепенно вокруг него собралась большая группа штрафников. Разинув рот, его слушал семнадцатилетний ординарец ротного Костя Гордеев, бойкий и расторопный парень. Кутузов тоже подошел, хотел вмешаться, но понял, что не следует. Бызин занимал раньше немалую должность командира батареи, он учит людей воевать и не позволит лезть с выходками.
Оба кавказца горячо перешептывались, они не видели выхода из тупика. Бывший танкист-ремонтник Луговой отошел от недолгого опьянения и молча сидел на нарах, привалившись спиной к стене. Пребывал в унынии и политрук Воронков, который решил перед сном прогуляться. Его не взяли в политотдел, предстояло и дальше служить в штрафной роте. Имелись свои плюсы. Один день здесь шел за шесть, накапливалось неплохое жалованье, засчитывался боевой стаж. Когда-нибудь это пригодится, но удастся ли выжить? Совсем недавно Воронкова едва не бросали в атаку, как рядового штрафника, он прикрывал отход роты и мог погибнуть или попасть в плен. Такое пренебрежение к себе, опытному работнику с незаконченным высшим образованием, просто обескураживало.
Кому будет польза, если он тупо умрет, как умирают эти грубые, невежественные люди? Виктор Васильевич умел хорошо и правильно говорить. О сгоревшем отчем доме, о мужестве, о девушке, которую ты должен защитить от врагов. Мелкий дождик бил в лицо холодными брызгами, Воронков его не замечал. В кармане лежало письмо от связистки, матери его ребенка. Неграмотное, с дурацкими приветами и сюсюканьем по поводу родившейся дочери. Господи, неужели эта женщина всерьез рассчитывает, что он вернется?
Выпитая водка и беспросветный октябрьский дождь усиливали тоску. Роту еще не укомплектовали, но Воронков знал, их в любой момент могут бросить в бой. Безнадежный, не имеющий смысла, который снова унесет жизни большинства штрафных солдат. Но он ведь не штрафник? Жалость к себе выжала слезы, которые смешивались с каплями дождя. Повинуясь внезапному чувству, он вернулся в канцелярию и быстрым почерком написал три письма, которые следовало вручить после его смерти.
Самое откровенное – матери. Он сумбурно клял судьбу, начальство, безжалостно швырнувшее молодого талантливого человека в помойную яму. Более сдержанное послание для отца. Тот не всегда мог понять сына, порой считал его выскочкой, обвинял в эгоизме. Ну, что же, сын честно прошел свой путь, погиб, на память о нем пусть останется солдатская медаль.
Третье, самое короткое письмо, скорее распоряжение, адресовалось начальнику политотдела. Виктор Васильевич просил перечислить невыплаченное жалованье матери, личные вещи раздать товарищам (перечислялись фамилии), а пистолет вручить одному из молодых политработников. Он так отчетливо представил собственные похороны, что невольно всхлипнул. Требовалось с кем-то пообщаться, рассказать о своих переживаниях.
Воронков пошел к Маневичу. Лейтенант чистил «ТТ», лицо было сосредоточенным и грустным. Белорус наверняка поймет его. Однако туповатый взводный выслушал сумбурное излияние молча, даже поморщился. Виктор Васильевич скомкал горячую речь, перевел разговор на тему служебной подготовки, вернулся к себе.
Он окончательно протрезвел, порвал письма и сожалел о том, что кинулся откровенничать с младшим по должности. Воронкова убаюкивал дождь, монотонный бубнеж за перегородкой в комнате, продолжалась выпивка. Он вскоре заснул. Опасность и страх смерти маячили где-то вдалеке, не сегодня и не завтра. Сон был глубоким и крепким.
Сергей Маневич почистил, наконец, пистолет, но продолжал сидеть возле тумбочки. Он размышлял о своей семье, с которой расстался год назад, и с тех пор не имел никаких известий. Беларусь под немцем, многие партизанят, рассказывают о жестоких расправах над мирным населением. Мысли лейтенанта были простые, четкие. Ему не нравилась обстановка, сложившаяся в роте, тревожило, что многие бойцы слабо подготовлены и не имеют понятия о самых элементарных вещах. Как быстро примкнуть штык, как поставить на боевой взвод гранату и умело метнуть. Пожалел, что нет рядом Бориса Ходырева, такого же простого и понятного человека, как он сам.
Маневич вздохнул, надел портупею и, подтянув сапоги, пошел в казарму. Уголовники не спали, в воздухе стоял запах перегара, висел махорочный дым. Лейтенант знал, люди будут тайком пить, никого не отучишь от курения в казарме. Но оживление и шум после отбоя неприятно задели взводного.
– Персюков, а ну, спать.
– Не хочется…
– Сержант Луговой, почему не следите за порядком?
Раздался смешок. Танкист оторвался от своих мрачных мыслей и, привычно играя дурака, рявкнул сквозь густые усы:
– Отбой, семь секунд! Время пошло.
– Пошло время, – пел Кутузов.
Маневичу очень не понравилось, что новый сержант трется возле уголовников. Он решил поговорить об этом позже, терпеливо дожидаясь, пока все улягутся, и двинулся проверять посты.
Катя, полураздетая и возбужденная, вздрагивала от прикосновений пальцев. Она сидела с Борисом в летней кухне, одурела от бесконечных поцелуев и не знала, что делать дальше.
Катя принимала решения легко и без оглядки. Она уговорила брата пойти с ней и вызвать Бориса скорее из каприза, чем увлеченности. Сержант произвел на нее впечатление своим независимым поведением. Он не пытался за ней ухаживать, к чему красивая девушка уже привыкла и откровенно капризничала. Катя сразу поняла, Борис не на шутку увлекся ею. Может, влюбился? Девушка с привычной легкостью включилась в игру, но события поворачивались в неожиданную сторону.
Таяло ее всегдашнее равнодушие. За один вечер парень ей стал интересен, она выслушала его рассказ о жизни, и в нем не было рисовки. Война пока не задела семью Кати. Отец работал в рыболовецкой артели, старший брат покалечился и не подлежал призыву, другой брат работал на нефтезаводе в Астрахани и имел броню. Она спросила Бориса, ждет ли его кто в тылу. Тот ответил вполне искренне:
– Может, и ждет. А какая теперь разница?
– Почему же так?
– Ты что, не понимаешь?
Катя потупила глазки, отодвинулась подальше, стала застегивать непослушными пальцами блузку. Она отлично все понимала, просто хотелось и дальше поиграть в вопросы, узнать получше нового знакомого.
– У вас с ней было?
– Не получилось.
– Как это?
– Напился я, – брякнул Ходырев, и этот ответ развеселил девушку.
Она смеялась не меньше минуты, всплескивала руками. Со стороны произнесенные слова казались глупостью. Двое детей резвились, над чем-то потешались, снова начинали целоваться, а затем испуганно отодвигались друг от друга. Катя опасалась, что не сумеет справиться с собой. Созревшее тело легко поддавалось ласкам. Сегодняшний вечер мог иметь любые последствия. Но Борис чувствовал ответственность и не лез слишком настойчиво.
– Никитка двадцатого июня покалечился, – рассказывала Катя. – В больнице лежит, а тут радио сообщает, война началась. Так его допрашивали потом, не специально ли он ногу в колесо сунул. Вот глупость-то.
– Не такая и глупость, – ответил Ходырев и рассказал о сегодняшнем случае. – Один трус другого симулировать обучал. Как это?
– Стыдно, – согласилась Катя. – А ты сам не боишься?
– Конечно, боюсь. Ночью трассеры несутся, всей шкурой чувствуешь, как тебя убить могут. Словно картонку проткнут и дальше полетят. Поначалу никто не заметит, может, утром обнаружат. Я такое видел.
– О симулянтах расскажешь кому-нибудь?
– Вряд ли. У нас стукачей не любят. Может, командиру взвода сообщу, а может, и нет. Мы с ним друзья, только не хочется лишнюю обузу вешать. Дело ведь подсудное, если докажут умысел, могут и расстрелять.
Затем тема войны из разговора исчезла. Они снова принялись целоваться, пуговицы на блузке опять расстегнулись, Борис в очередной раз совладал с собой и стал рассказывать о своей семье. В голове родилась мысль сделать Кате предложение, но Борис тут же отогнал ее. Они совсем не знают друг друга, он будет выглядеть круглым дураком. На войне свадьбы не играют. Вместо этого Борис глуповато спросил:
– Мы ведь будем дружить?
– По-моему, мы уже дальше дружбы зашли.
– Меня на всю ночь отпустили.
– Нет, посидим с полчасика, и отправляйся к себе. Про меня и так сплетни ходят. Узнают, что ночевал, вообще проходу не дадут.
– Ну, и пусть, – упрямо повторял Ходырев. – Пусть попробуют.
Полчаса затянулись. В дверь кухни деликатно постучал Никита, которого послала мать. Перед этим она сказала сыну:
– Если Борька ночевать останется, пусть в твоей комнате спит.
– Боишься за Катьку, мам?
– Если она что-то решит, то нас не спросит, – зевнула женщина. – Иди, разгоняй голубков.
Ей предстояло рано вставать. А Никита отметил, что мать говорит про сержанта совсем по-свойски, Борькой называет. Ходырев ночевать наотрез отказался, решительно заявил, что пойдет в роту. Шагать предстояло четыре километра, но Борис легко одолел бы и двадцать.
Они поцеловались на прощанье, договорились встретиться, и Ходырев быстро зашагал к себе.
Глава 5
