скачать книгу бесплатно
Мы с мамой остались. Она прилегла на краешек моей койки, а я стал смотреть на слабое свечение каганца. Электричество в больнице включали редко и только днем: вероятно, только для неотложных больничных нужд.
После ухода пресвитера я почувствовал некоторое просветление и решил помолиться сам, как учила меня мама. «Господи, – произнес я тихо, чтоб никто не слышал. – Господи, прости и помилуй меня».
Каганец вдруг вспыхнул и после этого вдруг совсем поник. Но ещё не погас.
Когда он погаснет, подумал я, меня больше не будет. Я тоже погасну и умру …
Я больше не могу. Не могу и всё.
Не могу …
Через несколько мгновений хлипкое пламя фитилька предсмертно мигнуло, превратилось в точку и, наконец, совсем погасло. И одновременно с ним прекратилось дыхание и перестало биться сердце Павлика.
Всё остановилось. Это было начало конца: наступила смерть.
Павлик умер.
Мать, еще не понимая, что случилось, хотела было возжечь каганец, но притронувшись по привычке к телу сына и поняв, что с ним что-то не так, она вдруг закричала страшным голосом:
– По-мо-ги-те-е-е-е-е-е-е!
Прибежали дежурные медсестра, врач. По случайному совпадению дежурил как раз многоопытный Петряк. Не раздумывая, доктор начал проводить искусственный массаж сердца и лёгких Павла. Он, не переставая, работал и работал, периодически надавливая на хилую грудь мальчика своими жилистыми руками и вдувая воздух в его рот. Потом, приняв из рук сестры большой шприц, он сделал укол прямо в сердце Павлика. Пот струями стекал с лица доктора, заливал глаза, а он, не обращая внимания, всё качал и качал. «Ну, давай, – хрипел он, изнемогая от напряжения, – давай, работай».
Наконец, сердце мальчика затрепыхалось, забилось, и он задышал.
– Давай, дружок, возвращайся, – проговорил доктор Петряк, переводя дух. И, обессилев, рухнул на табуретку.
* * *
Моя клиническая смерть порядком всполошила всю палату и медперсонал.
Я был еще совсем слабым, когда утром снова собрался консилиум. Но на этот раз не именитые врачи обследовали меня, а доктор Петряк. Мой лечащий врач, которого отныне и до конца дней своих я буду почитать как моего спасителя, подробно выстукивал и выслушивал мои сердце и легкие, считал пульс. Пробовал разогнуть мои скрюченные руки и ноги, но резкие боли не позволили добиться успеха. Наконец, доктор Петряк встал с моей постели и сказал, обращаясь к коллегам:
– Просматривается значительное увеличение левого желудочка, нагрузка на миокард возросла. Вероятно, поражен митральный клапан. Пульс сильно учащенный.
Он предложил отменить все предыдущие назначения, и сделать мне инъекции какого-то нового – я не запомнил, какого – препарата для укрепления сердечной мышцы. Кошелев и Юхим согласились.
В течение следующих дней, после ввода новых препаратов, я почувствовал некоторое облегчение. Стал дышать полной грудью, появился аппетит. Мама немного повеселела и сходила домой. К вечеру она принесла в горшочке, завернутом в одеяло, горячий куриный супчик, который я раньше очень любил. Наверное, пожертвовала всё-таки одной из своих курочек. Она с улыбкой смотрела, как я ем с ложки. Без её помощи я не мог даже ложку поднести ко рту.
Однажды на утреннем обходе вместе с лечащим врачом к моей койке подошел еще один человек. На нем внакидку висел белый халат поверх военного мундира. В какой-то момент я разглядел узенькие белые серебряные погоны майора медицинской службы. Майор был коренаст и плотен, его круглое лицо излучало дружелюбие и внимание.
– Это военный врач Марко Петрович, – представил незнакомого человека доктор Петряк, обращаясь не столько ко мне, сколько к маме.
– Ну, здравствуй, герой, – протянул Марко Петрович мне свою пухлую руку, но, увидев, что я не могу ответить ему тем же, мягко сжал мое предплечье. Я почему-то сразу понял, что это – рука друга, в которой я так нуждался.
– Марко Петрович – терапевт, – пояснил доктор Петряк. – И он ещё специалист-ревматолог. Он служит в военном госпитале в нашем городе и по моей просьбе дал согласие по совместительству поработать в нашей больнице.
– По правде говоря, – шепнул мне на ухо мой спаситель, – это я попросил Марка Петровича специально поработать с тобой, Павлик.
Марко Петрович внимательно посмотрел на меня. Взгляд его из-под кустистых рыжеватых бровей по-прежнему излучал добродушие и какую-то бесшабашную уверенность и силу.
– Теперь осталось главное, – сказал он, – настроиться на выздоровление. Выздоравливают и выживают те, кто хочет выжить … Главное – это настрой. Настрой на жизнь … Ты готов? – вдруг спросил он у меня.
– Да, да! – пропищал я с надеждой. – А вы поможете мне?
– Для этого я и пришел к тебе. – И Марко Петрович грузно сел ко мне на койку и приступил к врачебному обследованию того, что от меня ещё оставалось.
Я понял, что в моей жизни, точнее в том зыбком состоянии между жизнью и нежизнью, в котором я пребывал последних полтора месяца, начинают происходить кардинальные изменения. Наконец-то, после всего того, что я пережил, появилось твердое желание – выжить! И жить, жить, жить …
Марко Петрович приходил ко мне через день. И каждый раз он приносил с собой небольшие пузырьки, и медсёстры делали мне уколы из каких-то новых препаратов. Я не знал их названия, но чувствовал, что они помогают. Откуда что бралось, я не знаю, но похоже, что это был тот самый «дефицит», о котором говорил доктор Юхим.
Через неделю меня вообще колоть перестали – дело явно шло на поправку. Дедушка Николай приезжал каждый день и привозил разнообразную еду, которую успевали приготовить баба Маня и тетя Сеня. Я всё подметал теперь с немыслимой быстротой: жор был отменный.
Марко Петрович начал учить меня упражнениям для восстановления функций рук и ног. Я кряхтел, обливался потом и делал всё, что он велел.
Однажды Марко Петрович принес две больших тубы и сказал, что в них – редкий немецкий препарат, который надо принимать для окончательного выздоровления. Препарат по цвету напоминал кизиловое варенье и на вкус был непротивный – кисло-сладкий.
Наконец, наступил день выписки из больницы. Дедушка Николай подъехал на санях почти к нашей палате, меня завернули в тулуп – ходить сам я пока не мог – и повезли домой.
Какое счастье возвращаться домой, зная, что ты идешь на поправку! Вдыхаешь в себя тугой свежий воздух и кажется, что его свежесть проникает не только в твои легкие, бронхи, а во все клеточки. И ты упиваешься этой свежестью и не можешь насытиться. И окружающий тебя новый мир вдруг приобретает такую полноту и разнообразие красок, что хочется кричать или плакать от переполняющих тебя чувств …
Февральское солнышко чуть-чуть припекало, а почерневший снег еще лежал плотной коркой. На дороге, в колеях стояла талая вода, хотя ручьёв еще не было. Зима еще не ушла, но голубое небо в пушистых барашках и бодрый напористый ветерок уже тянули к весне. И мир деревьев, птиц, животных и людей уже готовился к весенним переменам.
* * *
Дальше всё было просто и хорошо. Доктор Марко Петрович изредка приезжал к нам домой и привозил тубы с немецким препаратом. Тётя Сеня сшила мне теплое пальтишко, а соседка тетя Маруся подарила мне теплую стёганую безрукавку. Дедушка своими руками смастерил мне из старой шинели теплые бурки. Мама стала выносить меня на улицу, и я тихо сидел на призьбе (завалинке).
Прошел еще месяц, пока мои руки и ноги стали почти нормальными, и в конце марта я начал заново учиться ходить.
В начале апреля я бегать еще не мог, но, держась за стены, вполне мог передвигаться.
Наступила пасха. В связи с праздником дедушка заколол кабанчика, и в воскресный день мы разговелись крашеными яйцами, а потом объедались свежениной. После обеда дедушка Николай приехал к нам на двуколке, запряженной всё тем же старым Каштаком, и велел мне собираться.
– Поедем к Марку Петровичу, – сказал он. – Поздравим нашего спасителя с праздником.
Я быстро, теперь уже без посторонней помощи оделся. Дедушка подхватил меня и посадил на деревянное сиденье рядом с собой. В ногах лежал белый мешок с чем-то.
– Что там? – спросил я.
– Подарочек для доктора.
– Н-но! – дал команду коню дедушка, и мы поехали.
Ни одно путешествие в мире не может сравниться с той поездкой.
Мы ехали сначала в центр города, потом свернули на Пэмынтены.
Мне кажется, я никогда до того не видел столько цветущих деревьев. Улицы и переулки, по которым мы ехали, утопали в садах. Цвели вишни, сливы, абрикосы, которые росли почти в каждой усадьбе. И всё окружающее пространство садов было наполнено таким радостным бело-розовым сиянием, что, казалось, всё это потрясающее весеннее великолепие готово взлететь в васильковое солнечное небо. И мы вдыхали целебнейший аромат садов и не могли надышаться.
Марко Петрович жил в скромной казенной квартире с женой и дочерью, девочкой лет десяти. Маленький палисадник перед его квартирой тоже был в цвету.
Пока дедушка привязывал поводья к забору, доктор вышел во дворик и, широко шагнув ко мне, вдруг схватил меня и высоко поднял своими сильными руками.
– Ну, здравствуй, дорогой мой пациент! Здравствуй, воскресший из мертвых, – сказал человек, благодаря усилиям которого моё воскресение перешло в полное выздоровление. – Для меня большая радость, что ты пришел ко мне и пришел на собственных ногах.
Тут подоспел дедушка Николай с мешком. Они похристосовались с доктором, и дедушка передал ему наш подарок. То был свиной окорок. По тем голодным временам – подарок королевский.
Потом мы пили чай в окружении семейства Марка Петровича и вспоминали больницу, особенно, доктора Петрука. Оказывается, его звали просто – Иван Иванович. А я не знал.
Именно в тот день Павел твердо уверовал, что пока на свете есть доктор Петрук, Марко Петрович и подобные им люди, он никогда не умрет.
Письмо с фронта
1945
Бельцы
Май – мой любимый месяц. В Бессарабии, стране моего детства, природа начинает пробуждаться к жизни в марте: вскрываются спящие подо льдом мелкие речки и неожиданно превращаются в бурные и опасные потоки, на лугах и полях появляется щетина зелени, а на деревьях проклёвываются почки. В марте начинают цвести и в апреле-мае полностью распускаются деревья сливы, яблони, груши, черешни, вишни, абрикоса, персика, айвы. В мае же кусты персидской сирени начинают фонтанировать нежно-лиловыми кистями и, наконец, каштаны зажигают величественные паникадила своих соцветий. Воздух пропитывается таким сумасшедшим бело-розовым дурманом, от которого кружится голова и появляются нелепые желания.
Никогда природа Бессарабии не бывает так прекрасна и так вызывающе нарядна, как в мае. Никогда кровь в жилах не бурлит так сильно и так настойчиво, будоража сознание и всю сердечнососудистую и эндокринную системы.
Зелёная солнечная страна наполняется счастьем и радостным ожиданием …
Май – время наивысшей активности всего живого и возрождения всего самого красивого в нашем мире.
В один из майских дней мать окучивала картошку в нашем огородишке, а мы с соседкой Мусей осваивали новый снаряд – качели. Они были устроены просто: один конец толстой веревки был привязан к ветке дерева шелковицы, которое росло в нашем дворе, другой – состоял из большой петли, в которую надо было просунуть одну или обе ноги, и – качайся сколько хочешь. Сначала попробовал себя на качелях я – понравилось, потом Муся – ей тоже понравилось, потом мы решили, что веревка толстая, выдержит, и взгромоздились в петлю оба. Но мама, увидев нашу игру, тут же зашумела:
– Диты, вы зломыты дэрэво!
И правда, тяжесть двоих, даже таких тощих, какими были мы с Мусей, дерево, пожалуй, не выдержит.
Вернулись к первоначальному варианту и качались по очереди: то Муся, то я, то Муся, то я. Было хорошо и весело. Только веревка сильно натирала ягодицу.
Время близилось к обеду, когда у калитки раздался требовательный окрик:
– Мадам Крёстная!
Это была тетя Марица, женщина почтенных лет и внушительных объемов. Она была почтальоном в нашей магале. У тети Марицы на необъятном животе висела толстая сумка на широком ремне, которая придавала ей очень солидный вид. Прежде, бывало, она иногда заходила в наш домик, чтобы передохнуть и перекинуться с матерью парой слов. Они были старые знакомые.
– Мадам Крёстная! – снова повторился густой бас почтальонши.
– Что случилось, тётя Марица? – спросила мама, отставив сапу (тяпку).
– Вы имеете получить скрисоаре. – Тётя Марица была молдаванка и не всегда понятно говорила по-русски. – Письмо. Из фронт. – Она протянула матери бумажный треугольник.
Мама ни жива, ни мертва подошла к почтальонше и дрожащими руками приняла треугольник.
– Письмо с фронта? – растерянно переспросила она. Оно могло быть хорошее, а могло быть и совсем нехорошее. – От кого же оно?
– Там написан полевой почта и нумеле – Крёстный Василий.
– Значит, от Васи. Слава Богу! Спасибо, тётя Марица!
Письмо было необычайно важным событием в нашей жизни. Но прочитать его мы не могли: мама была неграмотной, я – пока тоже. Что делать? Читать умели только дедушка Николай и тётя Сеня. Баба Маня читала только печатные тексты и то по слогам. Надо было идти к ним.
Муся ушла домой, а мы с мамой огородами, напрямик, для сокращения пути, отправились к своим.
Дедушка, как всегда, был в работе. Он сидел в тени старого ореха на табурете и, постукивая молотком по толстому косарю, щепал дранку из еловых чурбачков. Дедушка Николай считался лучшим кровельщиком-гонтарем не только в нашей магале, но и в ближних селах.
Пока мы жили в оккупации, в его ремесле никто не нуждался, но вот врагов прогнали, наступило спокойное время, и люди стали думать не только о том, как выжить. Снова стали строить дома. Такие кровельные материалы, как шифер или жесть, были недоступны. Дома крыли либо трощей (тростником), либо дранкой. И дедушка Николай Степанович стал нарасхват.
– Тато, – задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, проговорила мама, – пришло письмо от Васи. – И она протянула дедушке драгоценный треугольник.
Дедушка отложил в сторону свой инструмент и бережно принял послание:
– Ну-ка, ну-ка, – проговорил он, вскрывая корявым пальцем треугольник. – Да, это от нашего Васи. Ну, пойдем в хату.
Баба Маня возилась на кухне, готовя обед, а в горнице тетя Сеня что-то шила, громко строча на швейной машине «зингер». С детства после какой-то тяжелой болезни она получила искривление позвоночника и стала горбатой, но была старательна и трудолюбива, выучилась у знакомого мастера-еврея кройке и шитью и теперь к ней, как к «модистке», тоже стали обращаться разные заказчики.
Узнав, что пришла весточка от Васи, баба Маня и тетя Сеня первым делом заплакали. Но дедушка резко прикрикнул на женщин и властно приказал:
– Сянько, бросай свое шитьё. Будешь читать.
Всё наше семейство расселось по лавкам, покрытым разноцветными самоткаными налавниками, и тетя Сеня начала медленно, растягивая каждый слог, читать:
«Здрав-ствуй-те, до-ро-ги-е и род-ные мо-и тато, мама, сестра Ксения, жена Докия и мой сын Павел – хлопчик с золотою головкою! Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам же-ла-ю».
– Ну, слава Богу, – дрожащим от напряжения голосом произнесла бабушка. – Слава Богу, жив-здоров. – И не выдержав, баба Маня снова заплакала, уткнувшись морщинистым лицом в фартук.
Тетя Сеня сделала паузу, высморкалась в платочек и продолжила свое чтение:
«Ещё сообщаю, что мы бьем врага на его территории и приближаемся к его логову. Я участвовал в боях, был ранен, но, слава Богу, уже выздоравливаю…»
– Смотри-ка, – прервал чтение дедушка, – был, оказывается, ранен. А куда ранен, не пишет?
– Нет, – ответила тетя Сеня и продолжила:
«У меня хорошие товарищи, мы живем дружно. Каждый знает, что сегодня он выручает товарища, а завтра, может быть, придется выручать его. Иначе нельзя».
– Иначе нельзя, – повторил дедушка. Возможно, он вспомнил свои солдатские годы и своих товарищей по окопу. Он воевал в японскую.
«Как вы живете, родные? Имеете ли что кушать? Не голодаете ли? Как ваше здоровье? Отпишите мне. Помогает ли маме и дедушке с бабушкой мой сын с золотою головкою?
Жду ответа. Ваш Василий, младший сержант. 22 апреля 1945 г.».
– Уже сержант, – прокомментировала тетя Сеня. – Молодец Васька.
Послание с фронта было прочитано. Оно оказалось коротким, но всё, что нам надо было знать, в нем было.
