Третий бастион

скачать книгу бесплатно


Мы бежали через дорогу на красный свет. Я оглянулся: щуплый мужичок поднимал толстяка с окровавленным лицом. Обобранный нами торговец кричал нам вслед и грозил кулаками.

Во дворе мы запрыгнули в машину драконоборца и сорвали маски. Степан помчал нас прочь.

Дворы. Перекрёсток. Снова сонные дворы. Затем через арку. Белая кошка метнулась через дорогу – Степан выругался и резко тормознул. Затем поворот на широкий проспект. Мелькнула стальная река до горизонта и мыс на слиянии рек. После машина подпрыгнула, повернула так, что чуть не перевернулась, и Степан затормозил. Мы стояли под мостом. Мы с Арсением выскочили из машины, добежали до остановки и прыгнули в первый же трамвай.

***

В «Сундуке» мы перебрали возвращённые богатства. Лучших экземпляров в нашей добыче не оказалось, но всё же мы обрадовались и тому, что вернули.

На следующий день мы решили отметить наш удачу, но как именно мы вернули наше добро, мы никому не говорили. Пригласили Андрея, драконоборца и ещё нескольких друзей. Степан совсем не пил. Он сказал, что соблюдает режим и тягает гири, и показал татуировку в виде иероглифа на запястье – она служила ему напоминанием о данном обещании.

Андрей повеселел, и печаль в его глазах сменилась теплотой. И когда все разошлись, он вдруг позвал нас к себе – продолжить веселье. Андрей жил на окраине, и мы долго ехали к нему мимо огромного завода, похожего на заброшенный город за жёлтой бетонной стеной.

После помню квартиру Андрея, где целую стену занимали застеклённые полки с фарфоровыми статуэтками. То ли потому, что я был пьян, то ли из-за острого ощущения бытия тем грозным летом, эта коллекция поразила меня: Андрей, словно бог застывшего царства, держал под стеклом целый мир.

Нас усадили за стол. Мимо то и дело проплывала жена Андрея, женщина величественная, словно императрица в изгнании, и у меня под носом появлялись по очереди плов, вино, а затем вишнёвый пирог и чёрный чай.

Вскоре я совершенно осоловел от выпивки и вкусной еды. Я встал из-за стола и, делая вид, что разглядываю хозяйские коллекции, стал искать признаки давней трагедии: фотографию друзей в военной форме на фоне гор, простреленный китель с медалями, варварский карамультук или саблю на стене. Но ничего не нашёл.

Было уже поздно, и нас оставили ночевать. Сеня улёгся на матрасе на полу, я – на диване у стены. Сеня тут же засопел. Я дремал, но уснуть не мог. Поблёскивали в темноте фарфоровые статуэтки за стеклом. Изредка под окнами проезжала машина, и шуршал под её шинами мокрый асфальт. Прогудел за стеной лифт. Я встал и уселся у окна.

«Он тихий человек. Где же трагедия? – думал я. – Я ничего не понимаю. Так и напишу Сенеке. Я всё придумал».

И я стал писать в блокноте кривым почерком несвязное письмо. После я за него стыдился.

Письмо четвёртое. Про ограбление и про Андрея

Уважаемый Луций, дело наше чуть не погибло на корню. Разбойники ограбили нас. Носегодня мы вернули то, что принадлежит нам по праву. Думаю, так поступили бы и вы в своем суровом мире.

Мой друг проявил твёрдость, и мы пошли до конца. Пострадали люди, но – а ля гер ком а ля гер.

Я должен вам рассказать про Андрея.

Может быть, у него там, в голове, сражение? А здесь, снаружи, ну вот просто как за стеной – ни единого признака этой битвы?

Или там у него внутри – тишина. И ему остаётся лишь протирать пыль с этих дурацких статуэток.

Может, у него внутренние искания? Он ищет последний смысл? А?! Каково!

Нет, нет, он просто коллекционер. Он любит свои идиотские статуэтки. Какая дрянь. Пошлость, ей-богу.

А может быть, так и правильно: нужен человеку тихий тёплый омут, чтоб пережить эту жизнь? Тихий омут вдали от мудаков в дорогих пиджаках, любителей сбросить бомбу на спящий город и распылить в небе над сёлами напалм.

И почему я требую от него жертв? Зачем посылаю под пули? Зачем толкаю в огонь? Разве немало и здесь бед и разочарований, друг мой?

Я говорил сам с собой и разбудил своим бормотанием Сеню. Он выругался и снова захрапел.

И пока я писал это письмо, то сначала разочаровался в Андрее, а после снова зауважал его. И наконец, снова разочаровался, но уже не так глубоко, а даже с примирением.

«Вы, Луций, ответили бы мне что-нибудь, будь вы рядом», – закончив этой фразой свой плач, я поставил точку и завалился спать.

***

Следующим утром, сонные, мы поехали к Диме.

Сильный ветер гнал по небу рваные тучи. Изредка выглядывало солнце. Блестел мокрый асфальт.

Мы ехали на автобусе через мост, и Сеня снова рассуждал:

– Сделаем скидку сегодня. Всем. В честь удачного рейда.

– Сень, мы ещё ни черта не заработали.

– Пойми, мой юный друг, ты – как завоеватель. Либо ты захватываешь земли – и, конечно, не без потерь. Либо ты снимаешь налоги с захваченных земель и туго набиваешь мешок. Сейчас мы – захватчики.

Когда мы подходили к Диминому дому, то увидели на асфальте чёрный след от колёс. Он извивался и вёл во двор. За углом дома стояла разбитая Димина машина: она врезалась боком в дерево и взрыла колёсами землю. Капот у неё изогнулся пузырём, будто мотор под ним взорвался. Одну дверь разбило всмятку. Стёкла в дверях потрескались.

Мы молча поднялись на лифте. Сеня хмуро глядел себе под ноги. У меня тяжело колотилось сердце, и меня даже подташнивало, и я клял себя за то, что я такой слабак.

Дверь в квартиру была открыта. Вчера здесь прошла попойка, и кругом мы увидели разгром, словно после оргии. Лужи вина и рассыпанный попкорн на полу. В коридоре валялся стул с погнутой ножкой. Пахло сигаретным дымом и травой. Издалека доносился джаз: играл грустный тромбон.

В коридор выполз Кеннеди. Он завернулся в белую простынь, как в тогу. Она волочилась по полу, напитываясь из луж красным вином. В руке он держал стакан с пивом. Пьяный и заплаканный, Кеннеди совсем не походил на себя.

– Вы видали! А? Как Димка зверски въехал в дерево! – сказал он.

Мы разыскивали Диму, заглядывая в каждую комнату, а Кеннеди плёлся за нами, путаясь в простыне и причитая:

– Я так напугался, так напугался! Пацаны, вы бы знали! Я ходил с ними в больницу.

Он с подобострастием зашептал, схватив меня за плечо:

– Батя его приехал, запретил машину убирать. Сказал – пусть ржавеет. И уехал. Вот это мужик!

И вдруг Кеннеди завыл на весь дом:

– Будет Димке урок, как машину бить!

Мы заглянули в зал, где всегда проходили попойки. Биатлонист в расстёгнутой рубашке спал на диване, запрокинув голову и открыв рот. Парень с чёлкой и красным платком на шее и пухлый блондин в очках слушали джаз. В знак приветствия они кивнули нам, и пухлый блондин приложил палец к губам, чтоб мы не шумели.

Кеннеди вопил:

– Но летели хорошо! На спор, говорит. Хотите на спор, говорит, расшибу вас всех к хренам собачьим! И расшиб!

Мы вошли в Димину комнату. Дима курил, присев на подоконник. Его левое плечо было замотано бинтом, и на лбу у него был прилеплен белый пластырь.

Обычная тяжёлая дикая скука исчезла из его взгляда. Теперь его глаза смотрели со спокойной усталостью, словно он завершил важнейшее дело.

Он обратился к Арсению, так же лениво растягивая слова:

– Чего пялишься на меня? В больнице твоя дура. Ни хера ей не стало. А так старался.

Сморщившись – движения причиняли ему боль – Дима поднёс сигарету ко рту.

– Димка, Димка! Ты чего? – залопотал Кеннеди.

Поправляя на плечах простыню, он поплёлся к Диме. Он прошептал, обращаясь к нам и заикаясь от пива:

– Это шутки у него, шутки такие.

– У меня не получилось, понимаете, вы, придурки, – растягивая слова, заговорил Дима. – Не получилось. А так разогнался. Ещё этот дебил за руль хватал, совсем обоссался, тупой идиот, – он кивнул в сторону Кеннеди.

– Димка, Димка, ты ж мой лучший дружбан! Я же просто маленько испугался за тебя и за всех! – обиженным голосом произнёс Кеннеди.

– Я старался, но не вышло. Орали все, как идиоты в дурке. Надо было с моста, – сказал Дима.

Он выкинул сигарету в окно и подошёл к столу. Взял бутылку и налил себе. Кеннеди подбежал к нему и с хихиканьем подставил свой стакан с пивом.

И в тот самый миг дух жаркого лета вселился в моего друга. Арсений подскочил к Диме, размахнулся и оборвал движение, как будто решил, что бить израненного нельзя, но после размахнулся снова и ударил его в лицо. Кулак его описал широкую дугу – Дима чуть не упал, он ухватился за стол. Сеня врезал ему ещё несколько раз. Дима сполз на пол, держась за стол и не издавая ни звука.

Сеня принялся громить комнату. Кеннеди попытался его остановить, но запутался в тоге, грохнулся плашмя на пол и захныкал. Сеня сорвал полку с книгами на пол. Вышвырнул стул из комнаты. Разбил о стену настольную лампу. Опрокинул с грохотом стол с бутылками.

Сеня бросился в коридор. Я пошёл за ним. В прихожей мой друг остановился и ударил ногой зеркало. Тяжёлые осколки посыпались на пол. Какое-то мгновение я ещё видел нас двоих, сложенных на части, и в следующий миг изображение с противным песочным хрустом треснуло и осыпалось на грязный пол.

Я с любопытством, отстранением и спокойствием наблюдал за происходящим. Мне было отчасти стыдно за этот исследовательский интерес. Но в то же время я понимал, что вмешиваться смысла нет. Всё сделано. Всё разрушено. Пусть всё идёт своим чередом. Дух этого лета вырвался на волю. Он хватался за нож. Разбил машину. Покушался на людей. Разгромил квартиру. Раскрошил зеркало. Теперь он сыт.

Мы были так молоды, что духи легко вселялись в нас.

Арсений побежал вниз, а я вдруг сообразил, что надо выведать, где больница, куда отвезли Лену. Я нашёл Кеннеди. Уже без тоги, в одних трусах, он сидел на кухне и разговаривал с бутылкой вина. Я с трудом разузнал у него, где больница.

Проходя по коридору, я увидел, как Дима, согнувшись над ванной, лил себе на голову воду из крана и сморкался. Вода розовела от крови.

Биатлонист проснулся от шума. Теперь он шатался по квартире. Увидев Диму, он понял, что того обидели, и принялся меня ловить, натыкаясь на стены, опрокидывая стулья и наводя ещё больший разгром. Я, впрочем, без труда от него скрылся, потому что жил тут давно и хорошо знал комнаты. Запутав биатлониста в этом дворце мрачных удовольствий, я убежал.

***

Когда мы приехали к больнице, я не пошёл с Арсением в палату. В той аварии Лене сломало ногу, и я не хотел видеть её больной, да и Сене надо было поговорить с ней наедине.

Я прогуливался по парку рядом с больницей, этим холодным и жестоким приютом перед полётом в небытие, и читал на дверях названия отделений, и названия эти звучали, как приглашения пройти испытания на торжественном и грозном языке.

Я думал о том, как легко расшибить вдребезги любого. И внезапно остро почувствовал собственную хрупкость, словно человек – это стеклянный, заполненный животворной жидкостью, искусно созданный тончайший сосуд. «Как всё тонко и на грани работает во мне, – думал я, – и в любом другом». Мои мысли словно понесло прочь штормовым ветром. Я подумал, что сейчас этот шторм принесёт мне новое открытие, новое постижение, но вместо этого я словно оглох: я слышал сам себя сквозь тяжёлый занавес. И тут я понял, что все мои мысли – это просто плохие актёры. Они вечно повторяют свои роли, все они смешны и все как один притворяются.

Я прилёг на скамейку в тени деревьев и вскоре задремал от жары. Мне приснились тошнотворные эксперименты над голыми людьми, живущими в клетках для крыс.

Мой сон оборвал доктор в белом халате. Я проснулся оттого, что он сильно похлопал меня по плечу. Он спросил, прикуривая сигарету:

– Вы больной?

Я сел на скамейке, потянулся и нараспев произнёс:

– Доктор, «мы все тяжело больны»!

Врач нахмурился – зажигалка на миг остановилась у сигареты, – развернулся и ушёл.

«Как знать, – подумал я, глядя ему вслед, на эту согнутую спину в белом халате, – может быть, это новый Сомерсет Моэм или даже, чёрт побери, новый Булгаков. Какие усталые, глубокие и светлые у него глаза».

Через час или даже больше Сеня вышел из больницы пустой и блёклый. Тогда он мне ничего не сказал, но после, спустя полгода, мой друг как будто невзначай проговорится: в тот день Лена сказала ему, что осенью она уезжает учиться в Европу на несколько лет.

***

Тем же вечером мы вернулись к Диме, чтоб собрать вещи. На полу в прихожей валялись осколки зеркала. В квартире никого не было: наверняка все умчались куда-то праздновать, гулять и отмечать собственное спасение.

Сеня собирался вяло, присаживался на кровать и потерянным и жалким взглядом смотрел кругом. Я ушёл в зал. У проигрывателя валялись пластинки. Я нашёл среди них Колтрейна и завёл проигрыватель. Уселся в кресло и стал жевать виноград, оставшийся на столе.

Я душевно устал, и музыка была как нельзя кстати. В голове у меня тихо билось новое письмо моему далёкому другу. Я вслушивался в это тихое биение, но пока ничего не мог разобрать.

Когда Сеня затопал в прихожей, я выключил проигрыватель, сунул в рюкзак пару груш со стола, ещё раз посмотрел на город с высоты и вышел из квартиры.