Братья

Человек величаво обошёл костёр и склонился над мальчиком. В руках у него мелькнул нож. Острое лезвие скользнуло по волосам. Светлые пряди невесомо опали на шершавую мужскую ладонь. Резкое движение руки, и они яркой искрой вспыхнули в огне. Вместе с волосами сгорало в огне прошлое мальчишки по имени Здрав. В эту минуту на поляне их было трое: пращур, стоящий по ту сторону смерти; огонь, хранящий новую жизнь, и безымянный мальчик, не принадлежащий сейчас ни к одному из миров.

Вдруг, когда новое имя уже готово было сорваться с губ, рядом негромко хрустнула сухая ветка, зашуршал снег, ссыпавшийся с еловой лапы. На поляну вышла рысь. Точнее, вышел Рысь. Крупный самец по бедро взрослому мужчине в холке, с лапами шириной в мужскую ладонь. В пышном зимнем уборе. Настоящий лесной князь. Ореховые глаза отражали отблеск костра, кисточки на ушах чутко подрагивали, хвост нервно охаживал бока.

С кажущейся мягкостью зверь шагнул на поляну, ни чуть не боясь ни людей, ни яркого огня. Зрением. обострившемся вдруг до того, что стал внятен узор каждой снежинки, искрящиеся на пятнистой шкуре, Любавич приметил, что Рысь хромает на правую заднюю лапу. Припав на передние лапы, большой кот изготовился к прыжку. Сзади раздалось сипение волхва. Видно, он хотел что-то крикнуть мальчишке, но не мог – язык прилип к горлу.

Мальчишка же между тем шагнул навстречу Рыси, трясясь, но не от страха, а от едва сдерживаемой ярости. В груди у Рыси заклокотало. Мальчишка в ответ тоже угрожающе зарычал. Он не отводил взгляда от ореховых глаз Рыси с черной точкой зрачка, почти не видной в отблеске пламени. Наконец зверь не выдержал, и опустил глаза. Подошел, и ткнулся широким лбом в колени мальчика. А потом повернулся, и одним прыжком скрылся в кустах. Еще мгновение в предутренней тишине слышно было, как наст хрустит под тяжелой когтистой лапой. В огне треснуло полено, и волшебство было разрушено.

Любавич с растерянной улыбкой обернулся к волхву. Ну, теперь-то он получит новое имя!

Новое имя… Когда рождается младенец, мать с отцом дают ему первое имя – оберег от беды, хворей-напастей да дурного глаза. И хранит он дитя вернее, чем хитрый узор, вышитый по подолу детской рубашонке. Но имя, как и одёжка, становятся человеку малы. Как обретают ясность черты, становясь подобием материнских или отцовских, так же проясняется характер человека. И тогда уже ему нужно новое имя, пригодное для взрослой жизни. Вряд ли дрогнет перед врагом вой по имени Храбр. Вряд ли останется без жениха светлоокая Краса. Правда, случается порой, что отец или мать в сердцах дают ребёнку неласковое назвище. И мыкают всю жизнь горе-злосчастье Нелюбимы с Нежданами.

Но тот покачал головой, и проговорил глухим, севшим от испуга голосом:

– Не мне давать тебе имя. Сам хозяин лесов пришел тебя приветить. Быть тебе Мишатой. По нежданному твоему гостю.

Нареченный Мишатой поклонился, и поспешил по другой тропинке, широкой и утоптанной, обратно, туда, где ждали мать и брат. И жарко натопленная баня. И веселый праздничный пир. Обратная дорога показалась ему короче. Лес уже не казался мрачным и незнакомым. Ночные тени отступили, начиналась хлопотливая дневная жизнь. Завела свою звонкую песенку синичка, мелькнула в ветвях любопытная белка, провожая маленького гостя. Вековые ели расступились, и меж их ветвей проглянули первые лучи солнца. Вот под ногами вместо тверди оказался лед, сковавший реку. Мальчишка помахал рукой, зная: с того берега, от костров, уже разглядели черную точку, показавшуюся из леса. Отдышавшись, Мишата прибавил шагу, и вскоре мать уже обнимала улыбающегося мальчишку, а брат сунул в руки кружку с горячим питьем.

– Как звать-то тебя теперь? – Мишата пристально вглядывался в лицо брата: изменилось ли в нем что-нибудь с новым именем? Изменился ли он сам?

– Пращуры судили Вльгой называться. – с широкой улыбкой отвечал тот. – А тебя?

– Мое имя теперь Мишата. – улыбнулся он в ответ.

Вечером начался широкий, щедрый, на все городище, праздник. До самой полуночи не смолкали над рекой веселые голоса, песни и смех. Пращуры и боги светло улыбались, глядя на удалое веселье. Мишата с Вольгой, вдоволь накатавшись на ледяных горках, лакомились сладкими пирожками у жаркого огня.

День был такой, какие случаются только на излете зимы. Снег схватился льдистой искрящейся коркой, по синему небу весело катилось солнечное колесо. Птицы, чуя скорый приход весны, весело перекликались.

Любава с самого утра выпроводила сыновей в лес – поискать под снегом перезимовавшую клюкву, насобирать шишек на растопку. Братьев второй раз просить не пришлось. Сунули за пазуху по толстому ломтю хлеба с маслом, подхватили легкие лыжи, подбитые лосиным мехом, да и были таковы. Однако солнце уже стояло над соснами, хлеб был съеден, а лукошки по-прежнему пусты. Они обошли все известные им ягодники, но они уже стояли пустые.

– А если на дальних болотах посмотреть? – Вольга искоса посмотрел на брата.

– Можно бы… да далеко ведь.

– Это пешком далеко. А на лыжах вмиг обернемся.

Лыжи у братьев и впрямь были отменные. Легкие, верткие, на лосином меху. Мишата, поразмыслив, кивнул, и легкий Вольга унесся вперед. Мишата помотал головой, и не спеша пошел следом.

Идти по проторенному пути было привычно и легко. Верные лыжи словно пели: «Бысс-трей, бысс-трей», оставляя за спиной две ровные полосы. За плетёным поясом верный охотничий нож. Утром, перед тем, как отправиться на посвящение, Мишата испытал его – несколько раз кинул в столб, стараясь попасть в темнеющий сучок. Острие глубоко вошло в твёрдое дерево. Доброе лезвие запело, трепеща. Тёплая куртка на волчьем меху не давала морозу добраться до тела. А вскоре от быстрого бега, от предвкушения испытания, схватки, под тёплой одёжей стало жарко.

– О чем задумался? – Вольга потряс Мишату за плечо.

– А? Да так… Почему матушка грозы боится?

– Она как-то говорила, мол, горели мы. Раньше в другой деревне жили, а потом погорели, и пришлось сюда податься.

– Странно все это. Сколько раз расспрашивали ее, все вздыхает, да молчит.

– Может, об отце вспоминать не хочет? Может, он тогда при пожаре погиб?

Вольга не любил долго говорить о печальном. Наклонился, сметая снег с кочки, и тут, наконец, обнаружил под толстым белым покрывалом красавицу-клюкву. Твердую, ярко-алую, сладкую от мороза. Разговаривать стало некогда – братья занялись делом. Вскоре их туески наполнились крупной отборной ягодой.

С полными лукошками они, гордые добычей, хоть и продрогшие до костей, возвращались домой. Вольга, как всегда, унесся вперед. Мишата мерно шел за ним, экономя силы. Им оставалось пересечь небольшой овраг, по дну которого летом бежал ручей. Этот овраг заканчивался почти у самого их дома.

Мишата немного помедлил, прежде чем скатиться на дно ручья. Он знал, что Вольга обычно скатывается дальше – там, где склон повыше и круче. Сам он тоже любил покататься с горы, но сейчас, возвращаясь домой с лукошком клюквы, опасался рассыпать ягоду, и спустился по пологому невысокому склону.

Мишата как раз двинулся вдоль оврага, когда вдали послышались крики Вольги. Нахмурившись, он прибавил шагу. Что опять натворил его брат?

Вольга хмуро отряхивал от снега слетевшую с головы шапку. А перед ним стоял сын старейшины. Он, видно, тоже возвращался домой с долгой прогулки. Лёгкий, статный, он словно всё ещё летел по заснеженной лесной тропе. Тёмные кудри выбились из-под меховой шапочки. Голубые глаза, казавшиеся ещё ярче из-за тёмных ресниц, смотрели дерзко и весело. Щёки раскраснелись, лёгкая курточка, перехваченная нарядным ремешком, распахнута. На ногах – лыжи, прикреплённые к щегольским, украшенным по голенищу тесьмой, сапожкам. За спиной Нечая стояли, захлёбываясь смехом, двое его приятелей. Они, постоянные участники Нечаевых проказ, не хотели отставать от своего вожака. Хотя бы потому, что иначе острый язык Перваковича обратился бы против них.

– Это ты, Вольга? – Насмешливо спросил Нечай. – Извини, я увидел из-за сугробов только серое пятно, и принял тебя за бродячего пса, вот и кинул снежок – прогнать с дороги.

– Пожалуй, от собаки тебе досталось бы за такие слова. И за снежок тоже.

– А ты пожалуйся своей матери-ведунье. Может, она меня лаять заставит? – и Нечай снова залился смехом.

– А чего тебя заставлять делать то, что ты и так умеешь? – Мишата встал рядом с братом. – И так вечно лаешь всех вокруг.

– А вот и второй Любавич пожаловал. Что, опять для своей мамки-колдуньи всякую гадость на болотах собирали? – Нечай вырвал у Мишаты лукошко. – Ой! Вы посмотрите! они девичьи угодья обирать ходили! Клюквой баловать свою мать-ведунью будут! Или она ягоду заговорит, да девок угощать будет, а от того у них личики белые прыщами пойдут?

– Точно-точно, – поддакнул один из Нечаевых дружков. – Сестрица моя у нее травки брала, в баню сходить. Так вышла оттуда, будто кто ее крапивой настегал! До сих пор чешется!

– Что ты напраслину возводишь, Нечай. Уж не твоему ли батьке матушка помогла, когда он на охоте застудился?

– Помогла. Еще бы ей не помочь. Ведь моему отцу стоит только слово сказать, и ее, приблудную, из селения вмиг выгонят. Вместе с вами. Где она тогда зелья свои варить будет?

– Не варит она никаких зелий. Отвары целебные готовит, и все.

– А почему же она вас нынче из дому спровадила? – Нечай хитро прищурился. – Небось, как вы ушли, заперлась, и…

– А пошли сейчас, и проверим, чем там матушка занимается. – Вольга с вызовом оглядел троих соперников. Мишата, у которого уже начинали чесаться кулаки, мысленно поблагодарил брата. Он уже готов был расквасить нос этому задавак Нечаю.

Пятеро мальчишек пробрались по оврагу к самой избушке Любавы. Из печи валил дым. Сквозь конца видны были отблески света. Недолго думая, Вольга забрался по поленнице и заглянул в оконце. Мать была не одна. Напротив нее сидел статный рыжеволосый незнакомец. Дорогая шуба, крытая алой тафтой и отделанная соболями, соболья же шапка, лежащая рядом, выдавали в нем купца. Нечай и его приятели как-то сразу заскучали. Они ожидали увидеть что-то страшное и таинственное, а вместо этого… подумаешь, заезжий купец. На подворье старейшины, Нечаевого отца, чуть не каждый день останавливается подвода.

Нечай с друзьями быстро убрались восвояси, а Мишата все не мог оторваться от узенького оконца под стрехой. Растянувшись на животе, он слушал, о чем говорил с матерью незнакомец.

– Где мальчишки-то? Глянуть бы хоть одним глазком.

– Да скоро уже явятся. С самого утра в лес утянулись. Клюкву, говорит, пособираем. – В голосе матери явственно звучала ласковая улыбка. – Знаю я их клюкву. Накатаюстя сперва на лыжах, надурачатся, потом уж примутся туески заполнять.

Мишата покраснел. Все и в самом деле было так, как говорила мать. Порой они целый день проводили в лесу, больше развлекаясь, чем собирая ягоду или хворост.

– Одного-то я недавно видел, имя ему давал. А на второго, твоего, посмотреть не успел.

Мишата почувствовал, как холодом протянуло по спине. Вспомнился красавец-Рысь и его яркие, немигающие золотые глаза. Неужто… неужто это он приходил на лесную поляну в день посвящения?

– Оба они мои. Как прижала его к груди семь лет назад, так и поняла: мой он сын.

– Лучше тебя мне матери не сыскать было. Хоть и не родное детище, а воспитала, как своего. – незнакомец ласково тронул мать за плечо.

Мишата наконец понял, о чем говорит незнакомец. Кто-то из них Любаве не родной сын.

– А что, не замечала ли ты за ним чего-нибудь… этакого. Он мне братучадо все-таки. Должен был как-нибудь проявиться.

– Нет, Семаргл Сваржичь… Да он же мал еще. Я то уж знаю, кровь она всегда свой голос подаст. – Любава тяжело вздохнула, а Мишата чуть не сверзился с поленницы. Семаргл! У его матери, в их избушке, сидит сам бог огня! Да еще и говорит, что он – дядька кого-то из них. Кто же тогда отец этого подкидыша? И кого подкинули? Его или… Вольга, проводивший Нечаевича, вернулся и тоже залез на пленницу. Мишата дал ему знак молчать, и отвел в овин. Там он рассказал брату о том, кто у матери в гостях, и о том, что одному из них огненный бог приходится дядькой.

– Так что мы с тобой получается, не братья. – закончил он сумрачно.

– Как это не братья? Нас одна мать вскормила. Ни тебя, ни меня она не ласкал и не строжила сильней, чем другого. Так что ты мне брат все равно. А насчет того, кто из нас подкидыш, даже сомневаться нечего – ты.

– Это почему еще? – Мишата обиженно засопел.

– Ну как… Если Семаргл одному из нас дядька, стало быть, отец у него не простой человек. Так? – Вольга загнул палец.

– Так. – Согласился Мишата. Конечно, называть Перуна или Велеса человеком, пусть и не простым, было неправильно, но и произносить их имена как-то жутковато.

– Ты сильнее, чем я. Да и большинства мальчишек в веси сильнее, на солнце никогда не обгораешь, хоть и рыжий, как я. Это тебя прадед-солнце не хочет обижать. И в лесу не заблудишься никогда – это тебя леший боится запутать. А еще на тебя ни одна собака не лает. Ну что, пойдем тебя дядьке покажем?

Мишата уныло поплелся за братом. Он завидовал легкости, с которой Вольга принял свалившиеся на него новости. И тому, как быстро разрешил брат загадку, над которой Мишата готов был ломать голову всю ночь. Вольга же поскрипел у порога лыжами – сделал вид, что они вот только что воротились. В темных сенях мальчишки поставили в угол лыжи, повесили куртки. Вольга еще раз сжал руку брата. Скрипнула дверь в горницу. В печи ярко грел огонь. Мерно жужжало веретено – Любава сидела за прялкой. Кроме нее в горнице никого не было. Мишата хотел было спросить ее о госте, но Вольга вовремя пихнул его в бок. Столько времени мать хранила от них эту тайну. Незачем вынуждать ее сейчас рассказывать им все. А что странный гость их не дождался, так наверняка у бога огня есть дела поважнее, чем ждать, пока какой-то мальчишка вернется из лесу.

Всю ночь Мишате во сне виделись горящие глаза рыси. Он так и не решился рассказать брату о том, что с ним произошло в день посвящения.

На следующий вечер мир нави вновь дохнул в лицо Любавичам. Сын воеводы, Лютобор пришёл к Любаве чем-то встревоженный. Его отец, воевода Вышата, заболел. Началось с ерунды – с щепки, впившейся в ногу на охоте. Мать, словно почуяв что-то, кинулась лечить – прикладывала к ноге припарки из ароматных трав, заговаривала ранку.

Вышата сперва подсмеивался над матерью, отмахивался. Что, мол, мне, старому коняке, сделается. Лютобор тоже не встревожился за отца. Воевода всегда казался ему несокрушимым. Парень не помнил, чтобы к отцу хоть раз привязывалась хворь посерьёзней насморка.

Но вскоре Вышата перестал улыбаться. Стал охать, надевая сапог. Старался беречь больную ногу. А потом и вовсе слёг. Метался на лавке в мокрой льняной рубахе, расшитой оберегами, защищающими от болезни. Вдыхал дым курящихся у изголовья целебных трав. Нога из-за пустячной царапины опухла, сперва побелела, а потом вокруг ранки появился чёрный высохший струп. Он отходил вместе с тряпочками, которыми ежедневно перевязывали рану. И из-под корки сочился зловонный густой гной.

За несколько дней от могучего сильного воина осталась лишь чахлая тень. Мать Лютобора уже подумывала готовить белый вдовий наряд. Лютобор отвёл к тётке младших сестрёнок, ничего не понимавших, утиравших покрасневшие глаза, шмыгающих распухшими носами. А сам остался в избе, помогать матери, тайком утиравшей слёзы.

Отец таял. Глаза, когда Вышата находил силы ненадолго открыть их, то были затуманены болью, то горели жаром. Под ними залегли тёмные тени, нос заострился. И тогда, исчерпав всё своё небольшое лекарское искусство, мать послала сына к солевару: пусть даст для воеводы заговорённой соли, способной отогнать злую болезнь. Встревоженный, Лютобор поспешил ко Любаве.

Та, конечно, сразу собралась и поспешила к занемогшему воеводе. Любопытные мальчишки, разумеется, увязались за матерью. Как-то она сумеет отвести беду? Мальчишки не сомневались, что помочь она сможет. Гордые порученным делом, они тащили тяжелую сумку с травами. К тому времени они не раз видели, как мать лечила больных, и готовы были помогать ей бороться с напастью.

В числе прочих снадобий, хранящихся в закромах у Любавы, был туесок с солью. Она рассказывала сыновьям, как брала для этой соли воду в самый день солнцеворота, когда солнце и вода обретают целебные свойства. «Соль из воды родится, на огне вырастает. В ней заключена мощь огня и воды – поучала она – К тому же на счастье в этот раз солнцеворот пришёлся на растущую луну, которая тоже обладает немалой силой. А если к такому снадобью, обретённому в добрый час от двух великих стихий добавить верное Слово – никакой недуг, никакая напасть не устоят перед ним".

Вольга с Русаем едва поспевали за спешащими Любавой и Лютобором. Взбираясь на высокое крыльцо воеводиных палат, они с облегчением перевели дух. Пришли! Открылась, заскрипев, тяжёлая дверь, и из дома густо пахнуло травами, теплом и болезнью. Вслед за матерью, счистив снег с сапожек, мальчишки прошли через сени в горницу.

Воевода обессилено распластался на своём ложе, изнемогший после тяжёлой, полной ноющей боли и сжигающей лихорадки, ночи. Его смуглое даже сейчас, на исходе зимы, лицо, стало серым от боли. Тёмные глаза под кустистыми бровями горели огнём лихорадки. Крепкие руки нынче беспомощно вытянулись вдоль тела и то собирали в горсть меховое одеяло, которым был укрыт воевода, то слепо шарили по густому меху, словно ища чего-то.

Любава, как подобает доброму гостю, поклонилась Чурам, хранящим очаг. Обняла, утешая, придавленную горем хозяйку. Она тоже вся извелась. Глаза покраснели от пролитых тайком слёз. Сколько боли, тревоги было в них! И всё-таки добрая женщина слабо улыбнулась Вольге и Русаю, потрепала по рыжим вихрам.

Ласково, но твёрдо Любава выпроводила жену воеводы из избы. Помощи от неё не получить, а лишняя сырость сейчас ни к чему. На Лютобора, упрямо набычившись, сидевшего рядом с отцом, ведунья едва взглянула. Вольга, тихо и быстро исполнявший немногословные указания матери, не узнавал ее. На лице, всегда таком добром и нежном, появилось какое-то отрешённое выражение силы и твердости. Иногда она замирала, склонив голову, или кивала, словно прислушиваясь к чему-то, ясному только ей.

Мальчишки во все глаза наблюдали за ведовством, которое творила их мать. В несуетливых и уверенных жестах Любавы угадывалась сдерживаемая сила. Так воин, исполняя своё правило, выплетает затейливую вязь ухваток, подчиняясь внутреннему чутью. Но сила воина холодная, стальная, она подобна стали меча. Она создана сокрушать, пусть даже защищая. Сила же ведуньи, напоминала ровное белое свечение, тёплое и живое.

Любава тем временем отпустила руку больного, раскрыла холщовую сумку, которую принесла с собой. Придирчиво отобрала несколько поленьев из тех, что были сложены возле печи, и поставила на огонь котелок. Тот в свете очага блестел начищенной медью. Вдоль края видны были таинственные знаки, которые охраняли и умножали целительные силы отваров. Любава, наученная мудрым волхвом, сама чеканила их в лунную ночь. Пока вода закипала, ведунья достала из туеска добрую щепоть соли и шептала над ней. Лютобор был в каком-нибудь локте от склонившейся над снадобьем ведуньи, но всё равно лишь с трудом разобрал слова заговора.

– Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич! Спали боль-хворобу, очисти утробу, у Вышаты людины, у всякой тварины, у стара и млада! Ты – Божья Услада! Огнём очищая, мощь душ отворяя, спаси чадо Бога, да сгинет хвороба. Тебя прославляем, к себе призываем. Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!

С этими словами Любава бросила часть белых крупинок в кипящую воду. Варево вдруг забурлило белым ключом. Густой пар поднялся к лицу солевара плотным золотистым облаком. Пламя в очаге ярко вспыхнуло, словно в него подбросили сухих веток, алые язычки жадно лизали медные бока котелка. И пар, поднявшись под потолок, не развеялся, а вылетел через окошко, словно унося с собой слова целительного заговора. А Любава улыбнулась и оставшуюся соль положила на чистую тряпицу.

– Дай нож – неожиданно обратилась ведунья к притихшему Лютобору. – Чистых тряпок принеси, да ремешок кожаный.

Парень метнулся к ларю, стоящему в ногах у отца, и принёс требуемое. Вышата посмотрел в глаза лекарки, и в глазах его затеплилось понимание. Любава посмотрела на воеводу, и вздохнула:

– Раньше надо было меня звать. Теперь вот не знаю, поможет ли.

Тем временем она прокалил в огне лезвие ножа, велела Лютобору перетянуть ногу выше раны ремнём, и одним быстрым движением, так что Вышата только глухо застонал сквозь зубы, вырезал гнилое мясо с ноги. Открывшуюся рану Любава быстро промыла успевшим остыть травяным отваром, заложила белым мхом и туго перевязала чистой тряпицей.

– Ну вот – удовлетворённо проговорила она. – Теперь скоро на ноги встанешь.

– Спасибо тебе. А то я уж совсем помирать собрался – слабым голосом проговорил воевода. Лютобор утер с побледневшего лица мелкий холодный пот и потеплее укутал отца.

– Нет уж, старый пень, – проговорила Любава, улыбаясь другу. – Мы с тобой ещё на этом свете не всё свершили. Вон этих вот в люди вывести надо – она кивнула на троих притихших мальчишек.

Долго ещё тихо говорили между собой ведунья и воевода. Вольга с Русаем потихоньку улизнули предупредить воеводишну, что опасность миновала. А Лютобор, стараясь даже дышать потише, слушал тихий разговор в полутьме наполненной болезнью избы. Только теперь он понял – отец был уверен, что Боги отвернулись от него. Вождь, которого одолевают хвори, не может вести за собой воинов. Как человеку, не возмогшему побороть недуг, справиться с врагом?

Уходя, Любава велела Лютобору дать отцу выпить остаток снадобья, когда он проснется. А заговоренную соль наказала развести водой и приложить к ране, если опять загниёт. Долго ещё хворал воевода, но поднялся-таки на ноги. Весной он уже снова гонял по двору крепости отроков, как не в чём ни бывало.

Хоть и прошло уже больше десяти лет, как Любава с сыновьями поселилась в веси. Хоть соседки и перестали коситься на нее, задушевных подруг Любава не завела. Да и жила ведунья на отшибе, за речкой. На одном с ней берегу стояла только Огнезарова кузница. И Мишата с Вольгой, если не считать Забавы, росли без друзей.

Не раз приходили они со ссадинами и синяками – снова их дразнили Любавичами. Особенно часто доставалось им от Неждана, сына старейшины.

– Мам, ну скажи наконец, ведь есть же у нас где-то батя? – приставал к ней Мишата. – Ну или был.

– Был, конечно. Не в капусте я вас нашла. – Улыбалась Любава.

– А коли был, так где он сейчас? Какого роду-племени? Скажи!

– Не ведаю я, из каких земель пришел он к нам. Знаю только, Медведкой его звали. Выходит, Медведкович ты. Так и скажи Нечайке, коли будет задирать в следующий раз.

Прошло сколько-то времени, и ребятишкам надоело дразнить Любавичей. Тем более, что Мишаты почти никогда не было в веси, он больше бродил по лесам – со взрослыми охотниками, а то и один. И тогда уже мальчишки завидовали ему, что нет у него строгого батюшки, способного запретить даже думать о лесах, пока не войдет в возраст. А Вольга мог так ответить насмешнику, что потом тому приходилось седьмицу доказывать, что вовсе не он ходил к Любаве лечить чирий на том месте, на котором сидят, и не визжал, как заяц, когда к тому самому чирию прикладывали горячую печеную луковицу.

Однажды – Любавиным сыновьям уже исполнилось по шестнадцать зим – Мишата сидел, молча уставившись на огонь. Любава спешила накрыть на стол – вот-вот должен был вернуться из кузницы Вольга.

– Скажи, матушка, разве можно кого губить только за его красу? – проговорил вдруг Мишата.

– Краса богами любима. Кто же ее губить будет? – Удивилась ведунья.

– Вот и я так думаю. А они… Они дюжину собак собрали, затравить его хотят.

Слово за слово, ведунье удалось выведать у сына, что стряслось.

В один из погожих зимних дней Мишата с Вольгой, в кои то веки решившим покинуть кузню, загулялись в лесу до ранних сумерек. Ну, конечно, ходили они не без дела – за плечами у обоих было по вязанке хвороста, а в мешках, висевших у пояса, – шишки и береста для растопки. Да еще пара тетерок – Мишата к ужину добыл. Они уже возвращались из лесу домой, остановились передохнуть.

– Гляди – сказал вдруг Мишата, показывая Вольге на цепочку рысьих следов, ведших от реки в самую чащу леса. – Видишь, какие глубокие. Наверно, тащил что-то.

Вольга присмотрелся. Похожие отпечатки – одни подушечки лап, без когтей, оставляет и обычный дворовый кот. Вот только величиной эти следы были размером с мужскую ладонь.

– Неужели тот самый? – спросил Вольга шёпотом, будто рысь была рядом и могла их услышать.

– Ага. Я же говорил, он хромает на правую переднюю лапу. Видно, когда-то попался-таки.

Эта рысь, крупный молодой самец, появился в окрестностях веси недавно, но уже успел получить прозвище – Хромой, и разорить немало силков. Сколько охотников пыталось выследить хитрую тварь! Но Хромой умудрялся каждый раз от них ускользнуть. Некоторым, правда, удавалось разглядеть издали сильного, гордого зверя в нарядной пёстрой шубке. За этой-то шкурой и охотилась теперь чуть ли не половина Рябинового Лога.