скачать книгу бесплатно
Меня развеселила неприкрытая ревность молодого рыбака и я, не удержавшись, ляпнул:
Да очень просто – следил от самого дома.
Следил?! поза Оле изменилась, он стал похож на готового к нападению петуха, выставившего вперед гребень и демонстрирующего шпоры.
Мне стало жалко его, к тому же, я не искал ссоры.
Да брось ты, Оле, сказал я миролюбиво. – Зачем бы мне это понадобилось? Просто вышел прогуляться да случайно наткнулся на вас. А это, должно быть, Йонка?
Довольный своей находчивостью по части избегания конфликтов, я подошел к девушке и, продолжая краем глаза наблюдать за ее ревнивым дролей, протянул ей руку. Она недоуменно посмотрела на нее и вопросительно взглянула на Оле, всем своим видом выражая недоумение. Мне же не оставалось ничего иного, как, покрутив кистью руки в воздухе, неловко сунуть ее в карман. Теперь пришла очередь веселиться парнишке:
У нас не подают женщинам руку и, если не хочешь когда-нибудь ее лишиться, лучше держи ее в кармане.
Почему? Разве у вас не знают приличий? мне было обидно, что я так опростоволосился, но сдаваться я не собирался. Оле фыркнул.
Надо же, приличный нашелся… У нас тут свои приличия, а твоими только свиней кормить.
Мне надоело слушать его хамские речи и я, пожав плечами, развернулся, чтобы уйти.
Что же ты, не постоишь за себя? раздался вдруг за моею спиною насмешливый, чуть простуженный девичий голос. Видимо, Йонке оказалось недостаточно произошедшего, и она старалась теперь побудить меня к продолжению спектакля. Мне и раньше приходилось встречаться с провокациями со стороны так называемого слабого пола, и я знал, что ничем хорошим они, как правило, не заканчиваются, если воспринимать их серьезно. Я повернулся и, постаравшись вложить во взгляд побольше разочарования и усталости, посмотрел этой юной змее в глаза, где плясали торжество и внушенная кем-то уверенность во власти над окружающими. Странно, но, протягивая ей руку минуту назад, я ничего подобного не заметил.
Чего ты от меня хочешь? спросил я в ответ, но голос мой прозвучал не родительски-снисходительно, как я того желал, а как-то по-мышиному пискляво и просяще. Что за черт!
Ну, ответь ему что-нибудь, или вы, горожане, только в книжках такие умные?
Я еще не придумал, что бы такое нахамить, как на мою сторону неожиданно стал Оле:
Перестань, Йонка! Что ты донимаешь человека? Вовсе не хотел я с ним ссориться, и нам, рыбакам, действительно неплохо бы научиться быть повежливее… Кстати, мужчинам у нас руку подают!
С этими словами он шагнул ко мне и протянул свою жесткую, натертую бечевой до мозолей ладонь. Во взгляде его читалось расположение, хотя и не без доли лукавства, а я и теперь, по прошествии стольких лет, не могу сказать точно, Оле ли осадил тогда кровожадную девчонку, или это Йонка, зная натуру и характер своего дружка, ловким маневром заставила нас помириться. Как бы там ни было, а в тот момент, когда я жал руку молодому рыбаку, я понял, что мы с ним подружимся. Но понял я также и то, что оттенки нашей дружбы всегда будут зависеть от настроений и желаний вредной светловолосой северянки с ослепительной улыбкой и бесовским блеском в глазах, смотревшей тогда на нас обоих с нескрываемым превосходством. И это про нее Оле говорил, что она одинока, несчастна и непременно нуждается в компании маленького деревянного тролля в те минуты, когда ее приятель в море и не может быть с ней рядом? Если он и вправду так считает, то ему неплохо бы промыть глаза в каком-нибудь чудодейственном роднике и прозреть!
Через пару минут после описанного инцидента мы все трое уже сидели рядышком на Йонкиной кочке, болтали о какой-то ерунде и строили планы на будущее.
Эй, ребята, а вы не хотели бы побывать в Графстве? спросила вдруг Йонка.
Где-где?
В Графстве! Мама говорит, оно совсем недалеко от нас, но там все абсолютно иначе.
Что иначе? не понял Оле, которому тяжело было представить себе, что где-то может не существовать обязанности ходить в море, разделывать рыбу и повиноваться молчаливому строгому отцу.
Да всё иначе! По-другому. Мама говорит, там нет зла, лжи и зависти, там исполняются все желания…
Да? Фантазерка твоя мама! Если бы такое графство существовало, то все люди хотели бы жить там.
Все и хотят, но просто не знают дороги туда…
А твоя мама знает?
Мама знает.
А чего ж рыбу сортирует, вместо того, чтобы переселиться в это свое графство?
Ох, Оле, и глупый же ты! Туда просто так не попасть, для этого надо…
Что надо?
Смешно прищурив глаза, девчонка высунула кончик языка и показала его своему зловредному приятелю. Я перехватил ее взгляд, и мне почему-то показалось, что в нем блеснуло что-то недоброе, но, наверное, только показалось, потому что уже через секунду Йонка как ни в чем не бывало расхохоталась, и из глаз ее вновь посыпались в разные стороны смешинки. И чему она все время радуется?
Оле, так и не дождавшись ответа, махнул рукой:
Тебе, Йонка, мать сказку на ночь рассказывала, а ты и уши развесила…
Длинноногая бестия, смеясь, побежала прочь, и через полминуты ее платьице цвета песка стало почти неразличимым на фоне дюн. Я наблюдал за ней, слышал ее смех, и каким-то неведомым мне доселе особенным теплом наполнилось вдруг мое сердце, словно сам Господь Бог облил мою душу горячей радостью. В свои четырнадцать лет я самонадеянно полагал, что обладаю уже кое-каким опытом, и уж во всяком случае был уверен, что первая любовь моя давно уж позади где-то в журчащих ручьями и перекликающихся птичьими голосами лесах моего родного края, но тогда, завороженно глядя вслед убегающей северной фее, я понял, что все пережитое мною ранее было не более чем глупым стуком лесного дятла, долбящего, зажмурившись, древесную кору своим железным клювом.
Я взглянул на Оле. Он, похоже, заметил произошедшую во мне перемену и смотрел на меня тяжелым, полным подозрения взглядом, в котором читалась готовность отстаивать до последнего то, что он считал принадлежащим ему по праву. Его мальчишеская решимость показалась мне в ту минуту смешной и достойной жалости – как может он, пропахший морем рыбак, сравнивать свои детские фантазии с тем настоящим, новым чувством, что родилось во мне минуту назад? Неужели он действительно полагает, что может воспрепятствовать бурному потоку всепоглощающей лавы, что уже кипел и бурлил в моем нутре, готовясь вырваться наружу и залить все вокруг? Однако я осадил себя и даже устыдился своих мыслей и чувства превосходства перед моим новым другом, который был, быть может, нисколько не глупее меня и, уж во всяком случае, гораздо добрее и натуральнее. Ведь он не прятал за напыщенностью свою юношескую сентиментальность и показал мне тогда, в самую первую нашу с ним встречу, маленького деревянного тролля, которого готовил в подарок своей подружке… Он так запросто говорил о моем деде-колдуне, как будто колдовство было для него обыденной вещью, и не стеснялся своих заблуждений. Он, в конце концов, стал на мою сторону, когда ему показалось, что его ненаглядная Йонка надо мною издевается… Эх, Оле, Оле! Насколько богаче твой внутренний мир, не занесенный пургой лживых наук и слащавого этикета, тошнотворных правил «светской жизни» и страха проявить слабость! А ведь в твоей крови викинга отваги и решимости столько, сколько ни одному вскормленному в палатах «высокородному» гаденышу и не снилось…
VI
Против моих ожиданий, Оле ничего не сказал мне тогда, не полез в драку и не стал ссориться, он просто легонько ударил меня кулаком в плечо и улыбнулся своей щербатой улыбкой, давая мне понять, что на сегодня разборок достаточно. Я улыбнулся ему в ответ и заговорил о какой-то ерунде, мыслями оставаясь с той, чей смех лишь совсем недавно утих в дюнах. Что на меня тогда нашло, не знаю, должно быть, морской воздух действовал как-то странно или смена привычной обстановки заставила меня искать новых ощущений, но и сейчас, по прошествии стольких лет, мне неясно, что же нашел я тогда в этой взбалмошной, хлипкой девчонке, чье биологическое созревание, повинуясь законам северной крови, еще только-только начиналось, и чья угловатая, лишенная каких-либо примечательностей фигурка никакого плотского вожделения у меня не вызывала, но запала мне в душу…
Однако целью моей не является утомлять вас подробностями моей подростковой чувственности, которая известна и понятна каждому, все это лишь штрихи, дорисовывающие общую картину тех событий, приведших к появлению на моем столе этого жуткого, потертого венка из тубероз.
Проходили дни и недели, наполненные криками чаек, терпким морским воздухом, вкусом малосольной рыбы с молоком и бурливыми эмоциями. Вечерами мы втроем лазали по дюнам, играли в новые для меня игры или рассказывали страшные истории о привидениях да мертвецах, в которых я оказался большим мастером. Меня забавляло, с каким неподдельным вниманием и напряжением слушали мои наивные друзья сочиняемую мной галиматью и, войдя в азарт, выдумывал все новые и новые «законы» потустороннего мира, в истинности которых я их убеждал. С Оле, и без того зашоренным байками его безграмотной бабки, это было не сложно, но и в глазах «премудрой» Йонки, казалось, несколько померк незыблемый до того авторитет ее матери, нудящей про какое-то там Графство Справедливости. Романтиков, старающихся подобными россказнями привить некую мораль своим отпрыскам, предостаточно в любом обществе, и увещевания их не новы, но попробуйте так, как я, обрисовать выход из морских глубин жаждущей мести утопленницы или мерзкое карканье обратившейся в ворону ведьмы! Дуростью этой я покорил сердца моих слушателей и, чувствуя себя всесильным, почивал на лаврах своего превосходства.
Это, как я уже сказал, было вечерами. По утрам же я, пользуясь тем, что Оле с отцом находится в море и подло презрев законы товарищества, осаждал Йонку излияниями своих чувств и грязно домогался ее плотского внимания, которое, по моим понятиям, всеобязательно должно было венчать процедуру ухаживания, на которое я тратил столько сил. Обольщенный лжеумом моих рассказов и лишенных логики выводов ребенок (теперь-то мне ясно, что тогда она была всего лишь ребенком) не смог долго сопротивляться моей настойчивости и внимание это мне уделил. Думаю, сами дюны, наблюдая учиненное мною безобразие, вздыхали от сочувствия: страх в широко раскрытых, прекрасных глазах Йонки, острые, с видимым напряжением воли разомкнутые коленки и трясущиеся, мокрые от слез губы совсем не обязательно являлись признаком ответного чувства, которое, как уверяла Йонка, она ко мне испытывала. Летнее утро еще не успело превратиться в жаркий день, поэтому я, довольный собою, накинул на плечи сидящей без движения и смотрящей в пустоту юной моей любовницы свою куртку, закрепляя тем самым наши новые отношения. Ни подлым, ни мерзким сам себе я тогда не казался, с какой стати? Я искренне собирался провести с облаченным в мой анорак ангелом всю свою жизнь, и как мужчина должен был заботиться о воплощении своих планов. Что до Оле, то его я ни в коей мере не предал: разве Йонка жена ему или невеста? Разве обещал я ему не приближаться к ней, да и он, в конце концов, разве просил меня об этом? Однако что-то с моей совестью было все же не так, разве задавал бы я себе иначе такие вопросы и оправдывался бы перед самим собою?
Сдается мне, что сам Оле видел ситуацию несколько иначе. Он бы, конечно, все равно узнал когда-то о произошедшем, но надо ж было тому случиться, что именно в этот день его отец заметил в баркасе какое-то серьезное повреждение и велел возвращаться назад, едва покинув рыбацкий порт… Потолкавшись немного на берегу – скорее «для порядка», чем для дела, – Оле поступил совершенно логично: обрадованный возможностью провести нежданно выпавший выходной с друзьями, он отправился разыскивать нас с Йонкой.
И разыскал, да не потревожил. Дождавшись момента, когда я накинул на плечи девчонки свой анорак, он просто вышел к нам из-за холма и молча остановился напротив, скрестив руки на груди. Объяснять было нечего. Разборок не было; мы постояли, посмотрели друг на друга и молча разошлись. Йонка еще не освоила бабью повадку – визжать и умолять, а потому просто молчала, глядя на суровые скалы вдали и беснующихся над ними чаек. Да никто у нее ничего и не спрашивал.
Мне было обидно: только-только успел я подружиться с молодым рыбаком и, можно сказать, прикипеть к нему сердцем, как он все испортил вот этим своим насупленным упрямством да ревностью. Ну что ему, в конце концов, далась моя Йонка? Чего он, в самом деле, успокоиться не может? Не лез бы не в свое дело и все было бы хорошо…
Погрустневшая вдруг девчонка не возжелала, чтобы я проводил ее до дома, и пошла одна, правда, не припрыгивая и не смеясь уж более, как раньше. Что-то изменилось в ней за эти короткие минуты, что-то внешне не заметное, но очень весомое. Она как-то странно ссутулилась, словно стараясь уменьшиться в размерах или даже с головой уйти в песок дюны, и точеная, незрелая фигурка ее показалась мне еще более угловатой, чем обычно. Я пожал плечами – ну что за трагедию разыгрывают тут они оба? Что такого особенного произошло? Пусть-ка переночуют со своими нестройными мыслями и приведут их в порядок, а завтра все будет, как обычно. Я хмыкнул, почесал в затылке и отправился домой.
Однако, думая, что Оле так просто справится с бушевавшими в нем страстями, я ошибся. Славный парнишка был до глубины души оскорблен двойным предательством, тем более для него неожиданным, что сам он был просто не способен на подобное и, как следствие, не ожидал такого от окружающих. Промучившись без сна полночи, он поднялся и вышел из дома. Когда я услышал легкий стук в окно, каким мы с Оле обычно звали друг друга, я, сладко спавший и начисто забывший о произошедшем, нехотя разлепил веки и, чертыхаясь, вышел на крыльцо.
Чего тебе, Оле, в такое время? Что-то случилось?
Случилось. Пойдем.
Куда? не понял я спросонья.
Со мной. На Птичью Скалу.
Зачем?
Там поймешь.
Только тут я воскресил в памяти события прошедшего дня и, как свойственно всем трусам, заволновался:
Да я это, Оле… Мне, в общем, дед не велел туда ходить.
Да? осклабился тот. – А все остальное он тебе велел?
Нет, но… Да послушай, чего ты хочешь?
Узнаешь. Пойдем! Или ты мастак только за спиной гадить, а сейчас трусишь?
Этого я уже не мог стерпеть. Обвинение в трусости я должен был опровергнуть сею же секунду, тем более что оно попало в точку.
Хорошо, сейчас обуюсь, сказал я обреченно и с грустью посмотрел на чернеющий на фоне серого неба массив Птичьей Скалы, зловещей угрозой нависший вдруг над моею судьбой.
VII
Я слышал прибой – характерные звуки накатывающихся на берег волн, которые ни с чем невозможно спутать. Даже не открывая глаз, я мог себе представить, как хлопья крупной, чуть желтоватой пены цепляются за торчащие из песка камни, в то время как принесшая их вода откатывается назад, в море, чтобы через несколько секунд повторить свою атаку на непокорную дюну.
Кто-то приподнял мне голову и влил в мои пересохшие губы глоток воды. Прохладная жидкость привела меня в чувство, но открывать глаза все равно не хотелось – ощущение неги и приятной расслабленности было столь сильно, что я предпочел бы всю жизнь пролежать так, наслаждаясь легким головокружением и шумом прибоя. Однако продолжать нежиться и прикидываться полумертвым было бы неприлично – тот, кто поил меня водой, наверняка ждал, когда я очнусь, а может даже и переживал за меня. Усовестившись, я открыл-таки глаза и сел.
Был вечер. Северное солнце почти уже окончило свой сегодняшний путь по безоблачному небу и готовилось принять ванну где-то за горизонтом. Пред моим взором раскинулось кажущееся отсюда безбрежным суровое Северное море, в это время года бывающее и ласковым. До берега, впрочем, было не так уж и близко – несколько сотен метров, а это значило, что слух мой просто обманул меня, приблизив звуки прибоя. Далеко-далеко в волнах, покачиваясь, медленно продвигалась вдоль побережья рыбацкая шхуна, возвращаясь с поздним уловом; воздух, наполнявший мои легкие, был удивительно свеж и напоен ароматом неизвестной мне доселе травы, а криков необузданных, суетливых чаек почему-то вовсе не было слышно – птицы примолкли и не мешали мне приходить в себя, проявляя необычные для них чудеса вежливости.
Я сидел на траве, удивительно мягкой и не похожей на те жесткие растительные прутья, которые я привык видеть в этом краю. За спиной моей возвышалась небольшая скала, скорее даже, обломок скалы с гладкой, отшлифованной дождями, солнцем и временем поверхностью, к которому я мог бы прислониться, если бы захотел. Справа от меня, в низине, я заметил рощицу, в тени которой, должно быть, так хорошо отдыхать в летний зной, а за ней голубую ленточку маленькой речки, донесшей, наконец-то, свои воды до батюшки-моря. По левую руку от меня шли соленые луга, а прямо передо мной, всего в паре метров, сидел на корточках белобрысый парнишка одного со мною возраста или чуть старше, глядя на меня с любопытной задумчивостью во взгляде. Глаза у него были почти черные, что создавало довольно редкий контраст со светлыми волосами, а нос – с небольшой горбинкой, наверняка появившейся в результате травмы. Воротник его матросской куртки был поднят едва ли не выше головы, напоминая деталь придворной одежды и, имей он еще кружевное жабо да парик, образ этакого французского баринка был бы завершенным. На голове паренька сидел, словно влитой, искусно сплетенный венок из каких-то белых цветов, отдаленно напоминающих лилии, и я подумал, что он, должно быть, отчаянный франт, а иначе зачем бы ему понадобилось украшать себя подобно девчонке?
Парнишка жевал травинку и разглядывал меня, не говоря ни слова. Кружка с водой, из которой он, похоже, и давал мне напиться, стояла в стороне и я, увидев ее, вновь почувствовал жажду.
Дай мне попить, попросил я паренька и кивнул на кружку.
Тот молча протянул ее мне и наблюдал, как я жадно поглощаю прохладную влагу. Вода текла у меня по подбородку и попадала за воротник, но я все не мог напиться, словно дуб после засухи. Наконец кружка опустела, и я вернул ее незнакомцу.
Ты кто? не очень вежливо поинтересовался я у него. Мне почему-то казалось, что я уже где-то видел это лицо, но не мог припомнить где.
Мальчишка выплюнул свою травинку и улыбнулся.
Я – Хегле. Ты что, не знаешь меня? казалось, он искренне удивился моей неосведомленности касательно его персоны.
Не-а, не знаю… «Ну где же я мог его видеть, черт возьми?!» – Ты местный?
Конечно. Так же, как и ты.
Ну, брат, это ты хватил… Я-то вот как раз и не из этих мест: тут у меня неподалеку живет дед, а сам я приезжий.
Дед, говоришь? Ну-ну… паренек поднялся и, смешно вжав голову в глубины своего воротника, посмотрел на небо. – А что за дед?
Ну, дед как дед, ничего особенного… Он, правда, считается здесь зажиточным из-за своей доли в верфи, но на мне это никак не отражается.
А как зовут деда-то?
Я сказал. Странный все-таки этот мальчишка! Как будто есть хоть один человек на побережье, которому имя моего деда было бы незнакомо!
Вот как? парнишка посмотрел на меня с нескрываемым любопытством и даже чуть попятился назад, будто я собрался предъявить ему к оплате вексель. – Ну, теперь понятно, почему они велели мне отыскать тебя…
Кто – они? не понял я. Говоря по правде, этот полный загадок разговор с незнакомым, неизвестно откуда взявшимся человеком, нравился мне все меньше и меньше. Уже его расспросы про деда были довольно неожиданны, но теперь, когда оказалось, что наша с ним встреча не случайна, а кто-то «велел ему отыскать меня», словно я запропастившийся куда-то веник, я и вовсе огорчился, если не сказать – вознегодовал.
Как – кто? Челядь.
Чья челядь?
Известно чья – графская…
Голова у меня пошла кругом.
Что ты несешь? Какие графы?
О! – вскрикнул Хегле и снова присел на корточки. – Так ты что, никогда не слышал о нашем Графстве?
«Графство… Графство… кто-то совсем недавно говорил мне о каком-то графстве…»
Я тупо уставился на паренька, силясь вспомнить, когда и где мне доводилось слышать об этом. Хегле же тем временем продолжал:
Тебе повезло, что ты нашел его. Окажись ты в каком-нибудь другом месте, могло бы быть совсем худо…
Что ты имеешь в виду?
Справедливость, доброта и беззаботность – здешний образ жизни, но есть, я слышал, и такие места, где людей мучают и терзают.
Все, стоп! Вспомнил! «…мама говорит, там нет зла, лжи и зависти, там исполняются все желания…» Передо мною встало лицо восторженной наивной Йонки, которую я, плюнув в лицо другу, присвоил. Это она, моя воздушная девочка, мечтала о прелестях и справедливости неведомого, сказочного Графства, в которое никак не может переселиться ее рыбачка-мать. Но я? Как оказался здесь я?! Что произошло до того, как Хегле, по его собственным словам, отыскал меня?
Я ничего не помнил… Значит, я был без сознания?
Изо всех сил напрягая память, я постарался упорядочить свои разрозненные воспоминания. С чего все началось? А, ну да. С Йонки… Потом… Потом я лег спать и меня разбудил Оле, долбящий в стекло, как весенний град… Мы с Оле пошли… Куда мы с ним пошли?
Почувствовав, что голова моя начинает болеть от такого напряжения, я решил не терзаться и выяснить все у моего нового знакомого. Уж он-то должен знать, как на меня наткнулся, и что предшествовало этому!
Однако Хегле лишь пожал плечами в ответ на мой вопрос.
Не знаю я… Кто-то из челяди Графини окликнул меня и велел посмотреть в этом месте. Ну, это не ново – в потемках многие добираются сюда в полубессознательном состоянии и валятся где попало, так что я не задавался вопросом, почему ты здесь оказался.
Единственное, что меня удивило, так это то, что окликнули именно меня, хотя другие были ближе, но теперь и это мне понятно. В конце концов, Графине виднее, как распоряжаться своими подданными.
Графине виднее, это уж точно… Боюсь, что от такого объяснения светлости в моей голове не добавилось, но я решил не забрасывать пока парнишку вопросами, а обождать и попытаться дознаться до всего самостоятельно.
Тут Хегле вдруг сам задал мне вопрос:
А того, второго, ты знаешь?
Какого второго?
Да нет, наверно, не знаешь…
