скачать книгу бесплатно
– Послушай, а она…гм…и вправду была таким монстром?
– Надо полагать. А иначе почему бы она так запомнилась? Кстати, историю про летучую мышь… ну, о том, что эта женщина обернулась крылатой тварью, я уже слышала раньше, только вот не помню, когда и где. Так что не приписывай себе авторство!
– Да я и не приписываю. Послушай-ка, Магда, а если это и взаправду она, то… что теперь?
– Теперь? – толстые щеки Магды разъехались по сторонам, соорудив на ее красном лице подобие улыбки. – Теперь она спустится к тебе ночью, бесшумно паря на своих перепончатых крыльях, и… вразумит тебя, о Эпифания!
Зычно захохотав, сестра Магда удалилась, оставив озадаченную и порядком испуганную собеседницу в одиночестве.
Франци же в это время не спеша, даже важно входил в общую спальню, чтобы стать героем, вновь и вновь смакующим подробности подслушанного им тайного разговора. Любопытные слушатели не заставили себя ждать, и с тех пор легенда о княжне-оборотне вытеснила прежнюю, оставив право бояться мертвых монашек в образе летучих мышей младшему поколению. Привилегию же рисовать в воображении стати и формы бессмертного вервольфа в юбке и поеживаться под колючим одеялом от такого же колючего, но приятного ужаса старшие воспитанники интерната целиком и полностью присвоили себе.
После этого случая прошло несколько тяжелых и серых, как непропеченный хлеб, монастырских месяцев. Первый восторг прошел, и Франци из героя снова превратился в рядового, уступив пальму первенства ребятам с кулаками покрепче. Сестра Эпифания, что так мастерски рассказала слышанную когда-то историю о владетельной летучей мыши, вскоре после того случая слегла с мозговой лихорадкой, но не скончалась, как того ожидали ее подруги, а лишь «совсем рехнулась». Она бредила, кричала, временами теряла сознание и не контролировала кое-какие физиологические процессы. Доктор Шольц – пожилой, неказистый, а потому пользующийся доверием настоятельницы местный врач, – осмотрев ее, побледнел, перекрестился и велел позвать священника. Однако после того, как пастор трое суток промучился у постели больной, а смерть так и не наступила, Эпифанию решено было переправить в больницу в Пассау, где она уже через несколько дней пришла в себя и заявила, что «выведет на чистую воду всех этих тварей и докопается до истины». Доктора и сестры, переглядываясь друг с другом и скорбно качая головами, не стали донимать больную расспросами: было ясно, что болезнь сделала свое дело и Эпифании никогда уж не стать прежней. Теперь она целыми днями шастала по окрестным территориям в поисках доказательств неизвестно чего: рыскала по каким-то музеям, шепталась с сирыми и убогими да донимала нелепыми расспросами бывших дворян, разыскивая их по геральдическим реестрам. По хозяйству теперь управлялась новая монашка, а еще более разжиревшая сестра Магда по-прежнему таскала свои телеса по территории и раздавала направо и налево оплеухи, забывая о системе пожурения-увещевания-вразумления, которой должна была бы придерживаться. Ну, а гравюра… Гравюра с профилем загадочной злобной Элизабет, якобы до сих пор обитающей в маленьком уродливом тельце летучей мыши где-то в замшелых недрах монастыря, исчезла.
В тот день, когда состоялся ее разговор с Эпифанией, сестра Магда, уходя, попросту забыла гравюру на подоконнике в гладильной комнате, а когда спохватилась и вернулась, то ни гравюры, ни Эпифании там не нашла. Полагая, что это именно та прихватила с собой старинную вещицу, толстуха потащилась в келью подруги и потребовала возвернуть ей прихваченное, но успеха не имела: сестра Эпифания сделала большие глаза и взяла в свидетели всех святых, что и думать забыла о той «железной картинке» и с подоконника ее не брала. Сестре Магде не оставалось ничего другого, как угрюмо ретироваться. Она нисколько не сомневалась в том, что противная худышка нагло лжет, однако доказательств тому привести не могла.
Снедаемая обидой, толстуха решила обыскать комнатушку сестры Эпифании в ее отсутствие и вернуть себе портрет девчонки-оборотня, который она почему-то вдруг страстно возлюбила. Несколько дней спустя, улучив момент, она и в самом деле ввалилась в келью, но наделала шуму и была застигнута своей обидчицей на месте преступления. Густо покраснев и устремив в пол свои поросячьи глазки, Магда принялась мямлить что-то невразумительное, а потом, просияв, заявила, что просто перепутала двери келий. Ни умом, ни находчивостью она не отличалась, и Эпифания, зная это, не стала глумиться над старухой и, вместо того чтобы пожаловаться настоятельнице, еще раз – так искренне, как только могла – заверила бывшую подругу в том, что не брала ее «старую, позеленевшую, никому не нужную железяку». Дорогая Магда должна ей поверить, что, даже будь у нее эта гравюра, она вышвырнула бы ее на свалку. Зачем собирать всякий хлам?
Хмуро взглянув на упрямую нахалку, сестра Магда ничего не ответила и вышла из кельи, решив дожидаться смерти воровки. Но смерть, как известно, – особа непредсказуемая и прогнозов не любит, в чем читателю этих строк еще доведется убедиться. А что касается гравюры, то она еще, может статься, и найдется…
В общем, обитель датских ключниц жила своей, полнокровной жизнью, словно одна большая семья. В семье этой, как и положено, побаивались мать, робели перед старшими сестрами, подшучивали над малышами и чурались дальних родственников. Одного лишь не было в этом странном семействе – общего домашнего очага и душевной теплоты. Но семьи, впрочем, бывают разные.
Глава 4
Доктор Шольц получает нового пациента, а Вилли Кай пьет чай сестры Эдит и предается горьким воспоминаниям
Со времени появления Вилли Кая в вальденбургском интернате для мальчиков прошло чуть больше двух недель. За это время парнишка немного освоился, разобрался в казарменных правилах и неписаных законах и приобрел среди воспитанников и монахинь репутацию спокойного, рассудительного и миролюбивого, хотя и излишне замкнутого и даже нелюдимого подростка. Впрочем, иногда он все же забывался и начинал торопливо рассказывать о своей жизни первому встречному, словно видел в собеседнике лучшего друга, но потом вдруг смолкал на полуслове, смущался и снова уходил в себя, как будто одернутый властным внутренним голосом. Дальнейшие попытки разговорить его были тогда обречены на провал: Вилли съеживался, часто моргал, как продрогший воробей, и смотрел испуганно. Впрочем, попытки эти предпринимала только сестра Эдит, – никто кроме нее не собирался вникать в причуды странного новичка.
Если бы кому-то этот робкий, скрытный мальчишка был по-настоящему интересен, то от него не укрылось бы, что Вилли Кай становился тем угрюмей и пугливей, чем меньше времени оставалось до отбоя. Мало-мальски общительный в полдень, во время ужина он уже почти ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал рассеянно, а перед сном и вовсе становился похож на побитую собаку. Он со страхом оглядывал общую спальню, подходил зачем-то к окну и, что самое интересное, непременно отправлялся в «Центральную Америку», где несколько минут стоял у входа в подвал, вглядываясь в его затхлую темноту и прислушиваясь к чему-то. Что именно он ожидал – или боялся? – там увидеть, оставалось загадкой: на вопросы воспитателей, которые неоднократно заставали его за этим занятием, мальчик отмалчивался и отводил глаза в сторону, так что ни сестре Бландине, ни доброй, искренне обеспокоенной его состоянием сестре Эдит не удавалось узнать ни мыслей его, ни побуждений. Старая же змея Ойдоксия и не пыталась этого сделать – ее основной целью было поймать подростка на чем-то сурово наказуемом. Но пребывание вечером в переходе между двумя частями замка никакими правилами запрещено не было, поэтому, увидев Вилли у старой лестницы, она ограничивалась окриком и легким подзатыльником, побуждающими его вернуться в общую спальню.
Для нас же с вами чувства и страхи парнишки не должны быть тайной. Запуганный в день своего прибытия сюда сестрой Бландиной, он боялся возвращения своей болезни – снохождения и возможности получить увечья, бродя в бессознательном состоянии по ночному замку. Особенное беспокойство внушало ему подземелье. Именно оно представлялось ему наиболее опасным из-за крутизны сырой лестницы, исходящего оттуда душного запаха смерти и еще чего-то, чему он не знал названия. Века, лежащие между постройкой крепости и его, Вилли, рождением, просто не могли не оставить следов… Он, разумеется, уже был наслышан о летучих мышах и духе «древней баронессы», якобы вселившемся в одно из этих мерзких созданий, и, как всякий тринадцатилетний мальчишка, не мог оставаться равнодушным к этим историям. В общем, он был во власти множества страхов. С одной стороны, он боялся, блуждая во сне, споткнуться и переломать себе кости, с другой же – боялся не споткнуться и добрести до страшных подземных клетей, где его, несомненно, ждет смерть от ужасных существ, обитающих там. Но больше всего мальчик боялся самого себя. Боялся, что беда его вернется.
И она вернулась. Однажды утром, разбуженный скрипучим голосом сестры Ойдоксии, трубившей побудку, Вилли собрался было соскочить с койки, чтобы броситься одеваться, но не смог этого сделать. Все тело его ныло и стонало, как после целого дня суровой работы, правое плечо горело из-за огромной, едва подсохшей ссадины, а безымянный палец правой руки распух, пульсировал и почти не шевелился. Боль в мышцах и суставах накатывала горячими волнами, то отпуская, то вновь заставляя мальчика стиснуть зубы. На коленях и груди виднелись засохшие пятна грязи, а в коротких волосах застряли клочья травы.
Когда-то Вилли довелось читать книжку про оборотня, и он вспомнил, что именно таким проснулся ее главный герой после того, как прорыскал всю ночь по полям в облике волка. Несмотря на боль, воспоминание это вызвало у него улыбку. Нет, оборотнем Вилли Кай не был. Просто подлая болезнь снова вернулась, и он опять ходил во сне, угодив, должно быть, в какую-то неприятность. Судя по всему, он грохнулся в подвал или даже в какой-нибудь овраг, если выходил из замка…
Не видел ли его кто-нибудь? Что, если он умудрился попасться на глаза одной из этих суеверных монашек, и его теперь ждет жестокое наказание? Вилли вспомнил об обещании сестры Бландины и, стиснув от боли зубы, начал одеваться, стараясь не поворачиваться к надзирательнице Ойдоксии израненным плечом. Правая кисть, простреливаемая болью из безымянного пальца, почти не слушалась его, и ему стоило огромных трудов и силы воли застегнуть пуговицы рубашки. Если он не обратит на себя внимание, то он спасен! В школьном гвалте его болячки уж точно никого не заинтересуют.
Но вышло иначе. Во время третьего часа господин Ленне, учитель географии, вызвал его к доске и велел показать на карте Карибское море. Машинально взяв протянутую ему указку, Вилли вдруг вскрикнул и уронил ее на пол, скривившись от боли. Недоумевающий господин Ленне приказал ему вытянуть вперед руки, и уже через двадцать минут Вилли Кай сидел в приемной местечкового врача, доктора Шольца, и что-то невразумительно мычал в ответ на его вопросы. Несмотря на все ухищрения, врачу никак не удавалось понять, где, когда и при каких обстоятельствах ребенок получил увечья. Убедившись, что мальчик ничего ему не скажет, доктор Шольц устало протянул: «Поня-атно…» и подал своей медсестре знак удалиться.
– Ну, молодой человек, теперь ты можешь спокойно и без страха рассказать мне, что с тобой случилось. Я уверен, что эти петровиргинки издевались над тобой… Ведь так?
Вилли помотал головой – нет, мол, не так.
– Да брось ты, в самом деле! – доктор был явно раздосадован упрямством пациента. – Я не первый день здесь работаю, мальчик, и мне прекрасно известны их методы воспитания! В силу определенных причин общественности приходится, ко всеобщему стыду, закрывать на это глаза, но только до тех пор, пока дело не идет о таких серьезных повреждениях, как у тебя. Ну, про ссадины можно забыть – отпереться от них ничего не стоит, а вот разрыв связок пальца не пройдет бесследно ни тебе, ни ключницам!
– Почему… не пройдет? – поднял глаза Вилли Кай. – Он же просто опух…
– Э нет, друг мой, не просто! Контрактуры теперь не избежать, и ты вряд ли сможешь когда-нибудь сжать кулак как следует… Необходима операция, а воспитанникам благотворительных интернатов, сам понимаешь, ничего такого не делают. Ну, теперь-то тебе ясно, почему нужно наказать того, кто так поступил с тобой?
Вилли грустно посмотрел на врача.
– Ясно, доктор Шольц. Но я и вправду ничего не знаю. Это случилось во сне.
Шольц поджал губы в знак недовольства.
– Во сне? Ты хочешь сказать, что монахиня подкралась, когда ты спал, и побила тебя безо всякой причины?
– Нет-нет, доктор, я лишь хотел сказать, что у меня этот… лунатизм, и я порой просыпаюсь, ударившись обо что-то, или вот, как сейчас, после…
Врач поправил очки на переносице и внимательно посмотрел на мальчишку.
– Ах да, припоминаю… Матушка Теофана передала мне выписку из Панкофена о страдающем сомнамбулизмом воспитаннике, до которой у меня еще, к сожалению, руки не дошли. Наверное, речь шла о тебе?
Вилли пожал плечами. Может, и о нем.
– Ну ладно, – продолжал Шольц. – Сейчас мы наложим шину тебе на палец и обработаем ссадины, а после я уж почитаю, что они там понаписали.
Врач сделал соответствующую запись, и в интернате никто не посмел мстить подростку за приступ его болезни. Тем не менее, стараниями сестры Бландины, в чьи руки попала справка, о нем стало всем известно, и на Вилли посыпались вопросы, подначки и издевки, которые могли бы отравить ему дальнейшее существование, если бы он переживал из-за таких мелочей.
Но его гораздо больше занимал возросший страх перед повторением случившегося: ссадины и раны ему случалось получать и раньше во время своих ночных «прогулок», но такие сильные повреждения и ужасная, не поддающаяся описанию утренняя усталость были ему в новинку. Судя по всему, болезнь его прогрессировала, от приступа к приступу становясь все более опасной.
Той ночью, когда Вилли сломал палец, он видел сон. Как это часто бывает, сновидение не сохранилось в его памяти, но оставило после себя стойкое неприятное ощущение, от которого становилось горько во рту и тошнило. Его охватывала паника при одной только мысли о том, что опять придет ночь и ему придется лечь в постель и уснуть! Вилли страстно желал проникнуть в тайну своего недуга или хотя бы уметь запоминать свои сновидения, но не мог сделать ни того, ни другого, мучаясь неизвестностью и строя догадки. Что, если это и в самом деле – проклятие Господа, которым мать его всегда пугала, и он обречен наносить себе все более и более тяжкие увечья до тех пор, пока, наконец, не погибнет? А может, ночью он живет совсем в другом мире, куда попадает, проваливаясь в… пелену сна, ту яму, в которую он каждую ночь силился не упасть, но всегда падал? Но ведь сон есть сон, и пусть бы сновидец совершал в нем самые необыкновенные странствия и подвергался самым суровым испытаниям – откуда взяться реальным повреждениям?
Тут его осенила догадка. Да нет же, нет! Все совсем наоборот! Он умер и живет сейчас в загробном мире, и все вокруг – школа, деревья, Карл с Шорши и сестра Бландина – иллюзия, мираж! А ночами его дух возвращается в свой «настоящий» мир, чего он здесь потом не помнит!
После этой мысли в ушах Вилли отчетливо зазвучал раздраженный голос матери: «Совсем чокнулся, маленький уродец! Нужно было тебя удавить еще в пеленках или, лучше того, вышвырнуть на помойку! В сумасшедшем доме тебе самое место!»
А вдруг это и есть объяснение всему? Он ненормальный, больной, неполноценный, и ему «мерещится всякий бред», говоря языком его мамаши?
«Скорее всего, так и есть, – подумал Вилли огорченно, – но лучше было бы все же знать наверняка… Доктор Шольц кажется добрым и разумным человеком: нужно будет, пожалуй, спросить его об этом, после того как он прочтет, „что они там понаписали“».
А вечером, после отбоя, произошла одна очень странная вещь. Поговорив с воспитанниками о том о сем и рассказав им на сон грядущий одну из бесконечных своих историй, сестра Эдит ненадолго отлучилась и, вернувшись, протянула лежащему в постели Вилли кружку теплого травяного чаю.
– Выпей, малыш, – сказала она грустно. – Напиток успокаивает, улучшает сон и убережет тебя от новых травм и ссадин. И палец не будет так болеть.
Вилли опешил:
– Это… чай?
– Можно и так сказать. Отвар. Если ты будешь спокойно спать, то тебе не придется бродить во сне в поисках приключений. Многие из них, мальчик, ничего хорошего не приносят, поверь мне.
Голос сестры был ласковым и проникновенным. В нем слышались искреннее участие и неподдельная забота. Она сама заварила этот травяной чай, желая помочь своему новому подопечному, и несла его ему через весь монастырь, из самой кухни! Ну, разве это не удивительно?
Этот поступок чудной монашки вызвал непомерное изумление интернатских воспитанников. Сев в своих постелях, они все как один – ну, может, за исключением Шорши – раскрыв рты, наблюдали за невиданным доселе действом. Неужели одной из датских ключниц Господь и впрямь даровал доброе сердце? Может ли такое быть? Многие мальчишки не первый год находились под монашеской опекой, но ни о чем подобном и слыхом не слыхивали.
Сначала Вилли стало неловко, он боялся выглядеть смешным и даже попытался оттолкнуть от себя кружку, но, увидев добрые, печальные глаза сестры Эдит, постеснялся ей прекословить и выпил терпкий зеленоватый отвар. Минутой позже он почувствовал, как приятная усталость разлилась по всему телу, налив теплым свинцом ноги и голову. Вилли уснул, улыбаясь незнакомому ощущению, и спал как никогда спокойно и без сновидений.
На третий день, после завтрака, сестра Ойдоксия сообщила Вилли, что доктор Шольц вызывает его для перевязки. Смерив его злобным взглядом, она процедила:
– Понятия не имею, чего это ему вздумалось цацкаться с тобой из-за каких-то ничтожных царапин! При случае я обязательно поговорю об этом со старшей воспитательницей, а сейчас живо выметайся отсюда и отправляйся прямиком к доктору!
Вилли быстро кивнул и попытался выскользнуть за дверь, но был остановлен новым окриком монахини:
– И упаси тебя бог, оборванец, не явиться пред мои очи сейчас же после приема! Если я узнаю, что ты шлялся по улицам, то можешь заказывать по себе панихиду! Тогда ты проклянешь свою несуразную мамашу за то, что она произвела тебя на свет!
С «несуразной мамашей» Вилли был полностью согласен, к угрозам же сестры Ойдоксии отнесся философски – кровожадность безобразной старухи была всем известна.
По улицам городка он нарочно шел медленно, наслаждаясь утренней прохладой и относительной своею свободой.
У доктора Шольца ему пришлось подождать, но он нисколько не расстроился, с интересом разглядывая забавные медицинские картинки на стенах и двух суетливых медсестер, что заискивали перед пациентами и тявкали друг на друга за ширмой. Пахло лекарствами, йодом и краской, от длинного радиатора-гармошки струилось приятное тепло, и Вилли, разморенный и притихший, чуть было не задремал на краешке скамейки.
– О! Господин Кай! – вывел его из сонного состояния веселый голос пожилого врача. – Очень хорошо, что вы пришли, мой милый, просто прекрасно! Ну, проходите же в приемную, хватит вам тут нежиться!
Доктор Шольц паясничал, но беззлобно. От его позавчерашней насупленности не осталось и следа, и он явно пытался прибаутками расположить к себе своего тощего, измученного на вид пациента. Рука врача, которую умудренный опытом Вилли пожал своей левой, была такой же теплой, как радиатор в комнате ожидания, и парнишка вдруг почувствовал доверие к этому пожилому добродушному человеку.
Доктор Шольц плотно закрыл дверь в кабинет и, указав Вилли на стул, сел напротив него. Шутливый тон его вдруг куда-то делся, врач разом посерьезнел и, взяв со стола пачку каких-то бумаг, потряс ею перед лицом юного пациента, словно прокурор неопровержимыми уликами.
– Вчера я прочел больничную выписку и просмотрел все, что мне удалось найти о твоем случае. Очень любопытная история, должен заметить! Представляю, сколько удовольствия получили монашки, читая эту несуразную заметку в «Фильсхофенском листке»… Твое снохождение, которого, впрочем, в больнице никто не засвидетельствовал, уже само по себе довольно интересно, а то, что произошло с твоей матерью, и вовсе очень странно.
– Почему? – прошептал съежившийся на стуле Вилли. – Почему странно?
– Да вот, видишь ли… Судя по тому, что здесь написано, – он взмахнул стопкой бумаг и бросил ее на стол, – ее облили чем-то липким и очень жгучим – ведь она буквально корчилась от боли. Все говорит за то, что это была кислота. Но кислота, малыш, непременно оставляет ожоги, а при такой площади повреждений и вовсе вызывает смерть. Твоя же мамаша покричала, повыла, покаталась немного по полу, а затем вдруг пришла в себя, отряхнулась и попросила у медсестер пива. Как, спрашивается, такое может быть? К тому же когда пришли из лаборатории, чтобы взять на анализ образцы той странной жидкости, то оказалось, что это и не жидкость вовсе, а некая похожая на пленку субстанция. Как тебе это?
Вилли пожал плечами. Его не очень интересовали все эти подробности, да и вспоминать о той ночи не хотелось. Мать выжила, и это хорошо. Он не должен больше угождать ей, и это еще лучше. Так чего же хочет от него этот любопытный старик?
Доктор Шольц велел медсестре принести лимонаду для юного пациента и, подождав, пока тот напьется, предложил:
– А знаешь что, парень? Расскажи-ка ты мне все по порядку! Сдается мне, что недуг твой не так прост, как кажется, и коллеги-психиатры пропустили что-то очень важное.
Мальчик насупленно молчал. Он не знал, может ли довериться Шольцу. Что, если старый доктор в ответ на его откровения поднимет его на смех и скажет, что подозрения подтвердились и Вилли – сумасшедший?
– Может, еще лимонаду?
– Нет, спасибо.
– Ну, так что же ты? Не бойся, малыш! Начни с самого начала!
– А где начало?
– Хм… Известно где – в родительском доме. Там всегда начало всего!
Вилли вздохнул. Ему очень не хотелось копаться в прошлом, но, быть может, этот добрый старик с теплыми руками и седыми взъерошенными волосами и впрямь поможет ему разобраться в том, чему он не знал названия?
Неурядиц, несчастий и катаклизмов в судьбе Вилли было предостаточно, и носили эти невзгоды различные имена: пьянство матери, жестокость чужих людей, беда, постигшая отца и бессердечный автоматизм административных решений, приведших его в психиатрическую лечебницу, а затем и в вальденбургский интернат для мальчиков.
На свет Вильгельм Теодор Кай, единственный совместный сын инвалида войны Кристофа Кая и крестьянской дочки Перпетуи, появился в нижнебаварском Фильсхофене – небольшом городке на берегу Дуная, примечательном разве что своей рыцарской историей да живописными речными пейзажами. Так случилось, что общины здесь издавна вели довольно обособленное существование – в каждой деревне был свой говор, который с трудом могли понять даже ближайшие соседи (не говоря уже об уроженцах более отдаленных мест вроде Мюнхена и Регенсбурга), и свой уклад жизни, понятный далеко не каждому. Поэтому и спутников жизни люди искали среди ближайших соседей – чтобы не было нужды мириться с чужими взглядами и «ломать язык». Автомобильная эра, а там и бурное послевоенное развитие экономики изменили это положение, но простолюдины, изучавшие в школе немецкий язык как иностранный, все еще робели перед «чужаками» и жили по старинке.
Такой была судьба и родителей Вилли. Вернувшийся в сорок четвертом году с войны без руки, неунывающий шорник Кристоф Кай двумя годами позже начал торговлю лесом и значительно преуспел в этом, учитывая набирающий обороты послевоенный строительный бум. Убедившись, что оккупационные власти – «правильные», частной собственности у них не отнимут и красный флаг над ратушей не вывесят, лесозаводчики активно принялись за дело: от рассвета до заката визжали в окрестных лесах пилы, пыхтели работники и стонали под тяжким грузом трактора и лошади, доставляя бревна заказчикам. Этих заказчиков и искал для них Кристоф Кай, умевший пристроить лес по самой привлекательной цене и бравший за свои услуги очень умеренную комиссию. Одним словом, инвалид не зачах и не спился, как иные ожидали, а вновь обрел свою тропинку в жизни.
Небольшое его дело набирало обороты. Несмотря на усталость и необходимость работать по восемнадцать часов в сутки, Кристоф был доволен жизнью, чувствовал себя на своем месте и даже выстроил новый дом взамен родительского – большой, сельского типа, с террасой и прекрасным видом на реку. Его новенький «Опель-Капитен» наполнял мерным гулом мотора улицы, а хозяева окрестных кабачков видели в нем почетного гостя. Высокий худощавый Кай – веселый сорокалетний калека – стал завидным женихом, и не нашлось бы во всей округе отца, имевшего дочку на выданье, который не желал заполучить его зятем. Судьба отчаянно кокетничала с ним.
Решив, наконец, обзавестись семейством, Кристоф не помчался по городам и весям, а просто посватался к дочери одного из крестьян-соседей, которого знал с детства. Польщенный, крестьянин тут же дал согласие на свадьбу, да и дочка его с вычурным именем Перпетуя против сделки не возражала, снисходительно протянув Каю свою удивительно белую для селянки руку. То обстоятельство, что супруг был почти на двадцать лет старше и когда-то увивался еще за ее матерью, никакой роли для Перпетуи не играло – мало ли что бывает! У соседей вон собака цепная с кошками спит, как поймает, и ничего, не мрут кошки!
После пышной свадьбы, на которой гордый жених не уставал нахваливать друзьям и партнерам свою новоиспеченную жену, Кристоф пристроил Перпетую учетчицей на один из продовольственных складов города, где ей положили неплохое жалованье за сравнительно непыльный труд и окружили вниманием и заботой. Сам он желал бы, разумеется, чтобы жена оставалась дома, вела хозяйство и заботилась о будущем потомстве (которое, кстати сказать, не замедлило зачаться), однако допустил одну из классических ошибок женихов – не разглядел в браке сделку и не обговорил ее условия перед тем, как расписаться. Другими словами, он не учел современных реалий и даже не подумал о том, что Перпетуя может иметь свой собственный взгляд на семейную жизнь и возжелает «пойти в люди на заработки». Но делать было нечего: новомодные американские штучки типа женского равноправия уже успели растлить и его землячек, так что Кристофу Каю оставалось лишь склонить голову и смириться с неизбежным.
Дальше – больше: родив ему в октябре 1949 года сынишку, Перпетуя уже через четыре месяца вернулась на склад, спихнув ребенка какой-то своей «тетушке» – бывшей жене кузена сродного деверя ее матери, жившей в одной из деревушек чуть ниже по Дунаю. Ночи и выходные дни маленький Вилли проводил дома, а по будням был всецело предан «заботам» этой угрюмой старухи. Ухаживать за мальчиком и лечить его той было недосуг, так что он, лежа в грязи, беспрерывно вопил, захлебывался соплями и уже в десять месяцев получал от нее увесистые затрещины.
У Кристофа щемило сердце, когда он видел, в каких условиях содержится его отпрыск, но он ничего не мог с этим поделать, так как все светлое время суток вынужден был проводить в разъездах, а институт нянек или приемных семей тогда еще не существовал. Мужчина пытался увещевать жену, уговаривал, скандалил, давал какие-то обещания, а однажды даже слегка побил, но тем только усугубил свое и без того незавидное положение – тесть пригрозил ему расправой, полиция сделала внушение, а жена и вовсе перестала с ним считаться. Вдобавок в муниципалитете он получил выговор за то, что насаждает домострой и лишает женщину свободы выбора занятий.
Так и разладилось у Кристофа с женой. Он стал держаться от нее на расстоянии, а дома появлялся лишь чтобы поспать да погулять с подрастающим сыном. Скандалов между супругами не было – в доме царили молчание и усталое напряжение. Никто не кричал, и никто не смеялся, а Вилли все больше времени проводил у няньки-старухи, зачастую оставаясь там теперь и на ночь.
О выполнении Перпетуей супружеских обязанностей, конечно же, и говорить не приходилось: вот уже пару лет Кристоф спал один в комнате для гостей, о чем каким-то образом знала вся округа, неустанно над ним подтрунивающая.
Однако где-то его жена эти «обязанности», безусловно, исполняла, о чем Кай долгое время просто догадывался, а в конце концов и горько убедился. Произошло это так.
Однажды ночью его разбудил настойчивый стук в дверь. Спросонья Кристоф не понял, что происходит, сел в кровати и попробовал позвать спящую в другой комнате жену, но ни на его зов, ни на крик испуганного – в ту пору уже трехлетнего – Вилли ответа не последовало. Стряхнув остатки сна и тревожась все больше, мужчина заглянул в спальню Перпетуи и убедился, что ее в постели нет. Вот те раз! Что за черт? В дверь же тем временем стучали все более нетерпеливо.
Нацепив на себя что-то, Кристоф потянул дверной засов, и в дом тут же ввалилось несколько полицейских, наставивших на него дула пистолетов. Опешив, хозяин дома позволил отвести себя в кузов битого грузовика довоенных времен. Во дворе дома он заметил нескольких соседей, неизвестно каким образом здесь оказавшихся, и, что самое главное, Перпетую, рыдающую и заламывающую руки в притворном отчаянии. У него мелькнуло было теплое чувство к ней – как же, переживает! – но, после того как он узнал, в чем дело, чувство это сменилось иным, гораздо более сильным и стойким. Презрением.
В полицейском участке ему предъявили обвинение в избиении и изнасиловании госпожи Кай. Обвинение это было со всех сторон абсурдным, и прежде всего потому, что Кристоф, будучи деревенским парнем старой закалки, никак не мог взять в толк, как можно «изнасиловать» собственную жену.
– Разве же не долг и обязанность мужней женщины – удовлетворять страсть того, кто оказал ей честь, взяв ее в жены? – рассуждал он в полиции. – Где ж это видано?! Как можно говорить тут об изнасиловании?! Иной раз и оприходует человек супружницу в часы ее нерасположения, ну и что с того? На то она и семья…
Ну, а во-вторых, как мы уже упоминали, гордый инвалид вот уже пару лет, как не притрагивался к Перпетуе ни законным, ни «преступным» образом. Он был убежден в том, что нормальный мужик не терпит брюзжания, оправданий и отказов, не скандалит, не добивается внимания к себе упреками (ибо это унизило бы его) и не пытается втянуть живот или приосаниться при виде жены, чтобы добиться ее благосклонности, а ведет себя достойно – прекращает пустые попытки, отправляется спать спокойно (без мысли «А вдруг?!») и, если есть еще порох в пороховницах, без промедления заводит себе пару-тройку бабенок из тех, что без комплексов, – не в отместку, но по необходимости. Вот и все.
Впрочем, нет, не все. Поразмыслив немного, Кристоф Кай счел нужным добавить, что, дескать, тот, кто хотя бы немного знает жизнь, не принимает на веру рассказы об усталости, тяготе забот и головных болях – он знает, что в этом случае, если речь идет о молодой здоровой бабе, то она идет и о неком третьем лице, которое дамочка именует «последней большой любовью», а вся округа – просто хахалем (а то и посочнее словечко подбирают). Потом она расскажет мужу, что «этот необыкновенный человек заставил ее почувствовать себя женщиной», и поведает о том, как ей «жаль, что она не встретила его раньше». Она изумится толстокожести невежи-мужа и придет в ужас оттого, что «столько лет жила с ним и не подозревала, что вышла замуж за чудовище!»
Все это сказал Кристоф Кай в полиции, и все это его не спасло. Следователь рассказал ему, что час назад его жена Перпетуя, вбежав в участок, сползла по стенке на пол и, заливаясь слезами, попросила избавить ее «от этого зверя». Муж набросился на нее, словно коршун, и бесчеловечно, с применением побоев и угрожая причинить вред их ребенку, изнасиловал, избрав для этого постыдного действа самые извращенные, унижающие добропорядочную женщину способы. Она заявила, что происходит это не в первый раз, и лишь жалость к калеке и робкая надежда на то, что он когда-нибудь образумится, удерживали ее от решительного шага. Но на этот раз домашний тиран перешел всякие границы! Особенно страшны были его угрозы расправиться с маленьким Вилли, так что выбора он ей не оставил… Развод и тюрьма! Нет, лучше сначала тюрьма, а там уж и развод!
Комиссар полиции, который поведал Кристофу Каю эту душещипательную предысторию, учился когда-то в сельской школе двумя годами позже него, и скамейка его семьи в местной церкви находилась прямо перед скамейкой семьи Кристофа, так что обоих мужчин связывало давнее знакомство. Если бы читатель видел глаза комиссара в тот день, то разглядел бы в них неприкрытую злость на несправедливость этого мира и безмерную досаду на невозможность помочь сидящему напротив него однорукому человеку. Слуга закона, пожалуй, дал бы отсечь и себе руку за то, чтобы иметь право отпустить работягу и добряка Кристофа восвояси! Кристофа, что спас его когда-то от разъяренного пса старика Хаймерля; Кристофа, что показывал ему в детстве, как половчее выудить из-под бревна упрямую уклейку; Кристофа, который первым ринулся тогда, морозным февральским утром, в горящий дом отца нынешнего комиссара полиции и вынес из огня не только его сестренку, но и собаку по кличке Грей… Кристофа, который – полицейский был уверен в этом – никогда не унизился бы до того, чтобы силой брать собственную жену, тем более будучи трезвым.
Подумал обо всем этом комиссар полиции и едва не заплакал. Как же так? Что же это за профессия у него такая? Зачем дана ему власть, если он не может пользоваться этой властью по справедливости? Почему он, грозный служитель закона, не в состоянии спасти от навета невиновного человека, не может опровергнуть ложь наглой самки и привлечь ее саму к суду за клевету? Он – местный житель и слышал, что говорят люди! Он знает, как Кристоф переживал за сынишку и как эта блудливая тварь издевалась над ними обоими! Ему известно, что ее папаша – старый хрыч, падкий на чужое добро, – исподтишка обворовывал зятя, подделывая купчие, и, конечно же, комиссар был наслышан о «прелестях» и безотказности этой чертовой Перпетуи, будь она неладна! Так как же быть?!
Полицейский в растерянности молчал. Мысли в его голове скакали, что кузнечики на газоне, – врассыпную и безо всякого толку. Он еще рассуждал по старинке, и его возмущала необходимость давать ход этому делу. Это через несколько лет комиссар привыкнет к тому, что даже самые бредовые утверждения дам никаких доказательств не требуют, и успокоится, но в 1953 году матриархат еще не набрал силу, и иллюзия справедливости еще жила в некоторых романтических натурах…
Дальше – хуже. Для доказательства в тот же день была проведена медицинская экспертиза, которая показала, что Перпетуя действительно имела неоднократные «нежные» отношения с представителем противоположного пола, в том числе, как и поведала женщина, в довольно необычных для консервативного общества формах. Время генетических экспертиз еще не наступило, а посему никаких более точных исследований не требовалось. Возмущенная до глубины души тощая потрепанная прокурорша потребовала для изувера-мужа самого сурового наказания, и желающий ей угодить престарелый сластолюбец-судья счел предъявленные доказательства достаточными, а показания самого Кая и его друзей – попыткой выгородить подлеца. Маленький Вилли ничего не понимал, но чувствовал трагедию и рыдал, бессовестно пачкая новенькую голубую блузку матери соплями, а юрист по разводу лихорадочно подготавливал план раздела имущества.
Тем дело и кончилось. Кристоф Кай получил семь лет тюрьмы по позорной статье, «так-то верная, но оскорбленная» жена его Перпетуя – половину его собственности, а общественность в лице кумушек из женского комитета – глубочайшее удовлетворение. Вторая же половина состояния до освобождения отца перешла к Вильгельму Теодору, но, учитывая тот факт, что Вилли был несовершеннолетним, должна была управляться его ближайшей родственницей, то есть все той же Перпетуей. Приложив к глазам платок и картинно всхлипнув, женщина не смогла скрыть от суда, что «в глубине души все еще любит» Кая и не исключает возможности воссоединения семьи после его освобождения, при условии, конечно, что он осознает всю тяжесть и гнусность своего проступка.
Услышав это, всегда сдержанный и осторожный Кристоф Кай перечеркнул всякую возможность своего досрочного освобождения, во всеуслышание прокляв жену и поклявшись, что, выйдя из тюрьмы, первым делом расправится с «мразью». Тут конвойный по знаку судьи коротко, но памятно ткнул в зубы подсудимому прикладом, и заседание закрыли.
Чтобы закончить историю несчастного Кристофа Кая, скажем, что ему не удалось исполнить обещанное, так как до освобождения дело так и не дошло: на пятом месяце заключения он в драке отметелил зарвавшегося сокамерника, а следующей ночью был задушен во сне. Убийцу не нашли, да особо-то и не искали: в негласном указании тюремному персоналу Кай значился как «неисправимый и крайне опасный преступник, чье возвращение в общество, несмотря на относительно небольшой срок, очень нежелательно». Так сгинул, исчез с лица земли отец Вилли, оставив после себя лишь этого неразумного мальчишку и горькое недоумение в сердцах немногих своих друзей.
Словно очнувшись ото сна, доктор Шольц встрепенулся и взглянул на часы.
– У-у, дорогой мой, а мы с тобой засиделись! Твои монашки, чего доброго, начнут беспокоиться!
– Да уж… – невесело улыбнулся мальчик.
