скачать книгу бесплатно
– Вилли Кай.
– Хм… Мне вовсе необязательно знать все твои имена, достаточного того, каким тебя обычно кличут.
– Меня кличут Вилли. А Кай – это фамилия. Я подумал, что вам захочется ее знать.
«Тьфу ты, черт! Я ведь знала это из документов…»
– Очень хочется, Вилли. Ну, ступай. Да смотри, не вздумай дразнить сестру Веру! Она глухонемая.
Паренек взглянул на аббатису с таким недоумением, что той стало неловко за нелепость высказанной мысли. Она поняла, что парнишка не только не собирается дразнить кого-либо, но и понятия не имеет, как это делается. Немного смутившись, Теофана развернулась и быстрым шагом направилась к служебному входу – двери, прорубленной в переходе между Верхним и Нижним замками, в монастырском обиходе именовавшемся «Центральной Америкой».
Господин Хофер, дав Вилли парочку напутствий из разряда «Будешь вести себя, как идиот, – сгниешь в дурдоме!», похлопал его по плечу, взгромоздился на высокое сиденье рядом с водителем и отбыл творить добро. Подросток уныло посмотрел вслед фургону и поплелся к зданию, откуда ему уже махала рукой невысокая полная женщина, все свои мысли и чувства привыкшая выражать жестами.
Как мы уже упоминали, переход, соединявший обе части бывшей крепости, именовался среди монахинь и воспитанников «Центральной Америкой», причина чего любому невежде становилась ясна при взгляде на географическую карту, висевшую в фойе. Какой-то остряк пробовал было распространить американскую аналогию и на другие части монастыря, но ни «Северная Америка», ни «Южная» не прижились, и деление замка на Верхний и Нижний осталось прежним.
«Центральную Америку» в начале пятидесятых подремонтировали и снабдили водяным отоплением, трубы которого тянулись вдоль выкрашенных темно-синей эмалью стен, дилетантски оштукатуренных и потому довольно неровных. Стены эти были чуть наклонены и образовывали с полом острый угол градусов в семьдесят пять, что усложняло размещение на них плакатов и вывесок с назиданиями. Это обстоятельство очень огорчало сестру Азарию, которая, будучи ответственной за информацию и всякого рода наглядные пособия, стремилась любое свободное место украсить цветным плакатом или поучающей памяткой. Ее старательность на этом поприще стала предметом насмешек воспитанников, и аккуратно написанные и расклеенные по стенам указания типа «Думай о чистоте рук!» или «Не забудь погасить свет!» быстро дополнились наспех начертанными пародиями вроде «Заботься о снятии штанов перед тем, как погадить!» и «Перед отходом ко сну одари поцелуем морщинистую задницу бабушки Азарии!» Узрев листок с последним призывом, сестра Азария пришла в бешенство и долго журила и увещевала каждого, кто, по ее представлениям, мог быть причастен к сей гнусной выходке. Настоящий же автор пресловутого воззвания так и не был обнаружен.
Если зайдешь в переход с улицы (именно за этой дверью, называемой служебной, и скрылась мать-настоятельница, поприветствовав новичка), то сразу уткнешься носом в большой, криво приклеенный плакат, изображающий потрепанную собаку с высунутым розовым языком, бегущую в сторону Нижнего замка. Надпись под животным гласила «Тебе туда!», имея в виду, конечно же, воспитанников, для которых доступ к монашеским кельям был закрыт. Однажды какой-то инспектор поинтересовался у Азарии, почему она в качестве иллюстрации выбрала именно измученную собаку, и та, сделав скорбное лицо и промокнув платком несуществующую слезу, рассказала ему трогательную историю о том, как в детстве ей приходилось подкармливать и обогревать бездомных щенков и как живо напомнили ей «бедные сиротки» о тех временах. Спрашивающий остался доволен объяснением, у мальчишек же никто так и не поинтересовался, видят ли они себя бездомными собаками, нуждающимися в подкармливании сестрой Азарией. Как бы то ни было, плакат остался висеть, хоть и подпорченный несколькими плевками.
В двух метрах справа от плаката начинался спуск в подземелье. Древние, с выщербинами, каменные ступени – чем глубже, тем все более и более влажные – вели в дышащую плесенью и страхами утробу замка. Несколько помещений подвала, ближайших к выходу, были приспособлены под кладовые и хранилища, остальная же часть подземелья не была освоена. Да и кому захотелось бы пробираться с фонарем по лабиринту давно заброшенных, затхлых, с островками болотной слизи на полу коридоров, каждый из которых мог окончиться пропастью или, того хуже, старой жуткой могилой? Последнего здесь боялись больше, так как монастырь, как мы помним, был населен женщинами и мальчишками, а кто же больше них подвластен чарам страшных историй? Поэтому забредать дальше «обжитых» территорий никто не решался (одна лишь сестра Магда, гонимая вечным чувством голода, проходила немного вглубь подвала, чтобы спрятать в одном из боковых коридоров принесенную из города провизию и поедать ее там в часы отдыха, полагая, что Теофане неведомы ее чревоугоднические повадки). Да и просто копошиться в грязи монашкам было противно, а мальчишкам не резон. Пару лет назад подвал попытались привести в порядок, но далеко не пошли – дорого и бесперспективно. Ограничились тем, что проложили там парочку труб, ведущих из отхожего места в септическую яму за стеной здания, да вынесли несколько носилок земли, мешавшей проходу. Именно это последнее мероприятие и оголило древнюю решетку, за которой всегда голодная сестра Магда оборудовала новый тайник и нашла старую литую гравюру.
В общем, романтики в сыром грязном подземелье было немного, а для вверенных опеке датских ключниц мальчишек и подавно: ведь именно там, в десятке шагов от лестницы, располагались «казематы» – глухие, напитанные влагой и тошнотворным запахом плесени помещения, в одном из которых была сооружена темница, а в другом находились топчан и стул для телесных истязаний, обитые потрескавшейся от старости клеенкой. Там же – по стенам и на старой этажерке – в беспорядке лежали и висели розги, ремни и другие приспособления, необходимые для вразумления, так что соваться туда по доброй воле мало кому хотелось.
Симметрично входу в подвал, с другой стороны от нарисованной собаки, находилась душевая для воспитанников, которую они же сами и убирали. Эта промозглая большая комната с висящими, словно плети, шлангами вдоль стен, из которых всегда сочилась вода, и сама напоминала бы темницу, если бы не два небольших окна, пропускающих сюда какой-никакой свет и воздух. В углу имелась чугунная печурка на случай морозов, которая топилась чем попало и ужасно чадила, но была незаменима зимою. Не будь ее, вода в шлангах наверняка замерзла бы, сделав обязательную еженедельную помывку невозможной.
Впрочем, не все было так плохо. Когда вваливаешься в душевую веселою гурьбою, дурачишься, играешь в салки и хлещешь друг друга жесткими волосяными мочалками по роже и хребту, то поневоле разогреваешься и перестаешь чувствовать холод, а если приглядывать за помывкой посылали сестру Веру (что чаще всего и случалось), то можно было расплескивать столько теплой воды, сколько душа пожелает, не боясь окрика или оплеухи. Глухонемая дурочка (почему-то пожилых глухонемых женщин часто принимают за дурочек, что далеко не всегда соответствует истине) не улыбалась и не поощряла этих забав, но и не препятствовала им, делая вид, что ничем не интересуется и просто скучает. Впрочем, может быть, так оно и было.
Однако же дурачиться в душевой можно было, лишь соблюдая определенную осторожность: стоило ненароком задеть локтем грязно-серую, пропитанную влагой стену, как целый пласт штукатурки с грохотом отваливался и крошился в липкую пыль, оседавшую на только что вымытые тощие тела, деревянные лавки и пол, что влекло за собой долгую уборку, а то и увещевание зачинщиков.
Все без исключения новенькие, вне зависимости от того, прибывали они из больницы или прямо с помойки, должны были, согласно существующим правилам, перво-наперво проследовать в душевую и «смыть с себя всю грязь и заразу». Настоятельница, будучи по природе большой чистюлей и такой же большой брюзгой, была убеждена, что весь окружающий мир – рассадник этой самой заразы и ее следует немедля устранять, прежде чем позволить ее носителю стать обитателем интерната. Она почему-то считала, что сама Петра-Виргиния, чье прекрасное имя носил монашеский орден, не только одобрила бы ее действия, но и настоятельно требовала бы соблюдения таких правил. Да и, в конце концов, с чего-то же должна была начинаться новая жизнь этих заросших грязью бездомных зверят?
Пятачок двора Вилли пересек быстро. Его длинное тело, худобу которого старый, с огромными лацканами и шлицей чуть ли не до подмышек пиджак только подчеркивал, согнулось под тяжестью доставшейся ему доли и не сопротивлялось ей. В словесных приказаниях он не нуждался, по привычке выискивая их в жестах и намеках окружающих, а потому, заметив знак, сделанный ему сестрой Верой, поспешил ко входу в замок – навстречу новым страданиям.
Глухонемая монашка не проявила ни малейшего интереса при виде подростка, но очень заинтересовалась его растоптанными грязными ботинками, один из которых держался еще на «родном» шнурке, другой же был туго стянут куском алюминиевой проволоки, просунутой в две петли. Было понятно, что и обувь Вилли получил милостью Красного Креста. Через несколько лет, когда так называемый экономический бум наберет силу, социальное обеспечение сирот получит новый толчок и такие вот потрепанные – ? la Гаврош – одеяния навсегда уйдут в историю, но в начале шестидесятых годов двадцатого столетия на краю Баварского Леса ботинки и пиджак Вилли считались еще довольно терпимыми, и те, кто подарил их ему, вправе были ожидать искренней благодарности (в принципе, нам кажется, что благодарности можно и должно ждать за любое благодеяние, хотя тут можно и поспорить).
Бросив на обувку парнишки полный скепсиса взгляд и хмыкнув, сестра Вера жестом велела ему снять ботинки на улице перед дверью. Кусок бетонного покрытия перед входом в «Центральную Америку» был обильно посыпан мелким колючим гравием, так что те несколько шагов, что отделяли Вилли от двери, обещали стать запоминающимися. Мальчишка молча скинул ботинки, цепляя их один о другой, и продемонстрировал монахине свои рваные носки, которые не спасла бы и самая ловкая штопка. Нагнувшись, он аккуратно поставил ботинки рядышком, но затем, подумав, поднял их и вопросительно посмотрел на сестру Веру, ожидая дальнейших указаний.
Глухонемая одобрительно кивнула и махнула рукой в сторону двери. На цыпочках преодолев острые камешки, паренек вошел внутрь и, лишь мельком взглянув на плакат с веселой псиной, тут же повернул налево. Казалось, его не удивило сравнение с замызганным животным, а к указаниям «Тебе туда!» он привык.
Сделав несколько шагов, новичок остановился у двери в душевую, словно заранее знал, где она находится, и был знаком с интернатскими правилами. Сестре Вере оставалось только подивиться его смышлености и выразить свое одобрение похлопыванием по тощему, костлявому его плечу.
Обычно новоприбывшие стеснялись сестры Веры и даже пытались сопротивляться, но Вилли Кай быстро сбросил одежду и замер посреди помывочной в чем мать родила, даже не стараясь прикрыть свое юное, еще не заволосевшее хозяйство. Парнишка, несомненно, прошел не один приемник-распределитель и знал, что сопротивление власти ни к чему хорошему не приводит, а потому, предвидя приказ раздеваться, поспешил побыстрее покончить с этим. Сестра Вера совсем растаяла от умиления – таких вышколенных и понятливых детей ей еще видеть не приходилось. Не входя в душевую, она указала Вилли на шланги и лежащие на грубо тесаной деревянной лавке куски дегтярного мыла, после чего замерла в ожидании. Уходить она не собиралась, так как без ее контроля мальчишка, вне всякого сомнения, оставит немытыми самые грязные участки своего куриного тельца.
Повернув вентиль, Вилли не стал пробовать пальцем воду и дожидаться теплой, а просто поднял руку со шлангом и направил ледяную струю себе на голову с самым равнодушным видом. Вода потекла по спине, голодному втянутому животу и тонким, покрытым ссадинами и царапинами ногам мальчишки; она не спешила нагреваться, так как от бойлера до шланга было более двенадцати метров трубы, а потому трехминутный холодный душ и здоровая закалка были Вилли обеспечены. Лицо сестры Веры стало почему-то грустным. Она опустила глаза и уставилась на свою правую руку, сдирая средним пальцем заусеницу с большого. Возможно, в тот момент ей хотелось ускорить нагрев воды силой своей мысли, но глухонемая монашка никогда никому не поведала об этом.
Контроля не потребовалось: Вилли пробыл под душем достаточно долго, чтобы смыть с себя всю «заразу», а черное дегтярное мыло использовал даже более интенсивно, чем того желали бы Вера с Теофаной. Закрыв воду, он поймал брошенное ему полотенце и наскоро растер продрогшее тело до розового цвета. Одежда, выданная ему в больнице, была еще достаточно чистой, а потому ему позволили ее оставить (на самом же деле потому, что запасы тряпья в кладовых интерната были довольно ограниченными, что несколько сдерживало страсть Теофаны к чистоте). Ботинки, правда, ему дадут другие, но лишь к вечеру, когда сестра-кладовщица подыщет подходящие. Спустя минуту Вилли, чистый и взбодренный освежающим душем, с холщовой сумкой в руке стоял возле плаката с собакой и дожидался дальнейших распоряжений. И тут на сцене возникла новая фигура, которой в нашем дальнейшем повествовании будет отведена особая роль.
– Ну, привели тебя в порядок наконец?
Произнесла это внезапно появившаяся со стороны Верхнего замка монахиня огромного, как показалось Вилли, роста, чья тонкая талия подчеркивалась шикарным бюстом, распирающим тесное, застегнутое под горло монашеское платье так, что оно чуть не трещало по швам. Ни плаща, ни накидки на ней не было, отчего и бюст, и широкие бедра женщины смотрелись еще более эффектно. Волосы монашки были, правда, убраны в соответствии с уставом, но по тому, как туго сидел на ее голове платок, можно было догадаться, что их довольно много. Молодое лицо с чуть прищуренными глазами и задумчиво прикушенной нижней губой не несло в себе ни капли той возвышенной отстраненности, какой ожидает от монахини обыватель, да и весь облик женщины очень мало соответствовал идеалу «черно-белых сестер» с их подчеркнутой набожностью.
Вилли опешил и несколько секунд стоял с открытым ртом, забыв, что его спросили о чем-то. Эти секунды показались монахине слишком долгими.
– Я задала тебе вопрос. Ты уже был в душе? – голос ее был твердым и холодным, как кусок железной арматуры, покрытой льдом.
Парнишка поспешил ответить:
– Да, госпожа, я уже был в душе и теперь жду.
Та фыркнула:
– Ждет он… Ты – Вильгельм Теодор Кай 1949 года рождения и увидел свет в Фильсхофене?
– Верно, госпожа. Я – Вильгельм Кай и родился именно там, где вы сказали.
– Оставь «госпожу»! Или не знаешь, где находишься? Меня звать сестра Бландина и я – старшая воспитательница интерната для мальчиков при монастыре ордена святой Петры-Виргинии в Вальденбурге. Ты все понял?
Мальчик пораженно молчал.
– Я снова задала тебе вопрос, и ты снова на него не ответил, Вильгельм. Это очень, очень плохо. Думаю, придется учить тебя быть расторопней. Итак, еще раз. Ты все понял?
– Да, сестра Бландина. Вы – старшая воспитательница и станете учить меня быть расторопней.
– Верно. А теперь следуй за мной. Я должна разъяснить тебе правила проживания в нашем интернате.
Она круто развернулась на пятке и пошла прочь, качая бедрами так, что поднялся ветер. На Вилли повеяло вдруг «цветами, морем и холодным жаром» – так сам он описывал впоследствии свое первое впечатление от старшей воспитательницы интерната. Оставалось только гадать, что именно заставило эту самку облачиться в монашеское одеяние и принять постриг (позже мы приоткроем перед читателем завесу этой тайны), но то, что это была самая заметная монахиня всей округи, не подлежало сомнению. Вилли Кай, в силу своего возраста, ничего, кроме страха, перед высокой, мощной и грозной Бландиной не испытывал, но вот рабочие, прокладывавшие в монастыре какие-то коммуникации, дружно устраивали перекур, завидя во дворе ее «ледяное величество», да и каждый батрак, чистящий сараи у окрестных крестьян, бросал работу и, опершись на черенок вил, долго провожал горящим взглядом ее бесподобную фигуру, следующую в поселок или на кладбище.
При всех ее замечательных качествах сестра Бландина не была ни настоятельницей монастыря, ни хозяйкой интерната для мальчиков, а посему и собственного кабинета, в отличие от матушки Теофаны, не имела. С новичками она беседовала в так называемом зале для обучения и церемоний, что находился сразу за холлом в Верхнем замке. Там проводились скучные праздничные сборища, и там же выстраивались шеренгой и опрашивались воспитанники, если случалось произойти какой-нибудь пакости и требовалось найти виновного. Отделанные коричневыми панелями стены и наспех сколоченные скамейки вдоль них производили довольно унылое впечатление, зато выставленная впереди, у самого распятия, вертящаяся школьная доска с чашкой-«лодочкой» для мелков говорила о том, что тут проходят не только судилища, но и занятия по религии, которую преподавали сами петровиргинки. Правда, далеко не каждый воспитанник понимал разницу между этими двумя действами.
Пропустив Вилли вперед, старшая воспитательница вошла в зал следом за ним и плотно закрыла тяжелую древнюю дверь. Указав мальчишке на одну из скамеек и дождавшись, пока он робко разместится на ее краешке, сестра Бландина заложила руки за спину и принялась медленно вышагивать по периметру, делая вид, что подыскивает слова. Внезапно она остановилась и уставилась на него буравящим взглядом. Вилли вновь показалось, что от нее веет цветочным морем, и он едва не задохнулся от ужаса и восторга.
– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас здесь не психиатрическая лечебница и никто не станет терпеть твоих выкрутасов?
При всем навалившемся на него страхе паренек не смог сдержать удивления:
– Что… вы имеете в виду?
– Что вы имеете в виду, сестра Бландина! – отчеканила она вместо ответа, и Вилли понял, что должен повторить произнесенное, дабы не разгневать ее.
– Что вы имеете в виду, сестра Бландина? – прошептал он, сломленный железной волей грозной монахини.
– Я имею в виду, малыш, – процедила та, – что твои фокусы с шастаньем во сне здесь не пройдут! Мне прекрасно известно, зачем ты это проделывал, – ты хотел вызвать к себе жалость и вынудить власти отнять тебя у родителей, которым ты должен был помогать в хозяйстве, и содержать тебя! Ты – маленький пройдоха, лентяй и лжец, но мы здесь не терпим таких, так что тебе придется вести себя как подобает! Это ясно?
– Ясно… сестра Бландина. Но… я не знаю, о чем вы говорите. В неврологической больнице, где я был до того, как приехать к вам, мне говорили, что я иногда хожу во сне, да и мама… Но я, ей-богу, не помню этого, и вам не за что на меня злиться…
Лицо воспитательницы приняло насмешливое выражение.
– Вы только посмотрите на него! В неврологической больнице он был! Ох уж эти мне эскулапы со своими тонкостями! В дурдоме ты был, маленький клоун, а не в неврологии, и был ты там потому, что пытался учинить расправу над своими родителями, а потом прикинулся лунатиком, чтобы не сильно били! Верно?
Вилли поднял на Бландину серые глаза, полные боли. Он очень боялся расправы и хотел угодить этой женщине в черно-белом платье, но не знал как.
– Нет, сестра Бландина, это не так.
– Что? – монахиня отстранилась, во взгляде ее впервые мелькнул интерес. – Что ты сказал?
– Я сказал, сестра Бландина, что это не так. Я не знаю, кто облил маму этой липкой гадостью, от которой она чуть не умерла, поверьте мне! Я не знаю даже, была ли это кислота, как сказали полицейские, или что-то другое. Я проснулся от ее крика и прибежал в их с отчимом спальню, когда это уже случилось. Мама… ей было очень плохо, но я…
– Что ты там мямлишь? Мне неинтересны твои выдумки. Ты можешь говорить все что угодно и продолжать врать, но я знаю, что ты – злобное создание и к тому же вор! Да-да, ты воришка! Я просмотрела твою карточку, и мне известно о магазинных кражах, которые ты совершал едва ли не каждый день!
Вилли сник, опустил голову и уставился на свои обкусанные ногти. Но монашка не оставила его в покое – двумя пальцами она схватила его за подбородок и заставила вновь посмотреть на себя.
– Тебе нужно усвоить, мальчик, что ни я, ни матушка Теофана ничего такого здесь не потерпим, и стоит тебе хоть один раз выкинуть нечто подобное, как мы с тобой спустимся в подвал и там я научу тебя уму-разуму. Наши воспитанники быстро забывают о глупостях. Тебе…
– Ясно, сестра Бландина, – упредил ее испуганный парнишка. – Мне все теперь ясно.
– Ну, а раз ясно, то ступай в вашу общую комнату и попроси других разгильдяев рассказать тебе, как должно себя вести, лунатик чертов!
Пятнадцатилетний дылда по кличке Бродяга сощурил правый глаз и присвистнул:
– Оп-па! Кто это к нам пожаловал? Неужто жертва Бухенвальда? Посмотрите-ка, ребята, да он просто скелет ходячий! Эй, скелет, ты из какого склепа?
Среди мальчишек, что сидели на кривоногих табуретах, стояли там и сям и лежали прямо на полу, раздалось несколько одобрительных смешков, по которым сразу можно было узнать особо рьяных сторонников и почитателей Бродяги. Все взоры обратились на вошедшего.
Вилли Кай стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу, и не решался переступить порог. Он не трусил, но жизнь научила его относиться с опаской ко всему новому, а потому и здесь, в среде таких же, как он, беспризорников и шалопаев, следовало быть осторожным. Вилли молча рассматривал присутствующих, никак не реагируя на выпад дылды. Он знал, что рисоваться и самоутверждаться – первейшая необходимость в этом возрасте, а уж если судьба дарит тебе такую легкую жертву, каким был для Бродяги Вилли, то грешно не использовать этот шанс. Многим знакомо неприятное, даже отвратительное состояние – быть новеньким в коллективе. Особенно это касается школы, когда в людях нет еще ни ума, ни такта, ни желания строить нормальные отношения, но есть энергия, гонор и жажда быть «кем-то». Ну, или хотя бы казаться.
– Ну, чего встал? Заходи, располагайся! Тут не кусаются, только бьют крепко.
Бродяга расхохотался собственной шутке и огляделся в поисках одобрения, которое не замедлило последовать: многие загоготали, а кто-то даже издал неприличный звук, после чего хохот усилился. Лишь один мальчонка, совсем юный, не обращал, казалось, внимания на происходящее – он был всецело сосредоточен на попытках прибить колотящуюся о стекло высокого окна муху, которая раздражающе жужжала и ловко увертывалась от следующих один за другим шлепков большой самодельной мухобойки. Но то ли сам парнишка был неловок, то ли муха слишком опытная, только мухобойка давно уже превратилась для нее в опахало и особых проблем не доставляла. При каждом ударе мальчишка выдыхал: «Н-на!.. Ч-черт!.. Н-на!.. Чтоб тебя… Н-на!»
– Эй ты, Андреас! – окликнул Бродяга неудачливого мухобойца. – А ты что ж, не подойдешь поздороваться с новеньким? Напрасно! Ведь ты должен быть благодарен этому скелету: теперь ему, а не тебе, будет доставаться большая часть оплеух и грязной работы!
– М-м-м… Н-на!.. Да ты посмотри на эту скотину!.. Н-на! – было ему ответом.
Свет клином сошелся на мухе для маленького Андреаса, а может, он просто не желал общаться с Бродягой. Не дождавшись реакции, тот вновь обратился к Вилли:
– Ну, бросай попу где-нибудь в углу да рассказывай! Ты кто такой будешь?
Оглядевшись в поисках скамьи или табурета, Вилли ничего подходящего не нашел, а потому просто прижался спиной к стене, держа перед собой свою холщовую сумку, словно она могла его защитить.
– А-а… вон оно что! – картинно вздохнул Бродяга. – Значит, пол – недостаточно достойный аэродром для твоего тощего зада? Ну, придется заставить тебя приземлиться…
С этими словами Бродяга медленно, словно нехотя, сполз с табурета, на котором все это время сидел, и вразвалку направился к новичку. Он изо всех сил строил из себя вальяжного главаря шайки и, если бы за курение в интернате не полагалось строжайшее вразумление, непременно сунул бы в рот папиросу. Когда до замершего у стены Вилли осталось каких-нибудь два-три метра, Бродяга вдруг подобрался, напружинился и, выставив вперед плечо, всей массой своего длинного жилистого тела обрушился на щуплую жертву. Вилли, несомненно, грохнулся бы на пол, если бы не какой-то выступ, упирающийся ему в локоть. Руку пронзила боль, но парнишка устоял и даже крепче уперся ногами в пол, найдя более устойчивое положение. Бродяга на секунду опешил, но тут же разъярился еще больше и двинул своим острым коленом Вилли в живот. Холщовая сумка, висевшая чуть ниже, могла бы при случае спасти более уязвимые органы, но удар пришелся точно в белую линию живота, заставив мальчишку согнуться пополам и мешком повалиться на пол, хватая ртом воздух. Глаза внезапно залил пот, а страх в душе сменился тоской от отчаяния и безнадежности. Ожидая новых ударов, Вилли попытался свернуться калачиком и спрятать лицо, но тут произошло неожиданное.
– Оставь его, Карл! Какое ты все-таки дерьмо…
Раздавшийся из противоположного угла помещения спокойный, чуть уставший голос сейчас же остановил гвалт и заставил Бродягу опустить поднятую для пинка ногу. Воспользовавшись передышкой, Вилли отполз обратно к стене и с трудом сел. Дышать было все еще тяжело, но боль понемногу отпускала.
На скамейке, ранее скрытой за спинами других воспитанников, сидел паренек, облаченный в огромную деревенскую рубаху со шнуровкой посередине и зелеными узорами по плечам и такие же огромные кожаные штаны чуть ниже коленей, предназначенные, скорее, для народных гуляний, чем для ежедневной носки. Если бы кто-то водрузил ему на голову фетровую шляпу с пером, то образ местного крестьянина на празднике был бы завершенным. Перед тем как заговорить, обладатель штанов и рубахи читал книгу, которую теперь держал в руке, зажав между большим и средним пальцами, а указательный вставив вместо закладки.
«Наверное, это очень умная и сложная книга, – мелькнуло в голове Вилли, – вон какая толстая…» Ему самому мать книг не покупала, а те, что он видел у ребят в школе, – тонкие цветные брошюры с огромными буквами – представлялись ему детской глупостью.
Между тем книголюб поднялся со скамейки и сделал несколько шагов по направлению к центру зала. Роста он был небольшого, да и годами не намного старше Вилли, но сложения чрезвычайно коренастого и крепкого, словно маленькая бочка, запакованная в баварский национальный костюм. В глаза бросались его большие, похожие на лопаты руки с толстыми короткими пальцами, которым впору было держать плуг или вилы, а не книгу. Большие ботинки с раздутыми носами – атрибут все того же наряда – были крепко зашнурованы, а между ними и едва прикрывающими колени штанами виднелась белая (хотя, скорее, бело-лиловая от синяков) безволосая кожа. Густые брови, почти смыкающиеся у переносицы, могли придавать ему, в зависимости от ситуации, и умный, и грозный вид, а стреляющие из-под них живые глаза выдавали в их обладателе человека внимательного, любопытного и рассудительного.
Какое-то время он молча стоял в середине зала и разглядывал Карла. Постепенно взгляд его из хмурого стал насмешливым, и он наконец изрек:
– Что, балбес, дождался возможности продемонстрировать всю свою дурь? Так она у тебя и так через край плещет, только пасть разинешь! Верно говорю?
Последние слова были обращены уже ко всем присутствующим, и в толпе тут же прокатился одобрительный смех, точно такой же, как несколько минут назад в угоду Бродяге. Сам же Карл, которого никто, кроме парня в крестьянской одежде, по имени не называл, насупился и отошел в сторону, со злобой поглядывая на новенького, с которым ему помешали «поговорить как полагается». Он потирал ушибленное плечо, шмыгал носом и безуспешно пытался заправить в штаны выбившуюся оттуда линялую рубаху.
– Ну, а раз верно, – продолжил паренек, – то предлагаю на сегодня запретить ему эту пасть разевать. Другими словами, заткнись, Карл, и, как сказала бы тебе сестра Азария, «прикинься рыбою и подумай над своим нехристианским поведением». А иначе придется мне, дружок Карл, вразумлять тебя другим способом. Все согласны со мной?
Дружный гул подтвердил справедливость решения баварца. Тот же вразвалку, но, в отличие от Бродяги, не рисуясь, подошел к сидящему у стены новенькому и рывком за шиворот поднял его с пола.
– Не сгибайся никогда перед свиньями, парень, иначе скоро из одного с ними корыта есть придется! Вот, например, Карл по кличке Бродяга – свинья, и в самый раз было бы не падать перед ним на колени, а надавать ему по хрюкальнику. Ты сам-то кто?
Слово «хрюкальник» рассмешило Вилли, и он, широко улыбнувшись, ответил:
– Я – Вилли Кай.
Сказав это, он почему-то испытал такой прилив решительности, что, не смущаясь, добавил скороговоркой:
– Отчим хотел меня выжить из дому и облил мать какой-то гадостью. Меня схватили полицейские и отправили в неврологическую больницу, то есть в дурдом, как сказала сестра Бландина, а из дурдома дядька, что ругался последними словами, привез меня сюда. Потом глухонемая бабка заставила меня ходить босиком по острым камням и мыться в холодной воде, а эта огромная… красивая сестра Бландина наорала на меня и велела вести себя как следует, а не то она сотворит со мной какой-то ужас…
Он перевел дух. Баварец легонько ткнул его кулаком в плечо.
– Ладно, не бубни! Потом расскажешь свою историю. Выходит, ты уже знаком с Бландиной?
– Угу.
– Ну, что ж… Выходит, начало положено. Меня звать Шорши. Того балбеса, как ты уже понял, – Карл (но лучше – просто Бродяга), остальных ты узнаешь постепенно. Да, кстати, самый младший у нас…
– А-а-а, с-сука!!! Вот так-то! – раздалось со стороны окна после очередного неистового шлепка, и всем стало ясно, что упрямая муха обрела-таки покой, став пятном липкой зеленой слизи.
– Вот-вот, – закончил свою мысль Шорши. – Самый младший и настырный у нас Андреас. Так что заходи, располагайся.
Глава 3
О газетной заметке, многоликих монашках и старинной гравюре
Следующие несколько дней прошли ничем не примечательно. Вилли Каю указали его койку в нижнем ярусе деревянного, напоминающего строительные леса сооружения, занимающего добрых две трети общей спальни воспитанников, и досконально разъяснили здешние правила проживания, делая основной упор на грозящие ему в случае малейшего ослушания мучения. Многие из его новых товарищей более всего негодовали на строжайший запрет табака и пива и на чем свет стоит кляли неусыпно следящую за этими делами «старую ведьму» – сестру Ойдоксию. Вилли же все это не интересовало. Он, казалось, был озабочен чем-то совсем другим, озирался с опаской по сторонам, подробно расспрашивал, где что находится, как часто разрешено вставать в туалет и запираются ли на ночь входные двери. Его собеседники, которым такая дотошность казалась странной, недоуменно переглядывались, пожимали плечами и шептались, спрашивая друг друга, не подсунули ли им в товарищи психа.
Был ли Вилли болен? О да, был! Врачи называли его недуг снохождением, мать и отчим – проклятой дуростью, а сестра Бландина – чертовым лунатизмом, который она выбьет из его бестолковой башки. Сам же парнишка не знал названия своей болезни, но боялся ее.
Со снами у него и правда сложились странные, необычные отношения, которым он не мог дать объяснения. Запутанные свои переживания и подозрения, которых он страшился, Вилли не открыл до сих пор никому – ни матери, которая никогда о них и не спрашивала, ни врачам, желающим залезть к нему в душу и вытянуть всю подноготную. Что-то подсказывало маленькому пациенту, что люди в белых халатах, какими бы внимательными и обходительными они ни казались, просто не смогут понять, о чем он им толкует, и заклеймят его навеки каким-нибудь суровым научным вердиктом. Поэтому он с готовностью принял поставленный ими диагноз «сомнамбулизм» и сделал вид, что готов к лечению. И вот теперь он здесь, в интернате при монастыре Датских Ключниц. Хорошо это или плохо, Вилли не знал. То, что ему больше не придется видеть мать и отчима, было, несомненно, большим плюсом, но вот сможет ли он здесь спокойно спать? Не продолжится ли то, что раньше происходило с ним в сновидениях? То, что вырвало его из обычной жизни и бросило в психиатрическую лечебницу в местечке Панкофен?
– Поклон вам, мать-настоятельница! Вы звали меня?
– Что? – Теофана оторвалась от бумаг и подняла голову. – А, это вы, сестра Бландина! Хорошо, что вы пришли, у меня есть для вас кое-что интересное. Но, мне кажется, я приглашала еще и сестру Эдит?
