Жертвенный лес

На улице уже было темно, я прошел вдоль улицы с фонарем, никого. Отчаявшись найти пропавшего пациента, я направился в церковь, пешком, оскальзываясь в грязи. Где же кучер? Не натворил ли он чего в горячке, куда пропал пациент? Что творится вокруг меня? С такими мыслями я очутился у церковных стен.

Меня встретил священник, который нервно теребил свою бороду.

– Где вы пропадали? Он вновь стал кричать, пожалуйста, помогите ему. Это страшно, он так брыкается, что ударил монахиню.

– Ведите!

– Да что у вас за вид? Вам непременно нужно согреться. В самом деле, меня била дрожь, ноги промокли, наверняка я схватил простуду.

Когда я вошел в покои страдальца, тот уже перестал вопить, только еле заметная дрожь пробегала по его телу. Посмотрев на меня, тот схватил мою руку, своей горячей ладонью и попросил выслушать его.

О чем пойдет речь далее, можно судить по-разному, однако это лишь пересказ слов несчастного.

Исповедь

Врач – это своего рода священник, так как у первого есть врачебная тайна, у второго тайна исповеди. Оттого и только оттого этот несчастный смог мне довериться. Его рассказ был о том, что церковь не прислушалась к нему в самый темный для него час.

Услышав о знахаре, он рассказал, о чем догадывается сам, все несчастные, прикованные к кроватям промыслы дьявола. Все когда-то грешили и рано или поздно получали свое. Так получил по заслугам и он, вступив в должность священнослужителя человек, полностью отдает себя Господу. Все грехи должны пасть, словно одежды перед заходом в реку, и только тогда окунувшись с головой в веру, ты становишься частью его паствы. Однако меня должны были отторгнуть врата церкви, так как я поддался искушению и низко пал. Дело в том, что у меня есть сын, мне удавалось скрывать свой грех и не видеться с ним, чтобы не нарушать больше обетов. Никто в церкви не знает об этом, и надеюсь, не узнает, я и сам забыл на долгие годы. Однако спустя двадцать лет на исповеди ко мне пришла женщина, и рассказала, что матерь моего ребенка тяжелобольная, и хочет видеть меня. Меня будто поразил гром, хотелось провалиться сквозь землю, от мысли, что мои грехи откроются. Дело в том, что, разлучившись с матерью ребенка, мы заключили договор о том, что я пожертвую состоянием, а она обещает не появляться в моей жизни и не рассказывать правды сыну. Так и было, но после этой исповеди все нарушилось, теперь кроме меня и ее о тайне знала и неизвестная мне девушка. Я струсил и попробовал избежать встречи, но та приходила каждый день, и под угрозой шантажа я вынужден был согласиться. Переодевшись, я отправился в другую деревню и обнаружил там мою бывшую возлюбленную уже на смертном одре, которая заклинала взять на попечение сына. В противном случае она проклянет меня, и моя душа отправится в ад за все грехи. Сейчас вспоминая этот момент, я благодарю бога, за то, что она умерла быстро, так как я вспомнил о былых чувствах и едва сдерживал себя. Ведь согрешил я не только от искушения, когда-то я любил эту женщину.

Настала пора увидеться с сыном, который был удивительно похож на меня и напоминал мне о былом. Я понял, что люблю его больше чем жизнь, больше чем господа, впервые мне открылось счастье хоть и родившееся в грехе. Позаботившись о похоронах его матери, я тайно отвез его к нам. Выдав того за осиротевшего племянника, я стал воспитывать, оберегать его и обеспечивать. Устроил на службу, нет ни в церковь, а посыльным стал копить сбережения на отправку его учиться в город. Удивительно должно быть, но он совершенно не был обижен на меня, по крайней мере, не показывал виду. Мне было легко от мысли, что я нашел родственную душу. Наше счастье продолжалось около трех месяцев, пока однажды не случилось горе. Характер у него был нервный, а в нашу дверь постучался торговец медом. Было это после полуночи, я послал его вежливо отказать, но торговец медом не уходил тогда мой сын, закрыл дверь перед его носом. После этого явственно помню удаляющиеся шаги и затем послышался стук уже не в дверь, а в окна. Стук не прекращался ни на секунду, игнорировать было невозможно. Сын вышел за дверь и стал грозить расправой шутнику, и вдруг затих. Подбежав к нему, я увидел того кричавшего и катающегося по холодной земле. Пока я принес и зажег трясущимися руками факел, тот уже перестал дергаться и лежал без сознания. Я вызвал лекаря, у мальчика было распухшее лицо, будто покусанное пчелами, знахарь отвез его к себе. Зайдя на следующий день, я увидел, что тот ничего не делает, мальчик покрылся язвами точно такими же, как я сейчас, а знахарь спокойно сидел в углу. После мне пришлось забрать его у знахаря, и я каюсь, проклял того. Так как тот, видя страдания моего мальчика лишь улыбался. Я не мог позволить этому язычнику издеваться над моим сыном, так как он слабел на глазах. Принеся его обратно в дом, я сидел подле него каждый день. Протирал пот со лба, поил, молился за его душу.

Даже тогда, когда я должен был быть на службе я сидел подле его ложа, и не двигался с места, не сводя с него глаз. Злость разливалась по моему телу как скверна, ненависть к знахарю усугубившего недуг сына, к торговцу медом который, несомненно, был причастен к неизвестным укусам. Больше всего я ненавидел себя, обретя покой и умиротворение после прихода сына в мою жизнь, я снова терял его. Несмотря на то, что клялся его матери сберечь дитя.

Каждую ночь у сына случались припадки, его тело била дрожь, и я вскакивал, надеясь помочь. Но тело было, словно не его оно стало неестественно твердым, глаза сверкали, из груди вырывался страшный вопль. Отчего было страшно и несколько раз, разбуженный такими припадками, я порывался убежать прочь. На четвертую ночь припадков не было, тот даже говорил со мной, о том, что ему стало лучше. Смеялся над моими слезами, вспоминал мать, но силы быстро покинули его, и он вновь потерял сознание. Изнуренный переживаниями заснул и я. Под утро я проснулся от того что стало холодно, дверь была настежь открыта, кровать пуста. Нигде не было моего сына, я выбежал на улицу и увидел его. Если вы, когда-нибудь, слышали о призраках, то поймете меня. Он двигался по дороге, словно заблудший огонек среди болот. Луна ярко светила в ту ночь, я стал звать его назад, но он не откликался. Тогда я выбежал из дому, забыв даже запереть дверь, отправился за ним. Из-за моих старых ног и длинной рясы нагнал его лишь на окраине, хотел обнять его и прижать к себе, защитить от холода. Сын посмотрел на меня страшно пустыми глазами и силой оттолкнул, так что я больно ударился оземь.

– Куда же ты? Куда?

После этого он обернулся и проговорил не своим голосом.

– На пасеку!

Трудно описать, что чувствовал я, услышав такое из его уст. Потирая ушибленное тело, потащился вслед за ним, похолодало, я запахнулся в рясу, а сын так и шел по голой земле. Мне было страшно касаться его вновь, так как что-то завладело его юным телом и, несомненно, влекло к гибели. Истошно крича, я звал его, но это было напрасно спустя несколько верст у самого леса я отстал и собирался повернуть назад. (Тут голос старика задрожал, и я дал ему напиться).

Однако Господь не покинул меня даже тогда и, собрав последние силы, я вошел в лес вслед за сыном. Ступая осторожно боясь каждого шороха, следовал за ним в самую чащу. Слушайте внимательно лекарь, если вы не поверите мне, то всему конец.

Сорвав голос, я брел той же походкой что и сын, будто восставший из могилы мертвец на дряблых ногах. Ветви нещадно били по лицу, колени ныли, но решимость была при мне. Вдали забрезжил огонек, и мы очутились на просторной поляне, посреди которой синим пламенем горел костер. Рядом с ним сидел высокий мужчина, и пил из кувшина. Вокруг него бродили люди, одетые не по погоде, я увидел, что посреди поляны расположены улья. Так вот эти несчастные ходили босыми ногами по холодной земле, вытаскивали соты и тащили в омшаник. Руки были открыты, по ним ползали пчелы, но те будто не замечали их. Не смея подойти, я просто наблюдал из чащи, сын мой в то время уселся у костра прямо напротив мужчины. Когда вокруг закончили работу, они остались вдвоем, мужчина подошел к моему сыну и дал отведать питья из кувшина. Затем открылась дверь в омшаник, и они последовали внутрь. С колотящимся сердцем я вошел туда и обнаружил там, только расставленные где попало соты и стеллажи с кувшинами. Только потом я заметил крышку погреба и последовал вниз. (Голос старика задрожал, речь сделалась сбивчивой, вся уверенность пропала, тело снова стало трястись)

– Они забрали его у меня! Моего мальчика, там, в лесу настоящий вход в ад! Я. я… не могу я…

Дав старику напиться и смочив горячий лоб мокрым полотенцем, я приходил в себя, переваривая услышанное. Тут старик резко побледнел и спросил.

– Сколько уже я лежу здесь?

– Третью ночь…

После этого мы долго всматривались в глаза друг другу, и я все понял. Когда старик уснул, я как можно быстрее выбрался из этого жуткого места, и отправился в дом приказчика.

Рассказ старика поверг меня в смятении, как-то нехорошо стало внутри особенно от беспросветной тьмы в его словах. Выживший из ума старик, пережил несчастье и выдумал ему такое фантастическое объяснение. Невероятно как играет воображение жителей глубинки, что страшная весть о чуме видится им чем-то вроде божьей кары. Таинственная пасека, пчеловод, заманивающий жертв в лес, все это от гуляющей по стране безграмотности, жажде легенд и полном отсутствии критического мышления. Даже этот старик, что решил довериться мне, незнакомцу, приехавшему его лечить, был настолько наивен, что попросил, чтобы я его исповедовал. Не зная, что я за человек, зная лишь мою должность, полученную обманом, даже он, лежа на смертном одре изможденный чумой надеется.

Приказчик

Кучер считал меня предателем, повинным в смерти тысяч человек, а то и больше и, в общем-то, был по-своему прав теперь мне одиноко и тяжело. Вокруг звенящая тишина, нарушаемая лишь частыми завываниями ветра, проникающего сквозь толстое стекло. Только он сейчас не спит вместе со мною, тоже воет от бессилия, мечется по свету, оглашая своим ревом округу. Силится что-то сказать, но никто не слышит его.

Выглянув в окно, я увидел тускло освещенную луной улочку, окруженную старыми домиками. В проулке виднелась далекая дорога, уходящая из села далеко в поле, ах как приятно умчатся по неизведанным ранее тропам. Звездное небо над головой манило пуще всего на свете, посмотришь на него и кажется, что все под ним стало другим. Прижавшись к стеклу горячим лбом, я не сразу заметил какое оно холодное, словно пытаясь насытиться воздухом свободы, я едва не отворил ставни. Посмотрел на свой чемодан, радостно отметив, что кроме него взять с собою нечего, переменив белье, тихонько открыл дверь и выскользнул в коридор. Бричка приказчика вполне сойдет для моего тихого отъезда, когда шум уляжется, я пришлю ему компенсацию и всяческие извинения. Проходя мимо комнаты Якима остановился, прислушался тишина. Я приоткрыл дверь, там было пусто, неужели он так и не явится?

Я порылся в платье и нашел бумажник. Аккуратно положил деньги под дверь и тяжело поднялся, осталось лишь раскрыть дверь и…

Но что это? Тихий плач доносился из дальней комнаты приказчика, нет послышалось. Толкнув дверь, я впустил в дом холодный воздух, снова плач уже отчетливей и протяжней. Поколебавшись минуту, я закрыл дверь и направился к приказчику. Замер у двери я прислушался, через несколько секунд донесся тот самый плач, перерастающий в вой, тогда я вынужден был постучать. Плач тотчас же стих и наступила мертвая тишина, никто и не думал открывать. Пришлось повторить стук, тогда послышались неуверенные шаркающие шаги и с той стороны дверь отперли ровно на дюйм. Послышался заплаканный голос жены приказчика, лица ее не было видно.

– Кто там?

– Это лекарь, я услышал плач и поднялся. Стоило мне употребить слово "плач" как за дверью снова принялись плакать, пришлось успокаивать женщину со всей неловкостью свойственной моей натуре. Спустя минуту мы уже сидели на кухне где хозяйка, держа горячую кружку чая успокаивалась.

– Что стряслось?

– Ах, господин несчастье, несчастье пришло в наш дом.

– Говорите

– С Павлом Семеновичем плохо, все эта проклятая служба все отнимает и время, и силы.

– С Павлом Семеновичем? удивился я. Что же произошло?

– Да разве можно узнать точно, побледнел весь, слег вчерась, и не встает, только глазами хлопает изредка и молчит.

– Ведите, распорядился я, сжимая чемоданчик. За окном послышались шаги, тяжело ступая в дверях, показался Яким. Все-таки вернулся. Увидев нас, тот мигом поменялся в лице и осторожно ступая, отправился к нам.

Все вместе мы вошли в покои Павла Семеновича, неподвижно лежащего на просторной кровати с резными ножками. Мне не случалось бывать здесь ранее поэтому, оглядевшись, я приметил, что приказчик жил довольно бедно. Рядом с кроватью стоял грузный шифоньер, в котором можно было поместиться всем нам четверым. Над кроватью висел образ, на который вероятно и молилась хозяйка, плача этой ночью. Прямо на полу около окна лежал большой, дубовый сундук, казалось все, что должно было быть в комнате, находилось в нем. Комната казалась пустынной, несмотря на огромное помещение. Оттого каждый предмет бросал зловещие тени завершающие и без того безрадостное впечатление подле больного. Тем временем Яким остался стоять в дверях, сурово нахмурившись, хозяйка заламывала руки и дрожала всем телом.

– Яким, уведи, пожалуйста, Марью Петровну, напои чаем. Марья Петровна, всхлипывая и отнекиваясь все равно пошла вслед за кучером. Стало спокойнее.

Я приступил к осмотру. Тучный, вечно улыбающийся приказчик напоминал теперь спущенный шар, куда-то делись его массивные щеки, в глазах помутнело. Передо мной лежало абсолютно измученное лихорадкой совершенно поникшее и безжизненное тело. Только глаза были открыты настежь, высматривая что-то на потолке. Лоб горел огнем, сердце билось так тихо, что из-за всхлипываний его жены я не сразу его услышал. Симптомы фактически совпадали с теми, что были у моих больных, попросив хозяйку нагреть воду, я дал больному микстуру, прекрасно понимая тщетность усилий. В дверях вновь показался Яким.

– Подсобить чем? Обеспокоенно бросил Яким.

– Да. Разыщи кучера, пусть возьмет упряжку Павла Семеновича и отвезет его в город.

– Сейчас? В три ночи?

– Да именно сейчас. Иначе и его не спасем.

Яким по моему решительному тону понял серьезность положения и направился к двери. Остановившись, он запустил руку за пазуху и что-то достал, приблизившись к изголовью, тот что-то положил на тумбу.

– Вот… вы обронили, кажись.

Уставившись на смятые купюры, я отвернулся и принялся осматривать больного пряча свое смущение от кучера. Помявшись рядом, тот все-таки промолчал и вышел к моему облегчению.

Было уже пять утра, когда Яким окликнул меня, и рассказал, что нашел кучера, которому следует заплатить вдвое за ранний час. К этому моменту я с трудом, но уговорил хозяйку отпустить Павла Семеновича в город, ссылаясь на слабое здоровье и отсутствие всех необходимых медикаментов. Плача та, наконец, согласилась и собирала узелок в дорогу.

Совсем забыв о письме, я вытащил его на свет, и, перечитав, добавил следующее.

– Риск слишком велик, прошу оказать всю возможную помощь и выслать лекарства с помощником. Деревня погибает, в подтверждение моих слов высылаю вам больного.

Павла Семеновича одели, отнесли в коляску, закутали как ребенка и положили вдоль сиденья. Хозяйка, браня мужичка кучера, передавала тому узелок, веля покормить мужа в дороге. Мужичок, кивая и отмахиваясь рукой все посмеивался, глядя на нее. Положив в широкую ладонь кучера деньги, я крепко пожал ее и попросил, во что бы то ни стало, довезти приказчика к утру. Тот словно оживился, когда почувствовал в руках монеты и широко улыбаясь, ответил. Это можем барин, это еще по силам. Наконец коляска тронулась, укатив по той же самой дороге в которую так пристально всматривался этой ночью.

В лес

Проснувшись с тяжелой головой, я понуро брел к своим больным, от поездки отказался, так как хотел освежить голову. Повсюду были разбросаны покосившиеся дома, осевший частокол, деревня, будто опустошенная глядела на тебя из каждого окна. За которым наверняка было страшнее, чем снаружи.

Тихо… Утренняя тишина нарушилась каким-то визгом с утробным рычанием. Обернувшись на шум, я пошел обратно, звуки стали отчетливей. У одного из домов за разбитым частоколом что-то ворочалось и трепыхалось. Подойдя ближе, я увидел то, что уже видел когда-то. Прямо возле двери поджарый, вислоухий пес с облезлой шкурой вцепился в мешок. Запустив в него клыки тот уперся лапами в землю и что есть силы тянул на себя. С другой стороны, мешок тянула громадная свинья, черная как смерть. Противостояние не могло длиться долго, так как мешок разорвался, и собака вцепилась в торчавшую из него кость и тут же сбежала, волоча ее в болезненно-желтых клыках. Свинья, победно взвизгнув, принялась рыться в мешке в поисках останков. Отвернувшись, я зажал рот ладонью и пошел прочь. Позади тяжело скрепя отворилась дверь, я обернулся. Передо мной стоял знахарь, выйдя за дверь тот словно отшатнулся, увидев меня, и хотел было зайти обратно. Тут его взгляд коснулся мерзкого пиршества, и он, как будто потеряв ко мне всякий интерес, уставился во все глаза. Я был рад случаю рассмотреть его поближе, при дневном свете. Рябое мясистое лицо с легким пушком на щеках, производило неприятное, да что там говорить ужасное впечатление. Трудно было угадать его возраст, так как к такому массивному телу совещено не подходило совершенно наивное, детское лицо. Мне пришлось окликнуть его несколько раз, прежде чем он вновь обратил на меня внимание. Какая-то злорадная усмешка играла на его безумном лице, ткнув в меня пальцем он будто хотел сказать что-то, но тут кто-то окрикнул его. Не знаю, кому принадлежал этот крик, но знахарь тут же скрылся, заперев дверь.

Свинья уже разорвала мешок в клочья и пожирала чьи-то останки. Разумнее было поехать с Якимом. Становилось все холоднее, со дня на день должны ударить первые морозы, но сейчас та самая пора, когда можно насладиться первым снегом. Который послушно хрустит под сапогами, и еще не намерен занести твой дом. Самое красивое, что было в Лычихе это снег, он невероятно преобразил ее, из тусклого обиталища духов, она превратилась в волшебное место ровно до того момента, пока не оглянешься вокруг. Но снег растает, оставив здесь гораздо более привычную для русских сапог слякоть.

Больных к моей радости (если так можно сказать) все так же осталось пятеро, отправив служанку спать, я заметил, что на пустующей койке сидит женщина. Сидит спиной ко мне, что-то в ее фигуре было знакомое.

– Вы знали его? Спросил я.

Та покачала головой, но так и не повернулась.

– Господин, пожалуйста, уезжайте им вы ничем не поможете. Они все рано или поздно встанут и уйдут от вас.

С меня хватит загадок и деревенских россказней, не хватало мне еще и ханжи. Я узнал ее, она уже встречалась мне в церкви, где просила о том же.

Поняв, что словами меня не пронять, та обернулась и направилась прямо ко мне. Усталые, заплаканные глаза выражали мольбу. Она опустилась на колени и заклинала меня покинуть Лычиху, кое-как успокоив, ее я приготовился слушать.

– Он придет за всеми ими, и лучше ему не противиться.

– Я решительно не понимаю, о ком вы?

– Он был моим сыном! Я молилась за его душу, только ей можно помочь, тело уже осквернено.

– Что случилось с ними? спросил я.

– Мед! Мед отравлен, вымолвила женщина.

– Что за мед?

– Такой же что стоит у вас!

– Откуда вам известно? внутри пробежал холодок, ведь на пути сюда нам продали мед. Теперь стало ясно, почему заболел Павел Семенович, моя любезность сгубила его.

– Он приходит каждый год, со своим урожаем, стоит под окнами, скребется в ставни. Пока хозяева не выйдут и не купят лакомство. Некоторые отказывались, но жалели об этом. Прямо перед вашим приездом он вновь заезжал к нам. Мой сын принес кувшин домой, и хотел угостить нас всех. Не удержался и попробовал раньше, с тех пор он здесь.

– Давно торговец носит мед?

– Давно.

– Поэтому в церкви никого нет кроме вас?

Женщина прикрыла лицо ладонью, словно заслоняясь от света.

– Здесь всего лишь пятеро, были остальные отравленные?

– Да ответила она.

– Куда они делись?

– Туда же куда и мой сын, все уходят спустя какое-то время. Остальные жители сбегают, или сидят по домам как мыши, не зажигают свечей по вечерам, ждут рассвета. Поэтому уезжайте отсюда как можно скорее! Я прошу вас прошу, закричала женщина и разрыдалась. Успокоить ее не получилось и, выбежав вон, она оставила меня одного. Несмотря на множество улик, верить в массовые отравления и блуждающих людей не хотелось. Что если у меня лихорадка, вдруг мой рассудок помутился еще с того момента как я вырвался из лап смерти. Здешние люди мнительные, могли услышать о бедствии, затронувшем страну и выдумать себе хоть пчеловода хоть самого сатану.

Во время осмотра юноши я обнаружил свежую язву. С каждым днем все хуже, смерть все ближе и спасения зависит лишь от быстроты упряжки.

Проведя весь день у больных, мне удалось достигнуть небольшого прогресса, состояние их улучшилось, дыхание стало ровнее, кожа приобрела румяный оттенок. Вечером я отправился в церковь, оставив служанку стеречь лачугу. По пути к церкви я вкратце пересказал исповедь звонаря Якиму, тот в ответ лишь недоверчиво косился на меня.

– Вы думаете, он прав этот старик?

– Прав или нет, вот только сегодня он отправится на тот свет. Ходить он не сможет, а значит, что все его ночное приключение не состоится.

– Жаль их

– Кого их?

– Деревенских, я тут ни с кем и не познакомился, если случается остановиться возле кого-то. Так они все сбегают, все по норам, а вы замечали по ночам?

– Что именно?

– Когда проезжаю мимо дворов, так там ни дыма из трубы, ни огонька в окошке.

Я тоже отмечал это, но не придавал этому значение, деревня погибала и погибала страшно. Дворы пустые и неухоженные, двери и окна кое-где и вовсе забиты. Проезжая мимо ты чувствуешь на себе десятки голодных глаз, которые, несомненно, смотрят из темных окон. Люди стучат зубами от холода, но не топят печь. Чего они так опасаются? Неужто наш визит так пугает их? Что же будет с ними, когда разыграется настоящий мороз. Все ждут чего-то, рассвета, весны вот только никакой весны возможно и не случиться. По-хорошему нужно удирать, но видит бог как я от этого устал.

– Постой, откуда же взялся вчерашний кучер?

– Ах, этот, я стучался в каждую хату, звал того, кто мог подсобить. Но никто не открывал хоть я и слышал, что внутри шепчутся. Когда пошел обратно слышу сзади шаги, оборачиваюсь, стоит. Окликнул его тот молчком, иду дальше он за мной. Так и пришли ко двору, там уже он осмелел да подошел. Видать впроголодь живет, что выйти осмелился.

– Яким, насчет нашего разговора… Но тот не дал договорить, только еще быстрее погнал лошадей и до самой церкви мы не заговаривали.

Сегодня старик, несомненно, умрет, на четвертый день чума заберет его и часть несчастных в лачуге. Помочь я не в силах, но зафиксировать время и место смерти еще способен. Когда вам предстоит увидеть последний час больного, просто будьте рядом, наступит момент, когда он попытается взять вас за руку. Робкая хватка превратится в мертвую, словно утопающий, хватающийся за спасителя, тот будет цепляться за вашу ладонь. Поэтому в моем чемодане сегодня был целый бутыль снотворного, который я дам старику. Остальной запас я израсходовал на остальных пациентов, чтобы они не испугали ночными конвульсиями служанку. Их отход будет милосердным, как сон. Утром мы похороним тела и будем ждать приезда медикаментов и помощника, чтобы навести тут порядок. Те, кого можно спасти будут спасены, и быть может я, наконец, спокойно усну.

Старик был при смерти, это было видно по чрезвычайной худобе, впалых щеках и отвратительных пятнах, покрывших лицо. Когда мы вошли, он бормотал что-то с закрытыми глазами, наклонившись, я расслышал всего несколько фраз.

– Сегодня… Идите за мной, пусть лекарь придет за… мной. Спасите нас, спасите. Тот явно бредил, тело отчаянно сопротивлялось наступающей смерти, то затихая, то отчаянно дергаясь.

Смочив бедняге лоб влажным полотенцем, я, кивнув кучеру на ноги, попросил поддержать их. Когда тот сжал их, я, аккуратно приподняв голову священника, дал выпить тому снотворное. Отвернувшись, я почувствовал ту самую хватку, ладонь схватил меня за подол плаща, и притянула к себе. Передо мной возникла болезненная, гримаса старца с вытаращенными на меня глазами. Беззвучно открывая и закрывая рот, звонарь так строго и в то же самое время жалобно смотрел на меня, уже не владея языком, просто разжал руку и протянул мне. Рука была тоже изранена, складывалось впечатление, что бедняга очень долго падал сквозь острые ветки. Мне нечего было делать, кроме как пожать руку. Старик с благодарностью улыбнулся, доверившись мне и тихо уснул.