Вкус земляники

– Павлуша, глянь, вода-то какая! – крикнула Лена, когда я отталкивался от старого, скользкого бревна.

«Павлуша». Она звала меня так только в самые особенные моменты, и от этого старого, почти детского уменьшительного у меня внутри всё сжималось в тугой, болезненный комок. Она сидела на корме, откинув голову, и солнце золотило ту самую шею, что я ещё вчера покрывал поцелуями в сыром гроте. На ней был тот самый лёгкий сарафан, и теперь, зная наизусть каждый изгиб, скрытый под ним, я грёб, охваченный таким жаром, что, казалось, мог вскипятить воду вокруг нас.

Гребля превратилась в наваждение. Каждое движение, каждый скрипящий звук уключин, каждое напряжение в плечах и спине – всё было посвящено ей. Пот заливал глаза, спина горела огнём, но я лишь сильнее впивался пальцами в шершавые рукояти вёсел. Я был её перевозчиком, её Хароном, и мне нужно было преодолеть эту водную гладь, чтобы обрести наш общий, украденный у мира рай.

А она смотрела на меня. Не отрываясь. И в её взгляде я читал странную смесь – восхищение, жалость и то самое знание, что сводило с ума. Я видел, как сжимаются её пальцы, будто она помогает мне грести силой мысли, как она чуть приоткрывает губы, словно хочет ловить моё дыхание.

– Давай, Паш, сильнее! – крикнула она сквозь ветер, и в её голосе слышался не вызов, а азарт, почти безумие. – Я знаю, ты можешь!

И я греб, чувствуя, как её вера превращает мои мышцы в стальные пружины. Наконец, нос лодки с сухим скрежетом врезался в песок незнакомого берега. Я выпрыгнул в ледяную воду, не чувствуя холода, и вытащил тяжёлую лодку на отмель. Потом, не говоря ни слова, протянул к ней руки. Она доверчиво положила в них свои, и я поднял её – такую лёгкую! – и перенёс на сухой песок, как какую-то драгоценность, которую нельзя осквернить водой. Она висела у меня на шее, смеясь, а её рыжие волосы хлестали меня по лицу, пахнущие солнцем и ветром.

– Мой силач, – выдохнула она, едва я отпустил её, и её губы на секунду прилипли к моим – быстрые, липкие от ветра.

Этот берег был другим миром. Безлюдным, диким. Воздух гудел от пчёл и пах мёдом и нагретой хвоей.

– Пошли, – сказала она просто, снова взяв меня за руку, и её пальцы сплелись с моими с такой естественностью, будто всегда там и должны были находиться.

Мы углубились в лес, и вскоре она, как русалка, скрылась в зарослях, чтобы через мгновение позвать меня голосом, полным такого торжества, что сердце ёкнуло:

– Павлуша! Иди сюда! Смотри!

Я раздвинул колючие ветки и ахнул. Она стояла на коленях посреди поляны, залитой алым, самоцветным ковром земляники. Сарафан её съехал, обнажив загорелые, в царапинах от травы, икры. Пальцы были уже в красных подтёках. Она была прекрасна, как сама жизнь, дикая и сладкая.

– На, попробуй, – сказала она, протягивая ко мне руку с ягодой, и в её глазах плясали те самые чёртики, что сводили меня с ума.

Я не взял ягоду. Я наклонился и взял её прямо с её ладони губами, коснувшись языком горячей кожи. Вкус взорвался во рту – кисло-сладкий, пьянящий. Но он был ничто по сравнению со вкусом её губ, к которым я прильнул в следующее мгновение. Мы целовались, стоя на коленях среди земляники, под палящим солнцем, и мир сузился до размера этой поляны.

Но это был не тот поцелуй, что в гроте. В нём не было ни робости, ни борьбы. Он был густым, липким от ягодного сока, откровенно-влажным. Мои руки сами поползли по её спине, впились в её бока, прижимая к себе так, что кости хрустнули. Она ответила мне с той же силой, впиваясь в мои губы, позволяя моим рукам искать и находить. Мы дышали в унисон, и в дыхании этом был хмель ягод, жар солнца и пьянящий, солёный запах её кожи.

– Ленка… родная… – бормотал я, покрывая поцелуями её лицо, шею, впадинку между ключицами, срывая с её губ короткие, прерывистые стоны.

– Я твоя, Паш, вся твоя… – шептала она в ответ, и её руки с такой силой впились в мои волосы, что было больно.

Мы рухнули на мягкий, пружинящий ковёр из травы и листьев, и я оказался над ней, заслоняя её от солнца. Её глаза, почти чёрные от расширившихся зрачков, смотрели на меня без страха, с бесконечным доверием и требованием. Я прикоснулся губами к вырезу сарафана, к той тёплой тени между её грудями, и почувствовал, как дико бьётся её сердце. Она вздрогнула всем телом и прижала мою голову к своей груди.

– Хочешь?.. – прошептал я, и голос мой был чужим, высохшим от желания.

– Хочу… – выдохнула она, и её дыхание обожгло мне ухо. – Но не сейчас… Не здесь, а потом… по-настоящему.

Она снова поцеловала меня, и в этом поцелуе была уже не только страсть, но и обет. Обещание другой ночи, другой близости – полной, без остатка.

Мы лежали ещё долго, обнявшись, глядя в ослепительно-синее небо и слушая, как наши сердца отстукивают один общий ритм. Мы не говорили о том, что через неделю её поезд

уйдёт на запад. Мы просто были. И в тот миг мне казалось, что этому лету не будет конца, что вкус земляники на её губах – это и есть вкус вечности.

Мы вернулись в лагерь под вечер, уставшие, пропахшие травой и солнцем, с кружками земляники и с душами, переполненными до краёв. Мы знали, что главное – впереди. И от этой мысли сводило живот от страха и сладкого предвкушения.

Ночь у костра и признание

Лагерь кипел своей жизнью, и наша любовь была лишь одной из многих тайн, витавших в смолистом воздухе. Но для меня, конечно же, самой главной. По вечерам у главного костра, на огромном песчаном вывале, собирались все. Пахло дымом, горелой картошкой и тёплым телом уставших за день людей. Звучали гитары, взрывы смеха, споры – не о науке, а о том, чья очередь тащить воду, и кто видел в лесу медведицу с медвежатами.

Именно здесь я впервые увидел Ленку в её стихии – среди своих. Её подруги – Ира, вечно жующая смолу, Катя, та самая, что смотрела на меня с упрёком, и остроумная Маша – были её щитом и её зеркалом. Они обступали её, и я ловил их взгляды: одобряющие, любопытные, а Катины – словно раненые.

В тот вечер Маша, бренча на гитаре, завела что-то грустное, о далёком море. Огонь костра бросал на лица прыгающие тени, и в их дрожащем свете Ленка казалась неземной. Она сидела, обхватив колени, подбородком упёршись в них, и смотрела в огонь, а я, сидя с краю, не мог оторвать от неё взгляд. Она чувствовала это – её шея и уши залились румянцем.

Когда песня кончилась, Ира, лукаво скосив на меня глаза, сказала:

– Ну что, герои ботанического фронта, не поделитесь, как вам удалось найти тот мох? Говорят, вы его чуть ли не на ощупь, в полной темноте искали.

Все захихикали. Ленка сделала вид, что поправляет шнурок на кроссовке, но я видел, как вздрогнули её плечи. Потом она подняла на меня взгляд – не смущённый, а какой-то беззащитно-гордый, и у меня внутри всё перевернулось.

– Методика у нас строго научная, – пробурчал я, чувствуя, как горит всё лицо. – С соблюдением всех протоколов.

Позже, когда костёр прогорел до углей и народ пополз по палаткам, Ленка тронула меня за локоть.

– Паш, давай останемся. Ненадолго.

Мы дождались, когда последний фонарик уплывёт в сторону палаточного городка, и ночь, по-настоящему тёмная и густая, накрыла нас с головой. Я развёл маленький, почти ритуальный костёрчик у кромки леса, не для тепла, а для света – чтобы видеть её. Мы сидели на моём разостланном плаще-палатке, прижавшись плечами, и слушали, как в чаще ухает филин, а сверчки в траве стрекочут с таким остервенением, будто хотят перекричать саму тишину.

Небо было чёрным-чёрным, и звёзды не мерцали, а холодно и ясно горели, как иголки. Млечный Путь висел тяжёлой, пыльной полосой. Воздух остыл и пах мятой, которую мы помяли, садясь, и остывающим дымом, и сладковатым гниением где-то в глубине леса.

– Обалдеть, – тихо сказала Ленка, запрокидывая голову. – Как будто мы одни во всей вселенной.

Я смотрел не на звёзды, а на неё. Огонёк золотил её кожу, делал тени под ресницами глубже. Она была так близко, что я чувствовал исходящее от неё тепло.

– Лен… – начал я, и голос сорвался на полуслове.

Она повернулась ко мне, и выражение у неё стало серьёзным, почти строгим.

– Паш, я должна тебе кое-что сказать. Ты, наверное, и так догадываешься.

Она помолчала, глядя куда-то мимо меня, в темноту, и я замер, чувствуя, как что-то тяжёлое и важное надвигается на нас.

– Я заметила тебя ещё весной, – сказала она тихо, но чётко. – На той лекции по энтомологии в главном. Ты стоял у окна и спорил со стариком Семёновым про миграцию бабочек. Ты был такой… яростный. Весь горишь. И я подумала: вот чёрт. Вот он.

Я слушал, ошеломлённый. Я не помнил той лекции. Не помнил, чтобы спорил. Но смутно вспомнил рыжую девчонку в конце зала, которая смотрела на меня не отрываясь.

– А когда я узнала про эту практику… – она криво улыбнулась. – Я вломилась в деканат, умоляла, чуть ли не плакала. Ира говорила, что я рехнулась. А я… я просто знала, что должна быть здесь. Рядом. Я влюбилась в тебя, дурак, ещё до того, как мы поздоровались. И я… я бы не позволила никому тебя отнять. Ни Ире, ни Кате… никому.

Её слова не обрушились на меня, а вошли тихо и глубоко, как нож. Это была не просто симпатия, не мимолётный интерес. Это была охота. Она, как упорный естествоиспытатель, выследила меня, подкралась и взяла в свой гербарий. И теперь этот гербарий был моим миром.

Я не нашёл слов. Я просто взял её лицо в ладони – горячее, влекущее – и поцеловал. Это был не поцелуй страсти, а что-то вроде клятвы. Принятия. Понимания.

– Дура, – прошептал я, прикасаясь лбом к её лбу. – А я-то думал, это я такой лихой, сам тебя отбил у всего лагеря.

– Ты и есть лихой, – она фыркнула, и её дыхание смешалось с моим. – Мой лихой идиот.

Мы просидели так до рассвета. Костер давно погас, и нас согревало только тепло наших тел, пробивающееся сквозь тонкие куртки. Мы не говорили о будущем, о том, что через несколько дней её поезд уйдёт. Мы просто молчали. Она уснула под утро, положив голову мне на колени, а я сидел, боясь пошевелиться, и смотрел, как первые лучи солнца пробиваются сквозь пихты и кладут золотые полосы на её спутанные рыжие волосы.

В ту ночь не было ни поцелуев, ни объятий. Но мы отдали друг другу что-то большее. Свои истории. Свои одиночества. И это было страшнее и прекраснее любой близости.

География души

Идею «Дня без границ» наш вечно восторженный Юрий Иванович вычитал в каком-то журнале про педагогику. Суть была проста: весь лагерь делился на четыре команды, каждая получала карту с маршрутом и легенду – будто бы мы не студенты-практиканты, а отряды первопроходцев, ищущие «сокровище знаний» по старым чертежам.

«Сокровищем» оказалась коробка с плиткой шоколада и сборник стихов Вознесенского, но это было неважно. Важно было то, как загорелись глаза у Лены, когда она услышала правила.

Жребий бросил нам удивительную шутку. Мы с Леной оказались в одной команде. А также – Виктор и Катя. Наш отряд получил название «Следопыты» и первую, самую сложную карту. Виктор, назначенный «командиром», мрачно принял её из рук Юрия Ивановича.

– Ну что, энтомолог, – бросил он мне, окидывая взглядом нашу маленькую группу. – Ты у нас по картам специалист. Веди. Только смотри, заплутаем – спрошу строго.

Лена тут же подошла ко мне вплотную, её плечо коснулось моего. Молча. Но это молчание было громче любого возражения. Она встала на мою сторону, даже не сказав ни слова.

– Не заплутаем, – сухо ответил я, разворачивая карту.

Маршрут петлял по самому глухому участку леса, за речушкой Сосновкой. Нужно было по азимуту найти три контрольных пункта и собрать с каждого часть шифра. Первые полчаса мы шли в напряжённом молчании, нарушаемом лишь моими краткими командами: «Левее, здесь поворот», «Кажется, прошли». Виктор шёл сзади, и я чувствовал его тяжёлый взгляд на затылке. Катя старалась не смотреть в нашу сторону.

Именно Лена разрядила обстановку. Она не могла долго выносить эту гнетущую тишину.

– Ой, смотрите, какая букашка! – вдруг воскликнула она, приседая у коряги. – Паш, это не твой усач?

Это была самая обычная божья коровка. Но её маневр сработал. Я тоже присел, делая вид, что изучаю.

– Нет, это семиточечная коровка. Мой усач в десять раз больше.

– Хвастаешься, – фыркнула она, и мы оба рассмеялись. Лед тронулся.

И тут Виктор, решив, видимо, вернуть лидерство, рявкнул:

– Хватит козявок разглядывать! Идите уже, а то шоколад эти «Геологи» без нас съедят!

Лена встала, отряхнула руки и, проходя мимо Виктора, бросила с безобидной улыбкой:

– Витя, если будешь так нервничать, мы не «Геологов» обойдём, а сами с пути сойдём. Лучше песню спой, чтобы веселее было.

Он опешил. Катя ехидно ухмыльнулась. А я смотрел на Лену и понимал, что её сила – не в грубой конфронтации, а в этой удивительной способности обезоруживать. Она была как вода – мягкая, но точащая камень.

Мы нашли первый пункт, закреплённый на старой сосне. Задание было на смекалку: «Что принадлежит вам, но другие используют его чаще, чем вы?» Виктор начал перебирать: «Одежда? Имя?»

– Имя – нет, – задумчиво сказала Катя. – Его в основном вы сами используете.

– Репутация, – мрачно пошутил Виктор.

– Нет, – тихо сказала Лена. Она смотрела не на нас, а куда-то вдаль. – Ответ – «ваше имя». Другие ведь действительно говорят его чаще, обращаясь к вам.

Тишина. Она была права. Просто и гениально. Я с восхищением смотрел на неё, а она, поймав мой взгляд, лишь подмигнула.

Второй пункт мы искали уже как настоящая команда. Я вёл по карте, Лена подсказывала ориентиры, Катя сверяла легенду, а даже Виктор включился в поиски. Мы бежали наперегонки, спотыкались о корни, смеялись, обгоняя друг друга. В какой-то момент, перепрыгивая через ручей, я отстал, чтобы помочь Кате, а когда догнал группу, увидел, что Лена и Виктор о чём-то оживлённо спорят. Но это был уже не враждебный спор, а азартный, про маршрут.

– Молодец, – сказал я ей, когда мы поравнялись.

– Что? – удивилась она.

– Со всеми лад находишь. Даже с ним.

– А с тобой не надо искать, – улыбнулась она в ответ. – С тобой и так всё ясно.

Мы пришли к финишу вторыми, пропустив вперёд «Геологов», но не испытывая никакого разочарования. Мы были грязные, уставшие, но какие-то невероятно «свои». Виктор, принимая из рук Юрия Ивановича почётную грамоту и коробку с шоколадом, вдруг сказал:

– Это заслуга всей команды. Особенно – наших картографов.

И он кивнул нам со Леной. Это было почти что признание.

Вечером, когда мы вшестером – я, Лена, Ира, Маша, Виталик и, к нашему удивлению, Виктор – делили шоколад у костра, Лена тихо сказала мне на ухо:

– Сегодня было здорово. Мы как будто свою маленькую страну открыли. Со своими законами.

– Согласен, – кивнул я. – И самое главное в ней – это ты. Моя путеводная звезда. Без компаса.

Она рассмеялась, и её смех потонул в общем гуле. Но для меня он звучал громче всего. Мы прошли первое испытание не как влюблённые, бегущие от мира, а как союзники, способные этот мир покорять. И я почувствовал, как наша любовь из лёгкого, почти невесомого чувства, начинает тяжелеть, наполняясь доверием, уважением и той самой силой, что помогает прыгать через ручьи и разгадывать любые загадки.

Язык стрекоз

После вчерашней беготни и азарта «Дня без границ» наступило утро, наполненное ленивой, золотой тишиной. Большинство обитателей лагеря отсыпались после насыщенного дня, и лишь горстка самых упорных, включая меня, копошилась у полевой лаборатории – столика под брезентовым навесом, заваленного микроскопами, пробирками и коробками с коллекциями.

Я был поглощён редкой удачей – накануне, пока команды сражались за шоколад, мне посчастливилось найти в старом валежнике великолепного жука-усача, редкий экземпляр Розалии альпийской. Он был мёртв, но прекрасно сохранился: удлинённое, изящное тело небесно-серого цвета с угольно-чёрными бархатными пятнами. Настоящая драгоценность в моей коллекции.

Я готовился к священнодействию – препарированию, чтобы зафиксировать насекомое для вечного хранения. Разложил на столе пинцет, тонкие иглы, монтажную пластину. И тут почувствовал знакомое, лёгкое присутствие за спиной.

– Опять своё сокровище нашел? – прозвучал тихий голос Лены.

Я обернулся. Она стояла, заложив руки за спину, и с любопытством разглядывала жука. На ней было то самое простое парусиновое платье, а в рыжих волосах запутались солнечные зайчики.