скачать книгу бесплатно
От такой наглости Лот покраснел, и Моав от греха подальше позвал стражу, чтобы та, подождав десять минут, увела пленника обратно в подвал. А сам начальник стражи достал из кошелька маленький пузырек с мутной желтой жидкостью и показал его Лоту. Тот понимающе улыбнулся. Все было решено. Они убьют этого наглеца и вывезут тело за город. Моаву предстояло все устроить, а Лоту не мешало отдохнуть и успокоиться. Все обсудив, глава совета и начальник стражи расстались до вечера.
Пока происходил этот разговор, жена Лота Мария встретилась со своей сестрой – женой Моава и узнала у нее все подробности случившегося. Обе они уже долго были замужем и имели свои тайны, как и способы их добыть. Мария, женщина богобоязненная и по-своему добрая, не могла спокойно воспринять новость о готовящемся тайном убийстве чужеземца. Какие бы чувства она ни питала к нему, она понимала, что в грехе виноват, кроме него, и ее сын. И уж тем более она не хотела, чтобы ее муж был причастен к такому постыдному заговору и убийству. Поразмыслив и обсудив дело с сестрой, она приняла единственное доступное ей решение – предупредить пленника. Написав несколько строк, она отдала пергамент сестре, взяв с нее обещание лично передать его Хейлелю.
Вот как получилось, что, вернувшись в темницу, он обнаружил под кувшином с водой пергамент с наскоро начертанными словами:
«Чужеземец, тебя убьют. Если можешь – беги, если нет – прости меня и сына моего, Ариэля. Мария, жена Лота»
Несколько мгновений красивое лицо Хейлеля оставалось бесстрастным. Но в следующую секунду взгляд его просиял, и он звонко, по-детски рассмеялся.
Попытка Марии спасти пленника была обречена. Дверь и стены темницы не имели изъяна, да и никто не входил к нему с ножом или мечом. После допроса правая рука Моава плеснул в кувшин несколько капель яда, и красивый Хейлель Ха-Элохим уснул с тем, чтобы больше не встать.
3
Ночь принесла прохладу. Ночь принесла покой. В окрестностях города у подножия холма соленый морской ветерок легко дразнил молодой кустарник. Его несмелые порывы то поднимали, то опускали кусок грубой ткани, которым было накрыто мертвое, успевшее остыть тело Хейлеля. Полная луна светила ярко, выхватывая из темноты все еще красивое лицо путешественника. В нем не изменилось ничего. И только неестественная поза, в которой он лежал, напоминала о смерти.
Неожиданно ветер стих, и все вокруг замерло, словно решив умереть вместе с Хейлелем. Но тут в вершину холма, затмевая яркостью луну, ударили сразу две молнии. И моментально превратились в фигуры людей. Ослепляя сиянием склоны холма, фигуры плавно спускались к подножию. Свет, исходящий от них, по мере приближения к телу мужчины становился все мягче, и когда они оказались подле него, практически иссяк, угадываясь только в глазах и в цвете длинных прямых волос. Одна из фигур наклонилась к Хейлелю и, что-то прошептав тому на ухо, отошла назад. В ту же секунду тело мужчины дрогнуло, он открыл глаза и легко поднялся с земли, будто очнувшись от здорового целительного сна. Хейлель Ха-Элохим улыбнулся и произнес:
– Здравствуй, брат Уриил. Здравствуй, брат Михаил.
– Здравствуй и ты, брат Сатанаил, – в один голос произнесли ангелы, но лица их оставались серьезны.
– Слушай меня, Сатанаил, – продолжил Михаил, – Отец наш прощает тебе непослушание. Ты снова будешь служить ему, но уже здесь, на земле. Ты будешь опять искать грешников, соблазнять их и забирать к себе в чертоги, исполняя волю Его. Милостью своей он возвращает тебе всю дарованную от рождения силу. На противоположенном берегу Мертвого моря тебя ждет Гавриил. Он объяснит остальное. А нам надо закончить здесь. За то, что посмели убить сына Его, города пятиградья будут стерты с лица земли. А теперь, ступай брат.
Сатанаил, помолчав немного, обратился к Михаилу:
– В Содоме живет юноша, его зовут Ариэль…
– Он грешник, – прервал Михаил.
– Он очень красивый грешник, – мягко улыбаясь, поправил его брат.
– Хорошо. Он спасется. Теперь иди.
– И еще передай Отцу, что я ненавижу его.
– За что?
– За то, что у меня не было матери.
Закрыв на секунду глаза, Денница вспомнил свои крылья, и вот они уже уносили его прочь от Содома навстречу Мертвому морю.
Спустя несколько минут Сатанаил наблюдал с высокого скалистого берега, как вдали полыхают Содом, Гоммора, Адма и Севоим. Он вздохнул, совсем по-человечески и, расправив крылья, слетел вниз. Впереди его ждала не очень приятная, но такая нужная работа…
ЛУБОФ, КАНГАЛ, УТКИ
– Я не могу и не хочу тебя полюбить!
А я знал, что сейчас же ее поцелую. И после – еще. А завтра будут новые двадцать четыре часа. Обнулится таймер, будто и не было прошлого. Прошлое прошло и закрепилось во мне, как накипь на стенках старого чайника.
Тротуарная плитка плавилась под каждым шагом, проваливая в себя мои ноги. Рядом с ней тонуть в городской суете означало остаться счастливым. Шарушками осыпались сомнения. Если высоко подпрыгнуть и удариться оземь со всей силы, моя скорлупа треснет, я оголюсь перед ней. Хотя и так уже. Наизнанку. Все внутренности мои рассмотрела под низким, объятым тучами солнцем. Даже пальцем успела куда-то ткнуть. Своим заинтересованным, индивидуально живущим пальцем. Осталась ли довольна содержимым? Черт ее знает. Смотрю на нее сбоку – идем-то плечо к плечу. Все хочу руку ее схватить, но боюсь уже не найду сил отпустить. Такую не отпускают. Вцеплюсь зубами хлеще кангала. Обливайте водой, стреляйте, разжимайте рычагом челюсти, прижигайте железом тело – не отпущу. Сдохну прямо здесь. На неизвестном перекрестке у неизвестного ларька. Но пока идем.
Ведет меня в парк. Маньячка? Было бы любопытно. Смеюсь. Она рассказывает что-то о себе. Чего я раньше не знал. Фамилии, травмы, работы, детство, книги, учеба, картины. Всего так много в неполных пятидесяти килограммах, в полутора с хвостиком метрах. Чуть притормаживаю и оглядываю ее сзади. Может, тележку за собой катит? Куда это все умещается? Быть может, в глаза. Один – ирония, второй – сарказм. Ладно бы два, как у всех, так ведь еще вырастила себе на высоком лбу третий, невидимый посторонним. В копне волос, я подозреваю, небольшие рожки, или что у них там проклевывается, у прозревших? Никелированные антеннки, возможно.
Сворачиваем в какой-то парк, броуновский поток лишних тел мельчает. Достаем сигареты и огонь. Пентакль. Она, я, парк, сигареты и огонь. Мир сейчас зависит от нас, за пределами наших взглядов он теряет контрастность и тает в ненужности, сереет густым туманом, таится и ждет, когда мы снова решим посмотреть. Выдернуть его из небытия.
Вижу, как она курит. Больше года с ней, а этот спектакль разворачивается впервые. Радуюсь, что в зале я единственный поклонник. Прима неподражаема. Затягиваясь, она заостряет и без того булатные скулы. Я сглатываю, а она выдыхает. Так Гея выдохнула Землю. Так Шива душил врагов. Я все еще не могу говорить.
Грустные утки не хотят улетать. Доедают брошенный в стальную воду батон. Переговариваются кряками. Они бедны словами. А я богат. Но с ней я селезень. Косноязычный, почти немой. Жаль, не знаю язык жестов.
Открываю пачку и тяну в рот очередную помощницу. Никотин немного успокаивает, а вместе с дымом возвращается память. Я говорю:
– Помнишь свой давний сон? Где я от тебя ухожу с какой-то бабой, не оборачиваясь и не замечая.
Она хмурится воспоминанием и медленно кивает.
– Не сбылся! Вот.
Секунда, секунда, секунда. Смех.
– Бе-бе-бе, – отвечает.
Мне становится хорошо. Я наконец-то беру ее за руку, но все же оглядываюсь украдкой – нет ли кого с пистолетом или ведром воды. Парк пуст. Она. Я. Грустные утки.
Детство осталось детством. Давно. Но почему сейчас опять хорошо? Как тогда.
– Пойдем, я приготовлю тебе рыбу и приглашу на танец. Это должно сбыться. Это – судьба.
НОЧЬ / УТРО
Ночь.
– Кто на этот раз?
Я не знал, что ответить. Кто? Мы, наверное. Наверное, мы.
Я сказал:
– Мы. На этот раз мы.
Она долго молчала. Дольше, чем я мог ей позволить. Ее путанные волосы, темноту впитавшие, прятали лицо. Угадывался только кончик длинного носа. На такой хорошо взгромоздиться бабочкой и уснуть безмятежно. Кончик блестел пойманным светом скупых звезд. Словно отполированный пастой ГОИ. Давным-давно я полировал ею бляху ремня. Отрезал полосочку от старой шинели, намазывал зеленым комком ворсистый материал. В золотом сиянии бляхи отражалась вся доблесть, отпущенная нам Марсом.
– Значит, мы вернемся и снова станем людьми?
После ночи приходит утро, и призраков сменяют люди.
– Расскажи еще что-нибудь о своей жизни до меня.
Она все еще думала, что до нее у меня была какая-то внятная жизнь.
– У летчиков отпуск всегда в «…бре». Мы лето видим из кабины вертолета. Не видим даже. Лишь замечаем вскользь. Из всех летних удовольствий самое ощутимое для нас и самое сомнительное – жара. На борту температура порой поднимается до пятидесяти. В конце семичасовой смены парашют в чашке хоть выжимай. Про лто я и не говорю. Спасали только душевые, понатыканные на летном поле. Вода, в выкрашенных черным цистернах, нагревалась за день. Мы ополаскивались и шли в учебные классы на разбор полетов.
В такое вот лето мы скинулись и купили старенькую «шестерку». На ней в редкие выходные выезжали за город. А после полетов, уже ночью, навещали старый городской пляж. Артем, Вова с Дианой и я. В багажнике лежали гитара и мешок угля. Диана прихватывала с собой сосиски, огурцы, помидоры, хлеб. По дороге покупали водку.
Раскаленный песок остывал, мы раздевались и остывали вместе с ним. Разводили огонь, нанизывали на прутики сосиски, Диана под светом налобного фонарика нарезала салат. Пока Артем настраивал гитару, мы выпивали и смотрели на Волгу. После полуночи комары куда-то испарялись, ветер прятался в высоком небе и к нам не спускался, трудолюбивая луна мостила серебряной плиткой неверную рябую тропинку от себя к нам. Артем начинал петь. Мы все выпивали еще по рюмке, а я шел к воде. Сначала осторожно ступал на самый краешек слабых волн. Прислушивался к сердцебиению, а когда оно выравнивалось с деликатным шелестом реки, я смело заходил по грудь и нырял в отраженный космос. Нырял с открытыми глазами. Ночью можно было осязать тьму. Она мягко окутывала тело, заполняя собой все складки и морщинки, все поры, обволакивала каждый волосок. Сливалась с тобой, открывала потайные шлюзы. Я подплывал к буйку. Цеплялся за его шершавые бока. Видел, как в воду заходит Диана. Ее белый купальник напоминал издалека созвездие. Тогда я снова нырял. И видел там, в неразгаданной глубокой тишине, тебя, еще не встреченную, но предсказанную, обещанную.
Потом приходил дождь. Спокойный, уверенный в себе. Он лил без истерик, ровно, надежно. Мы встречал его, как старого друга.
Я замолчал. Приподнял ее волосы и поцеловал в шею. Взял за руку. Провел указательным пальцем от сгиба локтя до центра ладошки.
– Это карта. Найдешь меня?
– Ничего не могу обещать.
Этого было достаточно. Этого должно хватить.
Утро. А времени все нет и нет. Оно инвариантно и абсолютно. Мы сделали его таким. Времени нет. Нам просто понадобилась еще одна условная единица. Разменная монета жизни. Множим сущности и носимся с ними, как с чем-то важным.
В утреннем небе ржавеют звезды. Скоро над укутанным дымкой горизонтом закудрявится рассвет, пунктуальное солнце покажет свой идеальный горб. А мы так и будем шептать друг другу обездоленными губами. На память оставлять истории о себе. Какими мы были когда-то.
Эстетично курим. Крутим пальцами зажигалки. Цепочки слов ждут свободы. Заложники сдавленного горла, мечтают вырваться на волю, прозвучать, стать волнами и угаснуть в разлитой тишине. Выпасть осадками, пустить кривые корни и тянуться виноградными лозами, карабкаясь, хватаясь, цепляясь. Дать в итоге плоды.
Дым ее сигареты пах иначе. И струился не так густо. Изящнее и тоньше. Мой же вился голодными клубами, заполняя собой, копируя себя. Алчный, требовательный, предвзятый.
– Я однажды чуть не утонула. Какая-то женщина спасла. Так страшно было.
«Теперь-то чего бояться?» – думаю я. Теперь смерть не страшна. Теперь опаснее то, что ей предшествует.
Весна стремительно ширилась, крепла и набирала силу. А мне хотелось осени. Той, в которую приятно выходить. Хотелось ее запахов и оттенков, ее коротких, но наполненных дней, ее застывших в янтаре очертаний. Хотелось леса, затянутого тонкой, искрящейся паутиной, чтобы, фыркая, убирать ее с лица. Хотелось знакомого мягкого шороха под ногами, сухого треска костра, сизых предгрозовых туч. Хотелось затяжного дождя и ленивого рикошета капель.
Но осени не было. Было стылое утро с простым завтраком на двоих. И с прощанием. Своим для каждого.
– В детстве я любил ходить в школу пешком. Родители редко меня провожали. Отца часто не было дома. Он возил в Москву грецкие орехи. Уезжал месяца на два-три, пока все не продаст. Мама много работала. Оставляла мне монетки на трамвай, но я ходил пешком. Потому что несколько раз проезжал свою остановку. Взрослые набивались темной гурьбой и, как я ни старался держаться ближе к дверям, меня всегда оттесняли в глубь вагона. Из-за маленького роста я не видел, где мы проезжаем, а голос из динамиков не всегда разборчиво объявлял остановку. Я чувствовал, что скоро выходить, но страх мешал попросить, чтобы дали пройти. И я покорно ехал дальше. Выходил вместе с толпой галдящих мужиков у проходной какого-то завода и опрометью бежал назад. Второй класс. Зинаида Владимировна. Я жутко боялся ее упреков и осуждения. А еще была девочка. Я знал ее со средней группы садика. Красивая армяночка. Рита Касян. Разве мог я опоздать и опозориться перед ней?
Поэтому ходил пешком по бесконечно длинной улице Зеленый яр. Но тут тоже случались неприятности. Где-то на полпути к школе стояло несколько цыганских домов. Цыганята не учились. Они с утра до ночи шатались по округе. И каждый раз я ловил на себе их насмешливые взгляды. Слышал непонятные грубые слова. Каждый раз готовился к драке. Но трамвая боялся больше. И выбирал цыган.
У всех во дворах тогда росли абрикосы и черешня. И груша, и каштаны. И, конечно, шелковица. Ее темный сок выкрашивал тротуары на всю длину, будто раненая ночь, пробегая, оставила кровавый след.
На уроках английского, в лингафонном кабинете, мы заучивали смешные стишки.
Window – door,
Ceiling – floor
Из школы я всегда торопился домой. Там меня ждал щенок Флинт и сто тридцать семь вкладышей от жвачек в обувной коробке. А еще детективы Энид Блайтон. А может быть и папа. Он всегда что-то привозил для меня и для мамы. Мне – ковбойский пластмассовый карабин странного синего цвета, маме – огромную хрустальную люстру. Мне – настольный баскетбол, маме – шикарный набор косметики, в виде бордового сундучка с кучей выдвигающихся полочек. А однажды отец подарил мне электронную игру «Полет на Марс». Я жал на кнопки, и мигающий огонек торпеды несся через черноту космоса к звездному кораблю. Когда огромная батарейка садилась я еще полгода мог спокойно лизать ее оттопыренные контакты и щипать язык. Лучшие друзья знали, что у меня всегда есть такая роскошь. Они просили ущипнуться, и я щедро их угощал.
– У тебя все просто. Ты знаешь, чего хочешь. А у меня просто никогда не бывает. И в голове сумятица.
«У всех все просто. У всех все сложно» – думаю я.
Она смотрит на балконные окна, тушит сигарету и говорит:
– Надо бы их отмыть. Все в разводах и пятнах.
Я безразлично киваю. Слова бессмысленны и пусты. Это не наш балкон и не наш дом. Снятая на трое суток квартира забудет нас, как распоясавшаяся весна, забывает недавнюю зиму.
– Пойдем завтракать.
ОСТРОВ
– Вам что-нибудь нужно, прежде чем мы начнем? Сигареты, вода?
– Да. Хорошо бы пачку сигарет.
– Пожалуйста. Готовы?
– Да.
– Итак. Почему вы согласились на интервью?
– Ну… Суд же закрытый был. А я хочу чтобы люди знали – никакой я не террорист.
– А кем бы вы себя назвали? Газетчики окрестили вас «Летним подрывником». За три месяца вы взорвали сколько? Пять мостов?
– Я никем себя не назову. Вы просто расскажите мою историю правдиво, не коверкая.
– Договорились. Вы тогда отвечайте, ничего не скрывая. Какой мост был первым и почему?
– Первым? В деревне Репьевка, под Москвой. Я бывал там давно с друзьями. Вот и запомнил. Он короткий совсем. Над оврагом. Высота небольшая. Мне для тренировки он идеально сгодился. Я же этим никогда не занимался. Понимаете? Я на приборостроительном мастером работал. Мне опробовать нужно было все: смесь; детонацию; направленность взрыва. Для следующих, настоящих целей, очень важна хорошая подготовка. А этот мост, он как бы самый невинный из всех. Его грех самый незначительный. И все же грех.
– Это вы о чем? Что за грех может быть у моста?
– Вы потом поймете, о чем я. А с этим крохой у нас все замечательно вышло. Было такое время перед рассветом, знаете, когда ночь еще холодит шею, а лицо уже чувствует приближение солнца. Я всегда работаю в эти часы. Примерно с четырех до полшестого. Все еще спит. Но потенциал пробуждающейся жизни уже здесь. Гудит в атмосфере. Бьется в сердце робкими толчками. Новый день на низком старте.
Я установил заряды и забрался на пригорок, чтобы все получше рассмотреть. Переживал сильно. Травинку какую-то грыз. Горькую, горькую. А затем гулкий, протяжный хлопок и густые облака цементной пыли. Обломки в разные стороны. И мост проваливается сам в себя. Схлопывается. Только очень медленно, нехотя. С ленцой. Пыль оседает во влажном воздухе и остается лишь этот разбитый труп моста. И две стороны оврага. Разделенные, сиротливо смотрят друг на друга в упор. Но изменить ничего не могут. Не в их власти. А я рад ясному осознанию – все у меня получится. Все я смогу.
– Впечатляет. А где брали взрывчатку? Не в магазин же ходили?
– Вы как дети. В двадцать первом веке возможно все. Я сам делал. И смесь, и детонаторы, и запалы. В сети всю информацию нашел. И на обычных сайтах, и в даркнете. В библиотеке вузовской посидел. Элементарно.
Компоненты купить тоже не проблема. Если старательно поискать, окажется, что в большом городе полно мелких кустарных предприятий, торгующих за наличку и без отчетности реактивами в промышленных масштабах. Такие вопросов не задают.
– И что же, совсем не возникало проблем? Или вы эдакий Мориарти, преступный гений?
– Зря иронизируете. Проблем хватало. А меня хватало на их решение. Я прилично ломал голову над поиском места под лабораторию. С доставкой устройств к объектам акций тоже пришлось повозиться. Но тут не нужно быть семи пядей во лбу. Достаточно терпения, рассудительности и ума, чуть более смышленого, чем у среднего ксиваносца. А с ними соперничать не сложно, уверяю. Большинство тупы или ленивы. Чаще и то, и другое. Я сильнее переживал за случайных свидетелей. Обычные люди, порой, замечают больше полицейских. Кроме того, я тщательно подбирал цели. Не самые популярные, поменьше камер, пожиже движение. Я не замахивался сразу на Шекспира, понимаете? Шел от простого к сложному.
Следующими были два пешеходных мостика в Питере.
– Они-то вас и прославили, верно?
