Гонимый в даль из Кашгара в Кашмир

В одном месте, сразу после глубокого брода, нам встретилась партия погонщиков с верблюдами, направлявшихся в Тибет, чтобы заложить большой склад провизии для обратного пути, каковой предстояло им совершить, возможно, в следующем году. Они очень любезно предложили мне соблазнительную дыню, но я от неё отказался. Как я мог лишить их такой роскоши, которую они не увидят в течение многих месяцев? Даже деньги были бы слабой компенсацией за их доброту. Ну что они смогли бы купить на них взамен в этой бесплодной пустыне?

Ночью было тепло, но я постоянно просыпался, потому что дыхание моё стало трудным и неровным. А на утро передо мной предстала совсем иная картина лагеря, нежели накануне: он весь был покрыт снегом. Горные пики казались ближе, чем когда-либо, их вершины окутались плотной массой хмурых облаков. Все поголовно задыхались от разреженного воздуха; лицо моё опухло, а веки стали одутловатыми, но это в течение дня прошло. Высота лагеря над уровнем моря составляла почти 4300 м; было облачно и очень холодно.

У источника Кук-ат-аузы (Пасть серой лошади), мы миновали мрачное место, где сходятся два ущелья, и в месте их слияния сохранились руины каменной постройки, то ли дома, то ли крепости. Правое ущелье ведет вверх по долине Раскемдарьи, а левое – мрачного вида теснина между огромными скалами – это ответвление, что ведет к китайскому пограничному посту Шахидулла, маршрут, по которому обычно следуют караваны во время разлива рек. Индокитайская граница, строго говоря, расположена у форта Шахидулла, но фактически проходит возле Каракорума. В этот день нам посчастливилось найти два участка альпийской травы, возможно, вида Carex (осока – перев.), где мы с удовольствием остановились, чтобы задать нашим лошадям свежего корма. Остальная часть пути в тот день не явила ничего, кроме тёмных мрачных скал и осыпей.

Мы расположились на ночлег у источника под названием Игар-салди, что значит «(Они) оседлали коней». На безоблачном и прозрачном небе мерцали звезды; созвездье Большой Медведицы висело низко над горизонтом, яркой жемчужиной сиял Юпитер, и Марс отливал своим красноватым оттенком. Но ближе к утру вновь пошел снег, он покрыл горы и усыпал наш лагерь. Стало очень холодно, мои руки и ноги коченели, несмотря на тёплую одежду, и мороз щипал лицо. В полдень снег прекратился, выглянуло солнце, но ледяной ветер не стихал. Туши и скелеты погибших вьючных животных попадались всё чаще, и вскоре вообще перестали попадаться участки тропы, где бы их не было.

Появились немногие птицы: несколько хохлатых жаворонков (Galerida)240 и белых трясогузок, которые, видимо, направлялись в Кашмир тем же путем, что и мы. А вот альпийских галок в долине Раскемдарьи мы так и не увидели.

Урочище Шахидулла-Ходжа. (Б.Л. Громбчевский, 1891)[13]

Однажды по дороге мне пришлось преподать нашему караванбаши серьёзный урок. В течение последних дней я стал замечать, что дисциплина в караване падает: погрузка по утрам шла вяло и небрежно; места для бивуаков выбирались неудачно, караванбаши не давал ясно понять, где мы должны будем разбить следующий лагерь, и сколько нам предстоит пройти за день. Он то и дело покидал партию и ехал впереди, фактически пренебрегая своими обязанностями. Нам предстояли трудные переходы, и подобная ситуация не сулила ничего хорошего. Я же объяснял таковую влиянием горной болезни, ведь мы каждый день постоянно поднимались всё выше и выше.

В то утро караванбаши поссорился со своими товарищами, обругал их и, не дожидаясь окончания погрузки, уехал вперед; вплоть до конца дня я больше его не видел. В одном месте я остановился, чтобы перекусить и осмотреть ряд горных обнажений. Вскоре вьючные лошади прошли мимо, а один из конных проводников остался со мной, верблюды же были где-то далеко позади. Переход к источнику Куфеланг казался в тот день бесконечным, и уже вечерело, когда я, мой конюх и проводник, оставив долину, начали круто подниматься вверх, пока не оказались на уступе, расположенном очень высоко над рекой, на самом краю обрыва, откуда поток внизу выглядел как узкая лента. И тут, едва обогнув выступ крутого утёса, мы вдруг обнаружили, что очутились на узкой, неровной тропе, на краю развернувшейся внизу глубокой пропасти; моя левая нога фактически висела над нею. Одно неловкое движение, моё или лошади, какой-нибудь круглый камешек под копытом, и падение в пропасть было бы неизбежным. А уже наступали сумерки! Сердце моё, казалось, подступило к самому горлу… Конь мой замер. Очень-очень осторожно я соскользнул назад прямо через конский хвост и стал погонять животное перед собой, но даже таковой способ передвижения по узкой извилистой тропе среди выветренных сланцев был труден и опасен. Столь острое чувство опасности ранее мне приходилось испытывать разве что во сне. Когда мы выехали на более широкое место, и дорога стала безопасной, мы вновь оседлали коней и быстро двинулись дальше. Я пребывал в ярости оттого, что караванбаши не предупредил ни об опасности дороги, ни о протяжённости этапа. Поскольку верблюдам предстояло пересечь это страшное место в темноте, я спешил как можно быстрее к бивуаку, чтобы выслать людей им на помощь.

Когда же мы добрались до лагеря, я нашел караванбаши сидящим на своем войлочном коврике и беззаботно курящим свою трубку! Не слезая с коня, я влепил ему хороший удар тростью по спине и приказал взять веревку, фонари и поспешить навстречу каравану.

Моя вспышка гнева возымела своё действие: все мгновенно проснулись, и спасательная команда тут же двинулась в путь. В тот вечер я остался без ужина, пришлось довольствоваться чашкой чая и печеньем. А через час вернулись караванбаши со «спасотрядом», но одни, без каравана. Им встретился пастух с нашим стадом, который доложил, что верблюды движутся по долине реки.

– Так по реке есть тропа? – изумился я.

– А как же, – невозмутимо ответил караванбаши.

– Так какого же чёрта ты погнал нас на гору, где зря рисковали мы жизнями?!

– Я сказал керекешу, чтобы он провел тебя по горной тропе, потому что в русле реки очень много камней, – нашел что ответить этот болван.

– Будто бы не доводилось нам ехать несколько дней кряду по каменистым руслам рек? – воскликнул я в гневе. – Ох, жаль, что не отделал тебя крепче!

Через четверть часа появились верблюды, все целы и невредимы; оказалось, что путь по руслу реки был ничем не хуже обычного. В тот день было пройдено около 60 вёрст, и это было невероятно глупо – понапрасну изнурять животных перед самым трудным испытанием, для коего ещё потребуются полное напряжение их сил. Если держаться реки, можно вставать на ночёвку где угодно, так как Куфеланг – это всего лишь условная географическая отметка, не отражающая никаких отличий данного места от иных. Исходно слово было тюркским, но искажено тибетцами: Кара-булган, что значит «Они (были) подавлены» – отличное выражение тех чувств, что испытывают путники из долин Кашгарии, когда забираются на тибетские высоты.

Урок, который я преподал караванбаши, дал отличные результаты: порядок был восстановлен, каждый работник принялся изо всех сил стараться. Даже сам караванбаши как бы проснулся и стал деятельным: проявлял организаторские способности, заботу о людях и животных, каждый вечер подходил ко мне с докладом и планом следующего дневного перехода.

Керекеши улыбались, не скрывая своего удовольствия: «Вот теперь всё хорошо, а то раньше караванбаши только и думал, что о себе да о своей трубке; жаль, что мало ему от тебя досталось». «Всё ещё впереди, – сказал я, дабы их утешить. – В следующий раз получит больше».

«Караванбаш яман булса, адамляр атлиар барнда ульяди», – философски рассуждали они, что означало: если караванбаши не хорош, то люди и лошади мрут в дороге – куда как верное наблюдение.

Следующее утро до восхода солнца было очень холодным. Чай, оставшийся в заварочном чайнике, замерз. Но воздух был неподвижен, и холод переносился легко. Наш лагерь был разбит в широкой долине, на открытом бесплодном пространстве, под огромным обрывом пласта конгломерата, вероятно, озёрного происхождения. Отсюда особенно хорошо были видны речные террасы. Здесь Куфеланг, верхний приток Раскемдарьи, соединяется с рекой, текущей с Ак-Тага. Месторасположение состоит из аргиллитовых сланцев, пласты которых почти вертикальны и залегают несогласно с красными, серыми и коричневыми песчаниками. В некоторых местах песчаники перемежаются слоями рыхлого угля, толщиной два-три дюйма. Литологически они такие же, как угленосные пласты в Фергане; подобные есть и на реке Караташ в Кашгарии.

Мы поднимались по склону широкой долины в сторону перевала Ак-Таг. Местность вокруг уже нельзя было назвать горным районом: то была какая-то пологая волнистая долина, простирающаяся далеко окрест, с цепями низких холмов и осыпей – степь, только без всяких следов растительности на бесплодии гравийных и песчаных почв. Ещё накануне встречались кое-где кустики ревеня и клематиса, а теперь растения исчезли вообще. Были слышны крики коршунов; небольшой ястреб пролетел в направлении Ак-Тага; у небольшого родника бегала трясогузка. Обе стороны дороги были усеяны костями животных. Ветра не было, но губы мои посинели; в безоблачном небе сверкало солнце, иссушая моё лицо, которое и без того уже было тёмно-коричневым от загара. Когда поднимался ветер, лицо обжигало холодом. Лошади шли уверенно, но дышали с трудом. Несмотря на яркий солнечный свет, я ощущал какое-то странное чувство подавленности. Мы приближались к плато Каракорум.

За небольшими холмами, окружавшими высокогорную долину, через которую мы так мучительно пробирались, то тут, то там виднелись снежные вершины, а впереди над её плоскостью возникла огромная белая гора, Ак-Таг. Во второй половине дня мы к ней приблизились, и она предстала перед нами в виде длинного хребта, протянувшегося с севера на юг. Мы находились на высоте около 4900 м, и таковая заметно сказывалась как на людях, так и на животных. У подножия горы есть много источников, которые обнаруживают себя в виде пятен дёрна, мха и жалких клочков сухой травы.

Отдав приказ разбить лагерь чуть дальше, у подножия горы под прикрытием большой скалы, я отправился пешком осмотреть кое-что относящееся к геологическому строению вершины. Но, увы, это оказалось не столь простым делом: я почувствовал себя так, будто вес моего тела удвоился, а ноги налились свинцом; сердце бешено колотилось, я задыхался. Хождение давалось с большим трудом, и через каждые несколько минут мне приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. На этой высоте содержание кислорода в воздухе составляет 2/3 от нормы, а атмосферное давление снижается с пятнадцати фунтов на квадратный дюйм241 до семи.

Ак-Таг сложена из кремнистых конгломератов, из твердого желтовато-серого песчаника и песчаного мергеля, прослоенных тонкими прожилками углистого сланца. Осыпи на склонах горы имеют беловатый цвет и придают ей вид снежной вершины, откуда и произошло её название, Белая гора.

Я устал после осмотра горы и с трудом двигался к лагерю. К счастью, Саламат уже издали заметил моё удручающее состояние и вышел навстречу с моей лошадью.

Лагерь был разбит у самого подножия горы среди огромных глыб конгломерата, упавших с вершины и нагроможденных друг на друга, словно многоэтажный дом. Хаджи Тунглинг разбил свой лагерь рядом с моим, и всё место сразу оживилось от множества верблюдов, лошадей, ослов, людей и палаток. Под скальной стеной приютились наши овцы, а с ними – «яблоко раздора» в нашем лагере, серая кобыла, однако ни один жеребец не был способен уделить ей хоть малейшее внимание. Мой чёрный тихо отдыхал неподалеку, а красавец Хаджи Тунглинга стоял с поникшей головой и не обращал внимания вообще ни на что. Очевидно, что близость к небесам смиряет самые буйные страсти, даже такие как любовь и ревность.

Верховым лошадям задали немного люцерны и ячменя, но вьючные животные получили только ячмень. Последние, долгое время не имевшие никакой зелёной пищи, начали жевать наши дрова, состоящие из буртаса, Eurotia ceratoides242. Это серо-зелёный кустарник, вырастающий всего до 15 см в высоту, но с толстыми корнями длиной около метра, который хорошо горит даже в сыром виде и источает ароматный запах. Милостивая природа снабдила высокогорные пустыни Каракорума и Памира этим поистине бесценным растением. Eurotia, Carex, Artemisia (полынь) и Ephedra составляют типичную флору возвышенных плато Центральной Азии, но только Carex имеет настоящую пищевую ценность.

Люди жаловались на затрудненное дыхание и головную боль. Я чувствовал себя так, будто только что оправился от изнурительной болезни, чувствовал неприятный привкус во рту, что-то вроде жжения внутри, ужасную головную боль, сильную усталость и жажду. Чай был на вкус ужасен, еда и того хуже. На обед была вареная баранина, но не было аппетита. Чтобы сохранить силы, я заставил себя съесть кусочек мяса, но на вкус оно было как вата, и я не смог его проглотить. Механизм моего тела отказывался работать, я стал подавленным и ко всему безразличным. Без сомнения, будучи предоставленным самому себе, я не приложил бы ни малейших усилий к тому, чтобы двигаться дальше, но сознание моё оставалось деятельным.

«Если бы у меня был баллон с кислородом, всё сразу стало бы хорошо, – такая мысль пронеслась в моей голове, и тут я вспомнил, что в моем багаже есть бутылка итальянского вермута. – Я приму его как лекарство; при изнурительных болезнях это помогает сохранить силы».

Стоило больших усилий открыть свой яхтан (багажную суму) и откупорить бутылку, но напиток сразу же восстановил мои силы, и аппетит вернулся, хотя я всё ещё толком не мог глотать. Тогда я подумал о другом «больничном утешении» и приготовил чашку бульона из концентрата «Bovril»243 – он подействовал мгновенно и окончательно оживил меня.

Один из караванщиков принес мне чирка, которого поймал у родника. Бедная птичка была столь же истощена, как и я, вероятно от голода. Я не пытался оживить её вермутом и бульоном, а просто согрел и накормил рисом, размягченным в воде, затем отнес обратно к источнику и положил на мох, рассыпав рядом немного риса.

Ближе к вечеру большой караван из ста лошадей прибыл из Индии. Большинство из путников были паломниками, возвращавшимися из Мекки, среди них несколько женщин. Одна, тщательно завуалированная, была богатая особа, если судить по одежде, – возможно, какая-нибудь вдова, которая совершила хадж. Я заметил, что все индийские мусульмане, встреченные на дороге, приветствовали нас дружелюбно со словами «Салам!», но кашгарцы проезжали мимо молча, с унылым выражением на лицах, каковое более подобает овцам, нежели людям. Паломники рассказывали, что в Ладакхе идут проливные дожди, и что они страдали там от сильного холода.

На следующий день, 27 сентября, в субботу, нам предстоял долгий и трудный этап до Брангсы. Теперь мы сильнее чувствовали тутек, то бишь горную болезнь, чем когда-либо, и наши лошади начали сдавать.

Утром, когда я осматривал лагерь, заяц, вероятно, Lepus tibetanus, выскочил из скал в нескольких метрах от меня, не проявляя никакого страха.

На этом высокогорном плато Каракорум нет ни лисиц, ни волков, ни стервятников, за исключением ламмергейера, Gypaetos himalayanusy sp.244, который, как известно, не питается падалью. Следствием является то, что туши убитых животных лежат нетронутыми. Кроме того, поскольку бактерии не переносят холода, трупы не гниют, а мумифицируются, высыхают и, в конце концов, рассыпаются в порошок. Таким же образом скелеты превращаются в известковую пыль. На водопоях часто можно видеть перемешенные с галькой и песком обкатанные фрагменты костей и некий белый песок – это останки несчастных животных, которые тысячами гибнут на этой дороге смерти.

На перевале Каракорум. (T.E. Gordon, 1876)[20]

Встречается здесь, однако, одно замечательное крупное животное, которое обитает только на этих высотах и в разреженном воздухе чувствует себя неплохо – это антилопа, называемая оронго или чиру245. По такому случаю проводник советовал держать мою винтовку наготове. Караванщики же старались ехать как можно медленнее, и внимательно следили за лошадьми. Мы приближались к самой трудной стадии всего путешествия, и высушенные мумии лошадей, ослов и верблюдов, целые скелеты, оскаленные черепа и груды костей красноречиво говорили о грозящей опасности.

Местность окончательно утратила свой горный характер. Теперь она представляла собой, скорее, огромную долину, отлого поднимавшуюся в южном направлении, и лишь далеко на востоке над грядой невысоких холмов была видна небольшая одинокая гора.

Перевал Каракорум, вид на запад. (F. De Filippi, 1924)[1]

Весь этот ландшафт, величественно-спокойный и неподвижный, напомнил мне приуральские степи, каковыми бывают они поздней осенью. И в то же время, воистину, это была дорога на Крышу Мира. «Если какая-нибудь дорога в мире и заслуживает названия Via Dolorosa246, то это караванный путь через Каракорумский перевал, соединяющий Восточный Туркестан с Индией, – пишет Свен Гедин.247 – Словно огромный Мост Вздохов248, перекинулся он своими воздушными арками через высочайшие горные пространства Азии и всего мира». Однако внешний облик сей дороги никак не соответствует её значению и эпитетам, к ней применяемым: она скорее прозаична, нежели поэтична. Через пару часов неторопливой езды мы добрались до известняковых скальных обнажений, где тропа свернула влево и вывела нас в песчаный дол, зажатый меж двух отвесных скал, куда стекали ручейки талой воды. Ещё дальше встретился небольшой водоём, правда, замерзший. Здесь было достаточно удобное место для лагеря. Кое-где в низинах виднелись жалкие клочки пожухлой травы. В одной из таких лощин, примерно в трехстах метрах паслась пара антилоп, которые ускакали, едва нас завидев. Удивительно, как они могут скакать резвым галопом в этом разреженном воздухе, где даже сильные лошади могут с трудом идти шагом. У них, должно быть, сердце и легкие отменно приспособлены к высоте.

Дальше мы заметили ещё одну пару, а затем двух одиночек, но все они были слишком далеко, а местность была открытой, так что не было возможности незаметно подойти к ним ближе. Пришлось, несолоно хлебавши, возвращаться к каравану. И тут мы увидели ещё трёх антилоп, скачущих галопом параллельным курсом на расстоянии около четырёхсот метров от нас. Очевидно, что в таком месте о преследовании не могло быть и речи, а потому от идеи поохотиться пришлось нам не без сожаления отказаться.

В тот день у нас был невероятно трудный переход. Даже медленное движение было чрезвычайно утомительным, а долина, как нарочно, казалась бесконечной. Впереди можно было различить нечто похожее на овраг или проход между скал, над которым, кружа и извиваясь, маячили какие-то песчаные вихри. Час за часом мы ехали, не достигая этого прохода, он как будто всё время удалялся от нас, словно мираж. А холодный, пронизывающий ветер становился всё напористее и сильнее, перехватывал и без того трудное дыхание. Он продувал мою меховую шапку, студил голову, отчего она отчаянно болела, он засыпал мои воспаленные глаза пылью. Мои губы, распухшие и синие, потрескались и кровоточили. Я пытался закутать свой рот, как это делают киргизы, но это было бесполезно, ветер пронизывал всё насквозь. Вся моя плоть болела, сердце бешено колотилось, а какой-то неприятный привкус во рту делался всё сильнее.

Это становилось невыносимым. Я решил немного поджать шенкелями лошадь, обогнать длинный караван и двигаться далее впереди. Найдя укрытие под большим камнем, я остановился на несколько минут, чтобы дать себе и лошади отдохнуть и восстановить дыхание, а затем мы двинулись дальше. Вскоре выехали на широкую и плоскую равнину, окруженную со всех сторон невысокими холмами; здесь было несколько лужиц воды и несколько участков альпийской травы, но настолько сухой и тощей, что её вряд ли смогли бы съесть даже овцы.

Здесь паслись антилопы, поодиночке и небольшими группами. Странное у меня было ощущение: казалось, что до них можно дотянуться рукой. Сколь удивительно, что на самой «Крыше Мира», в этой каменной пустыне, где мы едва способны дышать, какие-то жвачные создания способны жить и размножаться, ничуть не страдая от суровых атмосферных условий, питаясь лишь клочками сухой травы! О том, чтобы преследовать их, не могло быть и речи, ибо местность вокруг была ровная, ни выступа, ни кустика, ни даже камня, за которыми можно было бы спрятаться. Тогда я решил испробовать старый приём степняков, а именно: изобразить, будто едешь мимо, но в то же время незаметно приближаться на расстояние выстрела. Некоторые из антилоп, в основном самцы, сразу же бросились бежать, не давая мне шансов приблизиться, но я всё же подобрался на пару сотен метров к стаду, в котором было несколько прекрасных экземпляров с роскошными рогами. Укрывшись за Саламатом и его лошадью, я осторожно спешился, присел, взял свою винтовку и скомандовал: «Двигай вперёд!» Но только лишь успел я прицелиться в крупного самца, как вдруг лошади рванули с места, а вместе с ними и антилопы – они унеслись прочь и исчезли в один миг. Причиной неудачи явилось то, что сильный порыв ветра сдул моё пальто с седла, куда я поместил его, готовясь к своему манёвру.

Я мог бы приблизиться на сотню шагов к остальному стаду, но там были только самки и детёныши. Не было смысла убивать кого-либо из них ради добычи единственного трофея, тем более что у нас было и без того достаточно свежего мяса. Мне оставалось лишь рассказывать о своей неудачной охоте на редкого зверя, который и на глаза-то редко попадается спортивному охотнику. Но караванбаши пытался утешить меня, говоря, что завтра мы увидим ещё много всякой дичи. Той ночью я лежал, задыхаясь, без сна и всё размышлял о том, как бы восполнить досадную неудачу, но, увы, в будущем мне так и не суждено было удовлетворить свои охотничьи амбиции.

Мы расположились лагерем у Кызыл-Тага, Красной горы, у самого подножия холма, который защитил нас от страшного западного ветра. Всё делалось крайне медленно, мы двигались, словно больные, а лошади стояли с поникшими головами, тяжело дыша. Как только караванщики разбили лагерь, они сели в круг и стали медленно жевать сушеные абрикосы с косточками. Все жаловались на головную боль, у всех лица были черны и одутловаты, все имели какой-то «полузадушенный» вид.

Я чувствовал себя совершенно больным и слабым, до предела взвинченным и раздражительным, как будто все мои нервы были натянуты, как тетива; не шла в рот пища, не утолялась жажда, и я долгое время не мог выпить даже стакана чая. Ощущение нехватки воздуха было страшным, и меня угнетала мысль, что впереди предстоит пройти ещё много вёрст в течение нескольких дней, прежде чем достигнем уровня, где сможем дышать спокойно полной грудью. Таковое чувство совершенно неизвестно здоровым людям в нормальных условиях, когда они даже не осознают, что дышат.

Перевал Каракорум, вид на Ю.-В. (F. De Filippi, 1924)[1]

Эксельсиор! Борьба за достижение высот, как бы заманчиво она ни звучала в устах поэтов249, на самом деле имеет определенные пределы, за которыми только подавленность, страдания и безжизненность. Когда пребываешь на земле, чем ближе к небу, тем ближе к смерти!

Вот конь Саламата, стоявший возле моей палатки, натянул повод, задергался, и покатился по земле в конвульсиях. Он то ложился на бок, подтягивая ноги к животу, то опрокидывался на спину с вывернутой набок шеей, ноги его судорожно дёргались. Коню сразу же пустили кровь через ноздревой разрез, но это не помогло, и бедный мучился всю ночь. На следующее утром я увидел его тушу, уже напрочь замёрзшую в неестественной, скрюченной позе.

А ранней ночью у проводника каравана случился приступ тутека. Я сразу же дал ему восемь капель настойки строфанта250, сильного сердечного средства. Это экстракт из особой лианы, растущей в Африке, туземцы используют его для приготовления своих ядовитых стрел. Ещё одна из лошадей, вьючная, умерла в эту ночь, а утром случился приступ у великолепного карабаира, коня караванбаши, но кровопускание принесло ему облегчение, он поправился и смог преодолеть следующий этап.

Я тоже принял на ночь немного настойки, но, несмотря на это, просыпался несколько раз от приступов удушья. Сон был возможен только, если подпереть голову высокой подушкой, чем выше, тем лучше. Под утро меня разбудили и сказали, что заболел повар; доза строфанта привела его в чувство.