HOMO CARCERE. Человек в тюрьме

Но здесь – явно другой случай и другие симптомы.

Дастану всего 27 лет, организм молодой, но поди ж ты! Сидит он по 228.4 – Незаконные производство, сбыт или пересылка прекурсоров наркотических средств. Он периодически рассказывает новые сказки про своё дело, но все прекрасно знают, что он сочиняет. В реальности его взяли с полкило героина и никаких отмазок, а тем более снисхождения он, по понятиям, не заслуживает, и отношение к нему в хате соответствующее.

Но сейчас он без сознания и не подаёт никаких признаков жизни. Сейчас он обычный умирающий человек.

Я, словно очнувшись от транса, подскакиваю к безжизненному телу – дед Ваня и Макс поддерживают узбека за руки, чтобы тот не упал со скамьи. Начинаю лихорадочно щупать пульс – на запястьях, на шее. Ничего. Никаких признаков.

– Да, суки! Суки… – продолжает надрываться у тормозов Валя.

Раздаётся лязг, дверь распахивается, В хату быстрым шагом входит тюремный врач в сопровождении вертухаев.

Дастана кладут на спину, эскулап, небрежно его осмотрев, резко и со всей силы давит ему на грудную клетку. Я боюсь, что он сломает ему рёбра, остальные ребята тоже притихли, наблюдая за грубыми манипуляциями. Врач давит ещё раз.

Дастан конвульсивно вздрагивает, как в кино, широко кривит рот, ловя воздух, сипит. Потом узбек открывает глаза, бездумно уставясь в потолок, и начинает медленно шевелить руками и ногами, елозя спиной по полу.

Врач наблюдает за ним секунд двадцать, потом встаёт и разворачивается на выход.

– Куда вы? – неожиданно восклицаю я. – Надо же его осмотреть, давление хотя бы померьте!

Врач оборачивается, одаривает меня выразительным, но снисходительным взглядом и продолжает свой путь к выходу. Ещё секунды и тормоза лязгают засовами.

Мы аккуратно переносим Дастана на нары, на голову прилепляем намоченное полотенце. Узбек постанывает сквозь зубы и дышит часто-часто, как маленькая собачка. Минут через двадцать его отпускает, он, кряхтя, садится и бессмысленно таращится на нас. Общее напряжение в хате спадает, народ начинает заниматься своими делами. Обошлось. Пронесло. Прокатило. В этот раз – да.

В целом же смерть заключённого в тюрьме вполне обыденная штука. Списать такую смерть на естественные причины не сложно. Из свидетелей – только сокамерники, которые дадут «какие надо» показания. Мало кто станет идти против администрации, да и кто таких станет слушать? Помер Максим, и хрен с ним. Взятки гладки.

Твоя жизнь тут – надпись на учётной карточке. Ты не нужен никому, и сам ты никто. А с карточкой можно поступить как заблагорассудится. Порвать и выкинуть в мусорное ведро – не проблема. Ты поистине утопающий, и твоё спасение в твоих же собственных руках. Внутри СИЗО данный афоризм не метафоричен, а действенен. В основе твоего выживания – внутренний дух и душевная сила. Не бывает безразличных людей. Каким бы ты не казался несгибаемым и толстокожим снаружи, у тебя живое чувствующее сердце, которое не подчиняется приказам извне. Его ритм сокращений подчинён единственно значимому инстинкту. Инстинкту выживания.

Мы здесь – ненужные люди. Внутри периметра мы не «упёрлись» никому, кроме себя. И если ты опускаешь руки, то ты обречён. Не факт, что твоя борьба поможет тебе выжить, но, если не сопротивляться – ты уже труп.

В заключении я вдруг принялся писать стихи, хотя не делал этого со студенческой скамьи. Но, видимо, так выразилась ещё одна потребность самовыражаться в ограниченных условиях. До сих пор не совсем понятно, для кого я их писал – особенной художественной ценности, – я осознаю это – они не представляют, зато очень точно передают весь сумбур моих эмоций, мрак окутавшего меня страха и слабый отголосок надежды. Но я всё равно буду приводить их строки по возможности, чтобы проиллюстрировать моё нездоровое состояние. Например, вот:

И тонны времени

И километры мыслей.

Как стал я пленником

Так всё остановилось.

Здесь нет романтики,

В стране все наизнанку.

Вокруг – охранники,

Все под одну «огранку».

И сила с волею

Совсем не совместимы,

И жизнью болен я,

И боль – невыносима.

Как пережить? Что делать —

Плакать, выть ли?

Ведь надо выйти мне.

Мне просто надо выйти…

Подъём. 6 утра. Гимн России. По радио. Каждый день радиоточка оживает одинаковыми звуками, вдавливая в мозг неизменный фон. Который нельзя сделать потише. Который нельзя выключить. Белый головной шум, с которым ты обязан теперь жить. Помните «музыкальную шкатулку» в «Ошибке резидента»? Когда над героем Ножкина издевались, прокручивая ему какофонические звуки в замкнутом пространстве. Страшная пытка. Не хуже эсесовской. Наше радио не настолько явно, да и музыкальные произведения там всё же членораздельные, но как же приветствуются на тюрьме садистко-воспитательные методы «исправления»! Не только посредством радио. Это возведено в принцип системы отбывания наказаний. Наверняка, в анкетах отделов кадра ФСИН есть негласно помеченный пункт для потенциальных вертухаев – «есть ли у вас склонность к садизму и тяга к унижению человеческого достоинства других людей: «да/нет»? Представляю, как морщится кадровичка, откладывая очередное заявление в тоненькую папку с отрицательными ответами. «Извините, вы нам не подходите».

После гимна администрация СИЗО картонным голосом желает нам доброго утра и хорошего дня. Сарказм почти осязаемо повисает в воздухе. Трек-лист наличествует только в одном экземпляре, он залитован раз и навсегда. Составлял его, видимо какой-то стажёр, которому дали список обязательных композиций, повышающих патриотический дух, и предложили разбавить топ по своему усмотрению. Потому что далее играет Moby, потом AC/DC, далее Николай Тимченко: «Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве», «Ландыши» в исполнении Гелены Великановой и Марк Бернес – «С чего начинается Родина». Я не имею ничего против этих прекрасных песен. Вернее, не имел. Но когда ты слушаешь их постоянно, в одно и то же время, день за днём, они перестают быть песнями, а начинают превращаться в обязательный бессмысленный отчёт, которым тебя пичкают исключительно с издевательскими целями. Попробуете поставить на рингтон смартфона свою любимую мелодию. Через два дня вы её возненавидите! В промежутках между музыкальными блоками нам зачитывают статьи конституции из основного закона РФ, делая особенный акцент на перечислении прав каждого гражданина. Ловлю себя на мысли, что неплохо бы добавить в такие места закадровый смех, как в американских ситкомах, с таким дополнением внушительный перечь наших свобод слушался бы более естественно.

Со временем радиошум превращается в нечитаемый гудящий фон, звуковую кашу, выделять из которой отдельные ингредиенты нет ни желания, ни смысла. Единственный плюс – по треку, если зацепиться за него вниманием, можно без труда определить, который час. Например, я лично, всегда выхватывал мелодию «Je t’aime» Lara Fabian – что бы ни происходило в хате. Выхватывал с чувством небольшого удовлетворения, потому что ещё три трека и грохнет, почти как в школе, звонок: отбой! А значит, минус один день к жизни и минус один к сроку. Очередная личная победа над временем, которое в заключении лютый враг. Ещё один крошечный шажочек к будущей свободе.

В камере почти все нещадно дымят. Сигаретная тема в заключении чуть ли не культовая. Но на балкон подымить, понятно, не выйдешь. Смолить, из уважения к некурящим, чаще всего уходят на дальняк (в туалет), состоящий из огороженной поликарбонатом кабинки с унитазом и маленькой раковиной: больше туда, даже при желании, ничего не засунешь. Там худо-бедно функционирует вытяжка, которая большую часть дыма всё же выводит за пределы. Не могу попутно не вспомнить, что в Бутырке в нашей БС, дальняк нам приходилось завешивать простынёй, чтобы создать хотя бы видимость интима. Из-за того, что Бутырка возводилась ещё в Екатерининскую эпоху, там до сих пор нет нормальных огороженных туалетов и вытяжки. Особенно смешно об этом упоминать, представляя в уме, какие люди сидели в этой тюрьме: Владимир Маяковский, Феликс Дзержинский, Евгения Гинзбург, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Магницкий, Жанна Агузарова и даже знаменитые нынешние футбольные «звёзды» – Мамаев и Кокорин. Отвлёкся. Так вот, по негласному соглашению ребята ходят курить в дальняк, но не всегда. Иногда хочется что-то обсудить в компании за сигареткой, а дальняк не резиновый. Иногда хочется подымить ночью, лень вставать, да и некурящие всё равно же спят, а значит не чувствуют никотинового запаха: всем известно, люди во сне не дышат. Но мы как-то приноравливаемся. Конечно, табачный дым мне неприятен, но куда деваться – в книгу жалоб претензию не напишешь.

Подозреваю, что моя нынешняя аритмия в какой-то степени усугублена вдыханием никотиновых паров на протяжении пребывания в камерах СИЗО. Государство, как и обычно, выказывает беспримерную заботу о своих гражданах, держа их в скотских условиях в тюрьмах, по-другому и не скажешь.

Чтобы глотнуть порцию по-настоящему чистого воздуха, без никотинового привкуса для заключённых предусмотрена ежедневная часовая прогулка. Я всегда вожделею её. Это мой законный – законный!!! – способ, получить кусок, хоть и также зарешечённого, но другого мира. Подумать о будущем. Помечтать о несбыточном. Я готов идти на прогулку в любое время суток и в любой одежде. В кроссовках в минус двадцать пять – плевать!

Но есть и обратная сторона медали. Во-первых, вертухаи крайне неохотно выводят заключённых на прогулки. Тут и банальная лень, и нежелание к лишним движениям, плюс посягание на внутреннюю вахтёрскую установку «не пущать!», вбитую в конвоиров системой. Эта голь в таких условиях становится хитра на выдумки.

– Сегодня идут все или никто, – например, заявляет продольный на голубом глазу. Он сам только что выдумал такое идиотское правило, но кто ему предъявит? Расчёт вертухая прост – почти всегда в хате найдётся человек (или несколько) кто, по каким-то причинам, не хочет или не может идти на прогулку.

Или, масляно улыбаясь:

– Давайте, я вас сегодня не поведу, зато завтра гуляете два часа!

– Пиздит же, – шипит Эргарт в сторону.

И он стопроцентно прав. Никто никогда не позволит нам гулять сверх положенного, пусть бы мы «копили» часы всю неделю. Но вертухай остаётся в своём беспредельном праве: вроде бы формально договорился, и подопечные сами отказались. Не подкопаешься.

На свою самую первую прогулку я иду с замирающим сердцем. Я, разумеется, насмотрен голливудских фильмов про зону: там зелёные лужайки, дружелюбные охранники. Действительность окунает меня немного в другую реальность.

Руки за спину. Мы в блоке номер 20. Помещение пять на пять метров, бетонные равнодушные стены. В потолке – решётка. За её железными клеточками колючая проволока, а ещё выше – металлическая крыша. Между крышей и решёткой тот самый слой «свободного» воздуха. Да, ты можешь им дышать. Ты идёшь по кругу в пятиметровом квадрате, словно животное в зоопарке. За стенками другие камеры для прогулки, по которым наворачивают круги другие заключённые. Но ты не можешь слышать, что там происходит. В каждом боксе подвешено ведро с колонкой внутри. Из ведра орёт музыка – чтобы не возникло даже мысли о каких-то переговорах с «соседями». Средние века. Инквизиция.

Через сорок минут прогулки (ни одна из них не длилась час) голова от ведёрного грохота оквадрачивается. Но я всё равно глупо и безосновательно улыбаюсь. Оттого что подышал воздухом и даже «словил» взглядом лучик солнца, что преломился между крышей и решёткой. Вот уж повезло так повезло!

Не представляю, смог бы я вообще спать, если бы не феназепам. Я начинаю очень хорошо понимать наркоманов. Вместе с физиологической у меня наступает и психологическая зависимость от препарата. Не хочется думать, что случится, если мне не передадут с воли новую партию таблеток. Я «закидываюсь» ими перед сном, чтобы не думать. Любая мысль ранит, она закручивает в сознании спираль тревоги и волнения и нагромождает один мысленный образ на другой в попытке объять необъятное. Какой уж тут сон! А лекарство словно срезает углы эмоциональных глыб и укачивает тебя на плавных волнах. Время закольцовывается и одномоментно проваливается в бездну, словно мой мозг проглотил кусок пространства. Чернота. Мрак. Эйфория долгожданного сна.

Подъём. 6 утра. Гимн…

Сегодня, в середине дня в хате всё замолкает. Если оторвать взгляд от листочка, что я держу в руках, и посмотреть вокруг, то можно увидеть взрослых мужиков, которые, почти не дыша, склонились на шконках над такими же бумажками.

Нам принесли почту.

Новые технологии позволяют получать «е-мэйлы» от родных по электронке. Текст проверяется, распечатывается, прикладывается к пустому листу (на котором можно написать ответ; стоимость этого листика должен оплатить автор исходного письма). Теоретически ничего не мешает вертухаям разносить почту по получению, то есть каждый день. Но тогда пропадает воспитательный момент. Нечего потворствовать ээкам, так они никогда не перевоспитаются, правда ведь? Поэтому письма разносят раз в неделю, а то и реже.

В первых поступлениях мне (кроме самых желанных, от дочки) – письма от Димы и Андрея. Они красиво рассказывают мне, как ведут мой бизнес, как присматривают за Павлой. У меня еще нет даже намека на недоверие. Я не допускаю и малейшей возможности, что «мои люди» способны лукавить.

Андрей:

«Думаю, что всё сделаем, как ты запланировал, со всем в принципе разобрался, сейчас типа временнозаменяющий тебя… Не переживай, семья в порядке, Дима всё контролирует». (март, 2021)

Дима:

«В целом мы справимся, но хотелось, чтобы ты был дома… Мы настроены на победу и делаем всё возможное для этого» (март, 2021)

Андрей:

«Мы бьемся здесь, чтоб больше и больше делать работу, зарабатывать. Главное, чтобы твоя дочь была с крышей над головой и с деньгами на жизнь. Заработаем с Димой, за это не переживай» (апрель, 2021)

«По тебе все, что от нас требовалось, запустили. Теперь только ждем. Надеюсь, всё будет супергуд. Дочь учится, платье они купили. Она стала самостоятельной, молодец. Дима говорит, что со всем справляется» (май, 2021)

Привожу эти цитаты, чтобы стало понятнее. Как я доверял этим людям и как они отнеслись к этому доверию.

В итоге всё вылилось в огромные проблемы на объектах. Я «разгребаю» косяки до сих пор. Приходится делать это «издалека». Я теперь понимаю, что меня дезинформировали сознательно, этим реализовывалась специальная подленькая выгода. Поэтому не удивительно, что Андрей потребовал после моего выхода оплатить «издержки», не от широты же душевной он передавал мне во время оно в Бутырку колбасу.

Когда в хату приносят письма, наступают минуты тишины. Это наша незримая связь с миром, волей, свободой. Это такие желанные и долгожданные строчки родных и близких. Каждое письмо мы перечитываем по десять раз. На глазах у многих – слёзы. Таких слёз не стыдятся.

Я читаю письмо, пришедшее от моего милого ребёнка, Павлы, и стараюсь представить её образ. Её облик, её мысли. Её настроение. Как она, перебирая пальчиками, набирает текст на клавиатуре. О чём думает. О чём мечтает. В груди разгорается тёплый огонь. На несколько минут я словно покинул эти стены, просочился за периметр и встал у моей девочки за спиной, глядя, как она пишет мне послание.

«… На занятии по контексту будем завтра снова вырезать буквы из картона и потом склеивать их. Знаешь, мне сейчас так нравится мой круг общения в лицее и «британке», они меня поддерживают все, когда мне особенно грустно. Ничего не знают. О, у нас завтра в школе парадная форма должна быть, кто-то приезжает. Я погладила свою любимую рубашку и штаны с вырезами спереди. Буду такая классная…

Отвечай сюда всё.

Очень-очень сильно тебя люблю и целую…» (март, 2021)

Я в предвкушении крошечного тюремного счастья – мало того, что я несколько раз буду перечитывать эти строки, так потом ещё обдумывать и писать ответ. А это почти полдня! Наискось зачёркнутого времени, которое иногда и вовсе останавливается в заключении. Полдня – ощутимая победа над монстром. И всё благодаря моему любимому цветочку.

Каждому заключённому нужен человек на воле, с которым у него сложится совершенно особенная, ментальная связь. Это тот островок в море безысходности, на котором тебе всегда рады. Который даёт силы и не позволяет раствориться в небытие, сложить оружие. У всех по-разному, для кого-то такой человек мама, для кого-то любимая, для меня – Павла. Как ни банально, но в разлуке искренние, настоящие чувства обостряются настолько, что тебе кажется будто энергия любви вот-вот прорвётся через утончившуюся кожу, чтобы заполнить всё пространство. Павла – моя путеводная звезда. Она – мой крест. Ради неё я готов бороться до конца.

Большая часть стихов, написанных мною в заключении, посвящена, так или иначе, ей, моему Ангелу.

Хмурые тучи уныло витают,

Чёрные мысли едят изнутри.

Силы меня всё быстрей оставляют

Выжжен мой разум и в сердце – штыри.

Дни в одиночестве, дни за решеткой

Уничтожают меня на корню.

Сяду и плачу – так долго и горько.

Больше я так, ну совсем, не могу…

Солнце мое! – я беру это фото

И бесконечно на дочку смотрю.

Ангел следит мой и дённо и нощно,

Чтобы отец все же выжил в аду.

Я хочу дать ей понять, насколько она мне дорога в каждом своём ответе на её письма, но слова выходят корявые и казённые, слишком велико моё психологическое напряжение. Но она поймёт. Она умница. Она потерпит. А потом я скажу ей то, чего не смог выразить в корявых строчках. Потом. Когда выйду. С каждым новым полученным письмом я всё глубже убеждаю себя в этом. Я должен выйти. Чтобы помочь ей быть человеком.

Глава 3

Carcere Homo

Природа не предполагает для себя никаких целей…

Все конечные причины составляют только человеческие вымыслы

Бенедикт Спиноза, «Этика»

Изолятор – это изоляция. Изоляция от, но и изоляция в. Возможно, человек, гипотетически рождённый внутри нашей пенитенциарной системы и воспитывающийся в глухой изоляции от внешнего мира имел бы шанс приспособиться и существовать, согласно внутреннему распорядку. Новый вид, почему, нет – carcere homo. Карцере Хомо. Человек тюремный. Для такого стены камеры вовсе не ограничения свобод, а лишь приобретённый modus vivendi. С его точки зрения мир перевёрнут – всё, что вовне – неправильно, чуждо, опасно. Так же, как деформируются конечности уродцев, выросших в железных параллелепипедных коробах, ограничивающих объём для полноценного развития скелета, видоизменялись и атрофировались бы души carcere homo, закованные в прокрустово ложе внутрилагерных правил. И сидели бы такие существа в вонючей мгле дальних тюремных коридоров и с равнодушием наблюдали бы своими малахитовыми глазками за странными слоняющимися туда-сюда людишками, не понимающими простых и понятных радостей тоталитарной опричнины. Что в принципе с российским обществом уже и происходит -пропаганда вымывает подчистую мозг, вселяет вражду и ненависть к бывшим братьям-славянам, наделяя их монструозными возможностями: и нищета вся, граждане, из-за них и все остальные беды. И страна медленно, но неумолимо превращается в тюрьму: народу так проще жить и понимать мировую геополитику. Вернее, тут и понимать-то нечего: кругом враги – и точка. Посконная, сермяжная философия carcere homo.

С человеком «не тюремным», то есть разумным вообще одни проблемы с точки зрения новейшей инквизиции. Вечно они привносят хаос в стройную структуру исправительного механизма. Критически увеличивают энтропию, изо всех сил сопротивляясь упорядочиванию. А ведь такие поползновения чреваты. А значит, стоит их давить на корню. Сама мысль о том, что мир может измениться, а. охранники – поменяться местами с заключёнными, думаю, пугает до жуткой оторопи даже самого отъявленного вертухая. Поэтому – не сметь! Не пущать! Унижать! Пытать! Перевоспитывать! Но только не давать ни единого шанса на возмездие.

Мышление самого заштатного тюремщика почти не отличается от мышления первых важных голов, расплодившим чёрную гидру карающего правосудия и узаконившим кодекс пренебрежения человеческими жизнями. Всё идёт от головы, от этих наделённых властью оборотней-мудрецов, провозгласивших себя элитой. Не удивлюсь, если в подвалах зданий, где они заседают в роскошных кабинетах, уже стоят в слоящемся туманом дыму жидкого азота ряды автоклавов, в которых вызревает то самое поколение вожделенных власти кадавров – carcere homo.

Мы же, обыкновенные люди, в отличие от них, попадая в застенок, испытываем отторжение, вложенное в нас природой. Разум сопротивляется, отвергая навязанную модель и, что уж говорить, справляется не всегда. Если даже я, получив относительно небольшой срок, очутившись на нарах, несколько дней не мог прийти в себя. Что говорить о тех, кто получает десятку, а то и выше. Причём, часто абсолютно незаслуженно. В сознании таких людей могут происходить фатальные изменения. Мышление заводит в тупик, из которого нет выхода. Десять, двадцать, двадцать пять лет срока кажутся совершенно бесконечной субстанцией, которую невозможно представить. Как невозможно представить конечность космоса. Смысл, слабо брезжущий где-то в глубине сознания после оглашения приговора окончательно тускнеет, превращаясь в мёртвый сморщенный лучный камень. Возьми и зашвырни меня за линию горизонта – словно навязчиво предлагает он. И многие – швыряют.

Самоубийство. Отличный выход в данных обстоятельствах, не правда ли?

В тюрьме большинство суицидов приходится на первые дни заточения. При осмотре у новоиспечённого Зе-Ка, чтобы не было соблазна, забирают все верёвочки, шнурки, режущие и колющие предметы. Но не всех это останавливает.

Можно заточить алюминиевую ложку и полоснуть вдоль вен. Можно порвать простыню на длинные тонкие лоскуты, свить верёвку и вздёрнуться в дальняке.

За две недели, пока я находился в Капотне, произошло два случая суицида. Один парень удавился без шансов, заметили его уже окончательно холодного. Второй вскрылся. В соседней камере. Ночью ребята, обнаружившие истекающего кровью сокамерника, долго цинковали, перемежая стук истошными криками, пока продольные не соизволили засуетиться.

Позже прошёл слух, что парень скончался по пути в больницу в скорой, не хватило каких-то минут.

Но тут дело даже не в том, что человеческая жизнь внутри тюремной системы бесконечно малая величина, и даже не в том, что люди – это только картонные, а теперь и виртуальные карточки. А в том, что в каждой тюрьме есть психолог. Тот самый специалист, который получает зарплату за свою работу. Кому, если не ему предотвращать такие случаи? Самый уязвимый в психологическом смысле контингент – новоприбывшие. Прямая целевая группа для тюремного психолога, у которого на территории СИЗО имеется свой собственный кабинет.

Рассказать вам, в чём заключается его работа?

В один прекрасный час открывается кормушка – по ту сторону милая девушка в полицейской форме.

Вертухай подзывает заключённых по одному.

– Фамилия, имя, отчество? – спрашивает девушка-психолог.

Такие-то.

– Статья?.. Семья полноценная?.. Хорошо, теперь распишитесь тут.

– Что это?

– Распишитесь, что вы не покончите с собой.

Потом кормушка закрывается и девушка-специалист, надо полагать, отправляется на обед.

Теперь немного о ценностях.

Здесь в СИЗО, что ни говори, приходится многое переосмысливать. Причём происходит сиё непроизвольно и незаметно, что, честно признаться, даже пугает. Будто бы ты становишься другим человеком помимо своей воли и лишь из-за того, что невольно открыл для себя новые грани мироустройства, и назад пути нет. Невозможно это забыть, подавить в себе или дистанцироваться. Новое знание уже проросло в тебя, как полип, перекрутившись своими жилами с твоей плотью и впрыснув яд из спор в твой мозг. Я не могу смотреть свои любимые советские фильмы – киноклассику. Я не могу смотреть их так, как смотрел раньше, с замиранием сердца, с воодушевлением, с чистой радостью. Прекрасно отдавая себе отчёт, что любое искусство – художественное преувеличение, я видел в них мир «прекрасного далека», мир честного настоящего цветного будущего. Они учили меня доброте, взаимопониманию, объясняли, что такое хорошо и что такое плохо, и у меня не возникало никакого диссонанса в душе. Я принимал эту нехитрую мораль на веру, принимал умышленно и с удовольствием. Потому и получал от просмотра истинное наслаждение.