Разбойник Чуркин. Том 3. Возвращение

– Как уехать-то, пожалуй, скажут и её берите.

– Уедем и никто не узнает, с вечера только рассчитаться с дворником надо, а там уж ищи, свищи нас.

– Ну, ладно, так и сделаем. В самом деле, могут ведь и догнать нас, кабатчик всё расскажет.

– Сам ты тому виноват, зачем оставил его живым? Очень уж ты стал милостив, под кистень бы его и языка бы не было.

– Будет точить меня, ступай, лошадей погляди.

Осип молча вышел из комнаты.

Разбойник присел на кроватку больной; с участием и прискорбием глядел он на метавшуюся по постели красавицу; жаль ему стало её; больная изредка открывала глаза и бессознательно подолгу глядела на разбойника, отвечая на его ласки бессвязными словами. «Помешалась она», – подумал разбойник, склонил свою кудрявую голову и задумался.

Вошёл каторжник и, увидав атамана скучающим, сказал ему:

– Охота тебе, Василий Васильевич, печалиться, что она тебе сродственница какая, что ли? Так ведь, заблудшая, стоит об ней скучать? Эка невидаль!

Разбойник поднял голову, тряхнул кудрями и отвечал:

– Не родная она мне, а очень уж баба душевная, вот что, потому и жалею её.

– Жалеть можно, а так убиваться не след: ты уж не парень молодой, видывал, небось, и не таких краль. Об ней заботишься, а о себе забыл. Накроют нас здесь, тогда и свищи в кулак-то, оберут капитал, да в тюрьму в кандалах и запрячут, поди там и вывёртывайся, – представлял свои доводы каторжник.

«Правду он говорит», – подумал Чуркин и, поразмыслив малость, спросил у него:

– А что, лошади отдохнули?

– Как не отдохнуть, почитай целый день стоят.

– Ступай, запрягай их.

– Ладно; а ты покамест с дворником разочтись, – проворчал Осип и вышел.

– Пошли ко мне хозяина! – крикнул ему вслед разбойник.

Осип отыскал содержателя постоялого двора, передал ему, чтобы он шёл к купцу, а сам принялся запрягать лошадей.

– Что нужно, купец? – спросил дворник, входя в комнату постояльца.

– У вас в селе есть доктор или другой кто?

– Есть фельдшер, тебе на что он?

– Да вот моя жена захворала, простудилась, знать; надуло ей под загривок-то, вот и валяется.

– Что ж, пожалуй, за лекарем мы пошлём.

– Я сам хотел у него побывать, да попросить его мою жёнку полечить: далеко он живет?

– Там, на выезде, отсюда не близко.

– Дорого берёт за лечение?

– Кто что может, то и даёт.

– Вот что, друг любезный, разменяй мне четвертную бумажку, а то таких денег нет, – вынимая из кошелька четвертной билет, сказал разбойник.

– Не знаю, наберу ли.

– Кстати получи с меня, что следует.

– Ну, ладно, давай, – получая кредитку, сказал дворник и вышел.

– Ну, Прасковья Максимовна, прощай, не поминай меня лихом, ты для меня всем пожертвовала, а я не могу тебе пособить, такая уж моя доля горькая, говорил разбойник, стоя у кровати страдалицы.

Дворник принёс сдачу. Чуркин попросил его посадить около больной какую-либо женщину, что тот и обещал.

Каторжник прислал мужичка сказать, что лошади готовы, и разбойник вышел из комнаты вместе с дворником.

– Вы уж, купец, там не долго прохлаждайтесь-то, работница у меня одна, ей некогда быть долго около твоей жены.

– Мы живо вернемся, ответил тот и очутился на дворе.

– Поживей, атаман, садись, смеркаться уж начинает, – шепотом говорил Осип, боясь, чтобы Чуркин не воротился назад.

Через несколько минут их уже не было на дворе.

Глава 135.

Дворник прислал к больной женщине кухарку, которая, войдя в комнату, перекрестилась и тихонько придвинулась к кроватке Прасковьи Максимовны, оглядела страдалицу и, покачав годовой, подумала: «Эх, как захворала то, сердечная». Больная продолжала метаться в жару и шептала какие-то бессвязные слова.

Судя по одежде несчастной красавицы, кухарка заключила, что она принадлежала к богатому семейству и, не долго думая, начала осматривать карманы надетого на больной платья, но, к прискорбию своему, кроме одной записочки, не нашла в них ничего, и грамотку эту положила туда, откуда её взяла.

Прошло более часа после отъезда постояльца, отправившегося отыскивать фельдшера, но не возвращавшегося. Дворник поминутно поглядывал в окно, поджидая его, наконец, видя, что постоялец не едет, пошёл в комнату больной и сказал кухарке:

– Марфа, ступай в избу и накрывай на стол, извозчики приехали, а я пока здесь побуду.

Кухарка молча вышла. Дворник сел у окна и снова начал глядеть на улицу. Прошло ещё два часа, а постояльца не было; с больной делалось всё хуже и хуже: бред усиливался и содержателю постоялого двора сделалось даже жутко. «Ну что, если она умрёт? Хлопот больших мне наделает», – мыслил он, глядя на больную.

– Клим Потапыч, чего ты здесь сидишь? Ступай, там овса требуют, – сказала вошедшая пожилых лет худощавая женщина, жена дворника, обращаясь к нему.

– Оставить нельзя: того гляди, что с постели грохнется; видишь, как она кидается, – ответил он.

– Больно ты уж к чужим бабам жалостлив, а вот, когда я захвораю, тогда ко мне и не подойдёшь, – пеняла она ему.

– Ты свой человек, за тобой всегда уход есть, а это чужая, просили за ней поглядеть.

– Кто просил-то?

– Постоялец, купец, надо быть, он за фельдшером уехал.

– Ну, и сиди, дожидайся его, а своё дело упускай. Ступай, говорю, отпусти мужикам овса и сена.

– А ты здесь пока побудь?

– Ладно, ступай, нечего чесаться-то.

Клим Потапыч отправился; через пять минут следом за ним вышла и дворничиха, не пожелавшая оставаться при незнакомой ей страдалице.

Тёмная непроглядная ночь царила в слободке; поднялась, непогода; ветер, как зверь, силился ворваться в окна комнатки умирающей Прасковьи Максимовны, на лице которой уже виднелись признаки смерти; глаза её были закрыты, губы посинели, а через несколько минут с ней. начались предсмертные конвульсии.

Управившись с отпуском постояльцам овса и сена, Клим Потапыч вошёл в комнатку Прасковьи Максимовны и, к ужасу своему, нашёл красавицу лежащей около кроватки, лицом к полу. Выбранив заочно свою супругу за то, что она не послушалась его и оставила больную без присмотра, он нагнулся и начал подымать Прасковью Максимовну, чтобы уложить её на постель, но, коснувшись её рук, нашёл их холодными.

– Батюшки! никак она умерла! – возопил он, опустив свою ношу на пол и принялся ощупывать руками её голову и лицо. – Да, умерла! Что ж мне теперь делать? – проговорил он и вышел из комнаты, чтобы известить своих о случившемся несчастье.

Жена дворника ахнула от такой неожиданности и принялась бранить Клима Потапыча за таких постояльцев; в ней присоединилась ещё какая-то родственница старуха, и пошла у них перепалка, да такая, что все остановившиеся на ночлег извозчики были не мало удивлены этой баталией и руганью, которой и сами они ещё не придумывали. Клим Потапыч, наконец, устав браниться, стал отплёвываться, послал работника за урядником, живущим в том же селении, и присел к извозчикам, только что приехавшим из Тагильского завода к нему на ночлег.

– Странница, что ли, какая умерла у тебя? – спросил у Клима Потапыча один из ночлежников.

– Купчиха скончалась, – ответил он.

– Откуда она попала?

– С купцом приехала, на паре лошадок, да захворала; сам-то он за фельдшером поехал, да вот и пропал.

– А на каких лошадках он был?

– Гнедые, кони хорошие.

– Не они ли нам на встречу попались?

– Где такое было?

– Верстах в пяти отсюда.

– Всё может быть, – сказал дворник и отошёл от стола, чтобы встретить урядника на дворе, у ворот.

Урядник не заставил себя долго ждать: он явился к Климу Потапычу вместе с посланным за ним. Клим Потапыч был у него на счёту в числе хороших обывателей и помнил праздники.

– Что случилось? – спросил он.

– Да вот, грех какой произошёл: купчиха у меня умерла; сделай милость, Филипп Платоныч, избавь меня от разных проволочек по этому самому делу: я здесь. ни в чем не виноват, – снявши шапку, взмолился дворник.

– Откуда она?

– И сам не знаю, – горевал Клим Потапыч и рассказал всё, как было дело.

– Надо узнать, где этот купец?

– Вишь, уехал, и извозчики сказывали.

– Ay фельдшера он был?

– Кто его там ведает, я не справлялся.

– Пошли за фельдшером, а мне укажи, где покойница, – направляясь в избу и пошевеливая своей шашкой, сказал урядник.

Клим Потапыч проводил его к покойнице, а работник побежал за фельдшером, не понимая, в чем состоит суть дела, и кто была умершая.

Осмотрев труп красавицы, урядник, с помощью дворника, уложил его на кровать и спросил:

– Паспорт при ней имеется?

– Может, и есть, надо будет оглядеть её платье, – сказал Клим Потапыч.

Принялись оглядывать карманы усопшей и кроме той записочки, которая уже побывала в руках кухарки, никаких документов не нашли. Записочка имела вид письма; в ней было сказано: «Милая моя Паша, сегодня весь день я буду занят, приду вечером». Подписано: «Твой Гаврила». На документе этом не имелось ни числа, ни месяца, и по этому из него ничего нельзя было понять; но всё-таки урядник положил записочку в карман для приобщения к протоколу.

Вскоре явился и фельдшер; это был человек лет шестидесяти, среднего роста, полный, как кубарь, с седыми небольшими бакенбардами и совершенно свободной от волос головой. Медленно, как бы нехотя подошёл он к покойнице и спросил у дворника:

– Давно ли она скончалась?

– Часа два, а не то три будет, – сказал Клим Потапыч.

Фельдшер расспросил, на что она жаловалась, и из слов дворника заключил, что смерть её последовала от скоротечной горячки.

– У вас никто не был сегодня ночью? – спросил у него урядник.

– Нет, а что?

– Она с купцом сюда приехала. тот сказал, что поедет за вами, чтобы подать ей пособие, да вот и пропал.

– Бывает; озорников мало ли на свете? Должно быть она ему чужая была, вот и бросил.

Принялись за составление протокола; урядник быстро настрочил его, доктор произвёл осмотр трупа и дал священнику знать, что тело неизвестной женщины можно предать земле, так как она умерла естественной смертью от простуды.

По селению пошли разного рода слухи. Одни говорили, что какая-то купчиха приехала на постоялый двор и была задушена; другие уверяли, что женщина эта остановилась с каким-то офицером, который бросил её, и она с горя удавилась, – словом, говорили то, что кому на ум пришло.

На другой день тело Прасковьи Максимовны, положенное в простой белый гроб, было погребено на местном кладбище.

* * *

Гаврила Иваныч проснулся рано утром и, не видя около себя Прасковьи Максимовны, подумал, что она пошла зачем-нибудь к своим родным, стал её поджидать с целью сделать ей выговор за то, что она ушла, не сказавшись ему. Ожидания его, конечно, не оправдались. Весь день он не выходил из дому и только в сумерках решился осведомиться о своей возлюбленной у её родных, но, увы, и там об ней не было ни слуху, ни духу. Прошёл и ещё день, красавица не появлялась. Заскучал купец, повесил свою головушку и не знал, чему приписать исчезновение Прасковьи Максимовны. Пошёл он с горя в знакомый уже нам трактирчик, подозвал к себе полового и стал расспрашивать у него, не была ли с кем у них его зазнобушка; половой отвечал отрицательно.

– Сгинула баба, сам не знаю, куда девалась, – ударив по столу кулаком, крикнул купец и велел ему подать себе вина.

– Не беспокойтесь, явится, куда ей деваться! – заметил ему половой.

– Другой день не видать, – проговорил купец, заплакал и принялся пить вино.

Как ни старались уговаривать его половые и даже приказчик заведения, но Гаврила Иваныч не слушал слов их, был безутешен и продолжал пить.

– Успокойтесь, ну, ушла, пёс с ней, другую себе получше ещё найдёте, – говорили половые.

– Нет, братцы, такой уж мне не подыскать, прощайте, не поминайте и меня лихом, без неё я не жилец, – сказал купец, отдал за выпитое деньги, наградил подовых по рублёвой бумажке и ушёл из трактира.

– Жаль парня, пожалуй, й на самом деле руки на себя наложит, – рассуждали между собою половые.

Остальную часть дня Гаврила Иваныч провёл в розысках Прасковьи Максимовны, а вечером возвратился в её дом.

По городу разнеслась весть об исчезновении красавицы; родные её также принялись её разыскивать, и одна старушка, тётка покойной, утром вошла в дом племянницы. Едва лишь отворила дверь и обмерла от испуга: перед ней на дверях висел труп человека. Старушка выбежала на улицу, подняла тревогу, сбежался народ и принялся расспрашивать, что такое случилось.

– Караул! батюшки, умираю! – вопила она.

– В чем дело-то? – приставали к ней.

– Удавленника я сейчас видела, – продолжала голосить бабушка.

– Да где ты его видела-то?

– В доме, у моей племянницы, вот в эфтом самом, подите, да поглядите.

Смельчаки отправились в дом и были поражены страшным зрелищем: на перекладине дверей неподвижно висел труп красивого молодого купца: лицо несчастного уже посинело, язык вышел изо рта, глаза были открыты, руки опущены по швам. Некоторые узнали в нём обожателя Прасковьи Максимовны и, не зная об её исчезновении, принялись отыскивать её по комнатам.

Вошла и тётка Прасковьи Максимовны, хорошо знавшая отношения своей племянницы к удавленнику, и принялась всех уверять, что он, разбойник, погубил её.

– Кто «он»-то? – спрашивали у неё.

– Да вот он самый, который к черту в бараны пошёл, – показывая на удавленника, говорил парень в сажень ростом.

Обойдя комнаты, радетели о Прасковье Максимовне приступили было к осмотру подполья и начали подымать пол, но тут явилась полиция и приостановила их хлопоты. Публика, за исключением необходимых людей, была удалена из дому. Полицейские вынули из петли труп покойного, осмотрели карманы платья и нашли в них несколько сот рублей денег, да записочку, написанную на клочке бумаги карандашам, такого содержания:

Я кончаю жизнь свою от одолевшей меня скуки по Прасковье Максимовне, которая оставила меня и скрылась; деньги, находящиеся у меня в кармане, прошу употребить на мои похороны и на нищую братию за упокой раба Божия Гаврилы».

О смерти Гаврилы Иваныча молва распространилась так скоро, как бы по электрической проволоке; через какой-нибудь час времени, в домик Прасковьи Максимовны собрались все её родные и знакомые покойного; все с любопытством читали оставленную им записочку, некоторые спрашивали у полицейского офицера:

– Много ли денег-то, ваше благородие, оставалось после него?

– А вот все здесь, – указывая на лежавшую на столе пачку кредиток, отвечал тот.

– Не угодно ли пересчитать их и удостоверить вашей подписью? – прибавил полицейский.

– Отчего не полюбопытствовать, считайте.

Оказалось всего семьсот сорок три рубля. Свидетели покачали головами.

– Чему вы удивляетесь? спросил офицер.

– Так мы про себя думаем, маловато, кажись: Гаврила Иваныч был с хорошим состоянием, а это что? – плёвое дело, – показывая рукой на деньги, высказался один из приятелей удавленника, которому он остался должен несколько тысяч рублей.

– Был, да сплыл, – у него за несколько дней перед смертью восемь тысяч рублей в гостинице украли.

– Не может быть, – послышалось несколько голосов, – он нам об этом не говорил.

– А мы знаем, потому что протокол о том составили.

Купцы переглянулись между собою, почесали затылки, помялись маленько и начали упрашивать полицию освидетельствовать квартиру умершего.

– Для какой же надобности?

– Он нам должен.

– Документы вы на это имеете?

– Нет, мы ему на слово верили.

– Ах вы верили, вот на том свете с него угольками и получите, – шутливо заметил офицер, к которому приступили родные Прасковьи Максимовны с разными вопросами.

– Ваше благородие, да где же она-то? Жива ли она, наша голубушка? – ныли бабы.

– А я почём знаю, – отвечал им тот.

– Как же, батюшка, сгинула сердечная, в прорубь, что ли, её уходили?

– Чердак дома надо оглядеть, нет ли её там, послышался голос какого-то мужчины.

– Под полом, Тарас Сергеич, взгляните, – заголосили другие.

Полицейский офицер, уступая требованию родных Прасковьи Максимовны, приказал городовым поднять полы домика и осмотреть, кроме того, чердак. К солдатикам присоединились бабы и двое мужчин; начался осмотр, продолжавшийся более часу, и кончился, разумеется, ничем. Составлен был протокол при участии врача и священнику было дано разрешение похоронить труп.

– Деньги-то ваше благородие, у себя оставите? – спрашивали приятели покойного Гаврилы Иваныча.

– А что?

– Да так, отдали бы вы их нам, мы бы ими и распорядились по завещанию.

Офицер подумал, передал капитал в руки купцов и ушёл.

Гробовщики, как водится, были уже налицо, им был заказан дубовый гроб, с приказанием обить его белым глазетом. Приглашено было из приходской церкви духовенство и отслужило панихиду. Наняли читальщиков псалтыря и на другой день гроб был вынесен в церковь для отпевания по христианскому обряду тела.

Вся нищая братия собралась на проводы тела несчастного Гаврилы Иваныча, погибшего из-за любви к Прасковье Максимовне, кончившей своё земное странствование из-за привязанности к разбойнику. Нищие получили по двадцати копеек на брата, и вечером все эти деньги оставлены были ими в кабаках. Приятели покойного устроили в той же гостинице, где квартировал он, поминальный обед, за которым испили порядком, заспорили между собою и в конце всего учинили драку, разнимать которую пришлось той же полиции.

Глава 136.

В день похорон Прасковьи Максимовны Чуркин был уже в одном переезде от Тагильского завода; он остановился заночевать на одном из самых красивых постоялых дворов, на особой купеческой половине, как величал её сам дворник. За ценой разбойник не стоял и не торговался. Хозяин, щеголеватый средних лет мужичок проводил Чуркина в комнату, зажёг свечу и спросил у него:

– Нравится ли тебе, купец, эта квартирка?

– Хороша, снимая с головы шапочку, – ответил тот.

– Думаю, что не дурна; обои каждый год в ней переменяю; ну, за то добрые люди меня и знают; сам капитан-исправник у меня останавливался и похвалил: «Ты, говорит он, Антон Евлампиевич, человек-заслуга; такую квартирку устроил, что и губернатору не стыдно в ней переночевать».

– Да, я вот в Ирбите в «Биржевой» гостинице останавливался; нечего говорить, у тебя почище будет.

– Сами-то вы откуда будете?

– Тагильские, – ответил Чуркин.

– В Тагиле у меня много знакомых, а тебя я что-то не знаю.

– Я там недавно живу.

– Чем торгуешь?

– Думаю только торговать: на ярмарке разного товару тысячек на двадцать купил; придёт он, милости прошу, заезжайте; всё будет хорошо и недорого.

– Какой же товар от тебя можно иметь?

– Всякий: ситец, сукно, чай и сахар.

– Ладно, побываю. Лавку-то твою где найду?

– На Базаре; спросишь Константина Власова, там тебе покажут.

– Твои покупатели; нам то и другое требуется. Самоварчик, что ли, подать вам?

– Да, необходимо; лошадкам корму нужно, так уж кучеру своему выдайте.

– Изволь; у нас корму сколько хочешь; годовую пропорцию заготовляем, – почёсывая нос, сказал дворник и пошёл к дверям.

– Скажите моему кучеру, чтобы он, как управится, зашёл бы ко мне; вместе с ним чай будем пить.

– С кучером-то?

– Да, с ним; он мне по жене родня, да глуп, девать некуда, вот он и служить при лошадях, а парень такой, что скотину любит, найми другого, будет уже не то.

– Знамо, свой человек, – согласился с ним дворник и вышел.

На дворе была ночь. Из-за туч, гонимых по небу ветром, изредка проглядывал месяц; на улице селения никто не показывался. Чуркин сел у окна, облокотился головою на руку и впал в раздумье. Его тяготила мысль о судьбе его возлюбленной Прасковьи Максимовны, брошенной им на постоялом дворе; жаль было ему красавицу, пожертвовавшую для него всем и решившуюся променять своего любовника на его персону.

В комнату вошла женщина, которая принесла самовар и поставила его на пол; затем она накрыла стол салфеткою; сходила за медным подносом, притащила его вместе с чайным прибором и поставила самовар на своё место.

– Сливочек, ваше степенство, для вас не потребуется? – спросила у Чуркина эта смазливая бабёнка, нарядно разодетая.

– Пожалуй, подай, если хороши.

– У нас они не балованные, прямо с крынки снимаются.

– Ты что же, в работницах здесь живёшь?

– Нет, я за хозяйским сыном замужем нахожусь, – как бы обидевшись на такой вопрос, отвечала она.

– Прости, пожалуйста, я полагал о тебе другое. Где же твой муж?

– Его в солдаты отдали в прошлый набор.

– Так ты теперь сироточкой живёшь? Небось, скучно?

– Что ж делать; так, знать, Богу угодно, – прикрывая лицо кисейным рукавом сарафана, сказала она и вышла из комнаты.

Разбойник заинтересовался солдаткой; его широкая натура всколыхнулась; он не мог себе простить того, почему не подошёл к ней и не разговорился покороче. «Придёт в другой раз, – решил он, – поцелую её».

Но вместо неё вошёл Осип, скинул с себя верхнюю одежду и уселся к самовару. Чай был заварен, и они оба принялись за него. Каторжник, видя, что атаман его сидит молча, решился сам нарушить молчание.

– Дворник-то, знать, с капиталом: какие у него постройки, – просто, хоть бы и в городе такие были.

– Так что ж из этого? – проворчал разбойник.

– Ничего, я так тебе говорю. Работник сказывал, что и денег у него много; вот бы за ним нужно похлопотать.

Чуркин молчал. Осип глядел на него исподлобья и думал: «Что, мол, такое на него нашло? Слова не допытаешься; знать, о бабе той скучает».

Дверь отворилась; вошёл мальчик, молча поставил на стол стакан густых сливок и пошёл обратно. Разбойник взглянул на него и спросил:

– Ты чей, мальчик?

– Хозяйский племянник, – ответил он.

– Как молодуху-то вашу зовут?

– Аграфена Климовна.

– Что же она сама сливок не принесла, а тебя с ними послали?

– Ей некогда, ужинать собирает, – сказал мальчуган и вышел.

– Про какую ещё бабу ты спрашиваешь? – насупившись, полюбопытствовал у атамана Осип.

– Тебе всё знать хочется; какой ты, брат, любопытный, – ответил Чуркин, допивая чашку чаю.

– Нам теперь не до баб; нечего с ними связываться, надо поскорей убираться; небось, и так за нами погоня послана; а ты опять, пожалуй, свяжешься с какой-нибудь и застрянем здесь суток на двое, а то на трое; тут нас и накроют.

– Я знаю, что делаю; где можно посидеть, посидим, а нельзя, так поедем, – высказался Чуркин, покручивая свои усы.

– Время такое, атаман, нельзя засиживаться; на мой взгляд и в Тагильском заводе нам долго не след пробавляться.

– Покормить лошадей всё-таки придётся.

– В лесу можно отдых им дать, а на глаза кому-нибудь показываться не советую; нас там знают, кто мы и откуда, по следам доищутся.

Чуркин согласился с каторжником и решил в Тагильском заводе не останавливаться, а проехать мимо него.

– Ну вот, за это тебе и спасибо, – сказал Осип и оскалил зубы.

– Поди-ка, скажи дворнику, чтобы нам с тобой поужинать дали.

Осип отправился, отыскал дворника и передал ему приказание своего хозяина. Дворник засуетился и крикнул:

– Аграфена!

– Что, тятенька? – отозвалась она.

– Поди, собери постояльцам ужинать.

– Мне некогда, пошлите кухарку.

– Если тебе говорят, так ступай.

– Я не пойду.

– Почему же ты ослушаешься?

– Купец этот всё с разговорами ко мне пристает; я его боюсь, глаза у него очень ядовиты; что я с ним буду там говорить?

Осип всё это слышал и, вернувшись, передал всё своему атаману.

– Дура баба, и больше ничего, – сказал на это разбойник.

Кухарка принесла ужин. Постояльцы живо управились, с ним; Осип сходил к лошадям, поглядел их и затем душегубы улеглись спать.

– Василий Васильевич, как завтра, рано поедем или когда рассветёт? спросил каторжник.

– Пораньше лучше; до света надо уехать, – поворачиваясь с одного бока на другой, сказал тот.

Осип вскоре захрапел, а Чуркин не мог уснуть: думы отгоняли от него сон; они вертелись у него в голове и сменялись одна другой; но одна из них не давала ему покоя: эта была мысль о том, как выбраться из Реши и скрыть следы того, куда он уехал. Долго он обсуждал это обстоятельство, ничем, однако, не решил его и уснул уже после вторых петухов.

Поутру каторжник Осип проснулся вместе с извозчиками, ехавшими с товарами с ярмарки, сходил к лошадям и, вернувшись, разбудил Чуркина. Сам дворник принёс самовар и спросил:

– Ну, что, купец, хорошо ли спали?

– Ничего, клопы не кусали, – заявил разбойник.

– У нас не полагается; завелись было прошлым летом, да мы их зимой выморозили.

– Вот что, хозяин, сочти-ка, сколько с нас следует? А ты, брат, ступай, лошадей запрягай, – обратился Чуркин к Осипу.