Запись-ком послания от Сашка

Глава 5

Знаменитым живописцем-монументалистом (закончил факультет театрально-декорационной живописи в Минском театрально-художественном институте), даже просто достаточно известным, Василий Николаевич Паранин так и не стал, хотя педагоги предрекали успех. Это вполне понятно: в доперестроечные годы и в саму Перестройку особой востребованности в художниках-монументалистах не было. Вернувшись в Хабаровск, устроился сценографом в областную филармонию, а также, следуя совету сестры – Наташа тогда проходила обучение иконописи в Киево-Печерской Лавре – занимался росписью церквей и реставрацией икон в алтарях. А добился успеха, в пригороде Хабаровска, недалеко от воинской части, где служил отец, выстроил усадьбу, в которой проживал с семьями своих сестёр-близнецов. Вышел отец на пенсию, к себе жить родителей звал, но мать запросилась вернуться в Беларусь – на родине доживать свой век. Сестра Лида её звала, заверяла, что с расформированием дивизии в Борках много жилья освободилось – квартиры в «досах» (ДОС – дом офицерского состава) пустуют. Жильё отцу как офицеру-отставнику выделят без всяких проблем.

Отпустил Паранин родителей с условием самому отвезти и обустроить в Борках.

Отец с матерью радовались переезду: в Борках их помнили, звали бывшие сослуживцы отца, вышедшие на пенсию, их жёны, мамины подруги. Сразу без проволочек выделили жильё. Позвонил родителям начальник домоуправления, жильё родителям пообещал отвести в том же самом доме 8, в квартире 32, где до переезда в Хабаровск жили в начале пятидесятых годов. Отец с мамой попросили. Через две недели заказным письмом прислал ордер на заселение квартиры целиком: с двумя большими комнатами, меньшей кабинеткой, просторной кухней, ванной и туалетом, обширной прихожей с выходом на лестничную площадку.

Савелий Михайлович, пригубив виски, напомнил:

– Малышом был, не помнишь. Я бывший твоим родителям сосед по квартире, тот самый лейтенант с молодой супругой, кто провожал семейство твоего отца, переведённого служить на Дальнем Востоке. Я после с женой – беременной первым ребёнком – перебрались из кабинетки в вашу освободившуюся комнату. Такая роскошь – она редкая в годы твоего детства. Тогда две комнаты и кабинетку в квартире занимали разные семьи офицеров и сверхсрочников. Радости у нас с женой было – полные штаны, больше чем, когда незадолго до отправки в Афган, мне командиру батальона, отвели квартиру целиком. Сейчас я подполковник в отставке, военный пенсионер-афганец, инвалид.

И сетовал после по второму разу пригубленного виски:

– Дивизию в перестройку расформировали, теперь в ДОСах остались жить офицеры и сверхсрочники, уволенные в запас. Но большая часть квартир простаивает пустыми. Ремонтируйся и заселяй родителей. А то и сам с семьями сестёр переезжайте – всех жильём обеспечу, нет проблем. Новополоцких очередников жильём наделил бы, да чинуши Министерства Обороны с чинушами гражданскими всё ни как этот вопрос не разрулят. Бюрократы, Сталина на них нет. Дома без жильцов ветшают, рушиться начнут. Капремонт сделать, средств жилуправлению выделяют мизер, на косметику даже не хватает.

Вздохнув, печалился:

– Старею я, Василий Николаевич. Я ведь почему тебя на крыльце подъезда встретил, не на станции: убоялся того, что в толпе сошедших на перрон не признаю в дождь с грозой. И голос подать не смогу – как назло вчера на рыбалке простыл и осип. Совсем сбросил со счетов, что сойдут с твоего поезда от силы пять-шесть человек, и те служивые пятидесятого полка. Тоже, как и мой пятьдесят седьмой, вывели из дивизии, но включили в состав бригады Сил специальных операций. Хорошо, «вэдэвэшниками» остались. ДОСы пятидесятого полка, помнишь, – на отшибе городка у озера Велье ютятся. Там хоть какая-то движуха происходит – строевой подготовкой, рукопашкой, тренировками укладки парашюта занимаются. У нас тишина, если бы не пьяные склоки и разборки, – мертветская. Отдушина – малые предприятия, частные мастерские занимающие бывшие казармы. И там движуха. Жильцы моих «досов» у предпринимателей работают… Я ведь после ранения из Афганистана сюда в Борки вернулся отставником. Устроили заместителем начальника железнодорожной станции. Тогда с поездов дальнего следования офицеры и солдаты-отпускники сходили и шли по своим полкам табунами… Ну, давай, отсёрбну последним разом виски, этого пойла – по мне одеколон-одеколоном, водочке нашей не конкурент – да и поплетусь я до дому, к жёнушке моей ненаглядной. Афган снесла, будь он неладен. Выходила от ран и хандры запойной. Да, было дело, намаялась. На протезах ходить научила. Она ведь долгое время, не знаешь, переписывалась с твоей мамой и сёстрами. Близняшек по переписке подтянула – она в прошлом профессор «физтеха» – по математике для поступления в Новосибирский госуниверситет. Кстати, обе получили образование специалистов нархоза, здесь их головам и рукам завсегда работа найдётся: президент Беларуси крепко взялся за восстановление былой советской продовольственной независимости. Колхозы поднимает, «городки» на селе отстраивает, тракторный завод в Минске сохранил. Мы с жёнушкой и сыновьями, заместили её на кафедре блатным – родственник депутата госдумы – сюда вот из Москвы сбежали, из того дурдома. Таки дела. У меня в батальоне, командир разведвзвода умолял зампотылу – у нас в полку женщина, майор, была – выдать разведчикам по два РПГ-18 каждому, за «сынков» отомстить… не дала. На задание взвод ушёл с четырьмя положенными на двенадцать бойцов гранатомётами… В горах «духи» из засады всех положили. А было бы у них затребованное количество «мух», отбились бы… К чему это я? Виски не водочка, башку в раз «хромой» делает. Ну, пойду. На днях, как оклемаешься от переезда, заходи в жилуправление, кое-какими материалами для ремонта наделю. Поутру сына пришлю, свезёт в Голубицы и за родителями в Новополоцк.

Заполучив обещание, мне на свои средства отремонтировать квартиру и лестничную площадку заодно, Круглов выплеснул из рюмки в раковину недопитые виски и встал из-за стола.

На лестничной площадке сокрушённо произнёс:

– А может, и не старею, просто снова хандрю – от перестройки такой. Но не пью, нет. Жёнушке и сыновьям обещал завязать, слово офицера держу, да… Слава «вэдэвэ»! Сегодня пятнадцатое февраля – день вывода последних частей из Афганистана.

Вчера в скайп замбатальёна мой постучал. В восточных регионах Украины создаёт группы для защиты от воинствующих сторонников евромайдана. Могли мы с ним предположить, что наступит такое время?

Кстати, не помню такого тёплого дня в середине февраля – температура неделю держится выше ноля. Прогноз на сегодня – девять градусов. Сапоги резиновые с сыном прислать?

– Не стоит, у меня ботинки военные американские с высокими берцами, зимние, непромокаемые.

– Ну, да… ну да. Америка – наш партнёр… по две «мухи» – каждому!.. Одной бы не выдал гранатомёт – жёнушке своей, ненаглядной. Профессор, а повелась на «печеньки» Нуланд. Счастье моё и беда моя. Она украинка из Львова. И сыновей с панталыку сбивает. Младший голову бреет – чуб оставляет. А мужику пятьдесят четыре года.

Глава 6

С шоссе на просёлочную дорогу не свернули – разбита тракторами и грузовиками, «ауди» не проехать. Выйдя из авто, Паранин поблагодарил сына Савелия Михайловича и отправил назад в Борки, заверив, что сам на своих двоих до Голубиц доберётся. Дорога без поворотов и перекрёстков, прямая до деревни. Помнит.

Справился по мобильнику, как отец с матерью переночевали у тёти Лиды, предупредил, что приезд за ними откладывается на завтрашнее утро.

Не пошёл по грязи. Несколько прошёлся в кювете дороги от берёзки к берёзке. В каникулы шёл из Борков в Голубицы погостить у бабушки, под ними подосиновики и обабки собирал. Свернул и двинулся напрямки – по старой тропе через поле с озимыми. Путь по ней не намного короче, чем по дороге, но всё же не идти по грязи, не утопать лужах колеи. Шёл, хоть и в высоких кожаных американских ботинках, грязь – верхний слой земли оттаял – ногами месил и здесь. Пожалел американские берцы. Модель 792, в Хабаровске приобрести не просто – дефицит. Надо было согласиться на предлагаемые Кругловым резиновые сапоги.

В деревне миновал нежилые с заколоченными окнами избы. Дворы деда Лухмея и других бабушкиных соседей пустовали – без домов, раскатанных по брёвнышкам. Подворья давно заросли расплодившимся малинником в бурьяне. Постоял у бабушкиного подворья с одним фундаментом от избы, с наполовину растасканным забором. Вспомнился случай из далёкого детства, забор этот из жердей только-только менять на тесину начали. Бабушка Марфа – без единой слезинки, с уголком платка у рта – наблюдала за дядькой Сашком. Тот, оставив доски, орудовал топором: вырубал под корень яблони и вишни. Нахимов, обессиливший с похмелья, сидел поодаль на связке из заборных столбиков, растирал ладонями культяпку, пристроенную на снятый протез, и выкрикивал:

– Якорь тому лысому в дыхало! Верка! Стерлядь такая, дай, чем швартануться. Нет мочи терпеть, мозоли сошли! Окровенили, как та рожа на ногах Авдотьи.

Забор так и не поставили – не зачем стало: кусок земли с яблонями, грушами и вишней у бабушки Марфы отрезали – нечем было платить налог за садовые деревья.

* * *

Пересёк, теперь уже, должно быть, и в весну сухое, русло речки Сойки. Брёвна моста заменены железобетонными плитами. Ограждение из трубных стоек и арматурных прутьев местами срезано. Наташа писала:

«Участковый Короткевич застал ворьё за делом – перила резали. Бросился их остановить, но с пустой тогда кобурой ПМ был исполосован ножовками. От потери крови скончался на месте».

Уже тогда многие подворья в Голубицах пустовали, да и случилось всё поздней ночью, потому ни кто в деревне не услышал. Были бы у кого собаки… Тётка Авдотья, председательша на пенсии, к тому времени прекратившая называть примака «мужиком – в якорях», потравила всех дворняг в деревне. Сестра переживала: после гибели Володи её сердце занял участковый младший лейтенант, но безответно. На Натаху милиционер не заглядывался, на танцах не приглашал, даже в ответки на её приглашения, в кино сесть на заднюю у стены скамью – потискаться – не звал. Как впрочем, и других девушек на выданье. Верен был подружкам Клавкам, причём обеим. Как только переехал из Полоцка в Белое, запал на красавиц, певунь и «заводилок» на танцах. Но всё мыкался, всё не решался у которой их них руки попросить, на которой жениться. В клубе станцевать – а танцором слыл, как и гармонистом, первым в округе – по очереди приглашал. Но до дому проводить кому-то одной не предлагал, наоборот его самого подружки до околицы Голубиц сопровождали, одним милицейским кителем укрывшись. Гармошкой и пением «неприкаянной троицы», во всей деревне заслушивались, не спали. На околице их поджидал Нахимов, в шутку заявлял младшему лейтенанту: «Вас здесь не стояло. Одна звезда, и та не во лбу». Снимал с Клавок китель и брал подруг под ручки. Короткевич обижался, грозился привлечь «за оскорбление при исполнении», но не привлекал, хотя задиристость инвалиду с рук не сходила: за выгон самогона на пару с дедом Лухмеем не раз подвергался штрафу. И надо же случиться, получив, наконец, звание лейтенанта, добавив на погоны ещё по одной звёздочке, вёз в Голубицы Нахимову очередное извещение на штраф… Смерть – нелепая на мосту – остановила. Окровавленного, его с моста сбросили в Сойку, тело обнаружили в устье речки рыбаки. Хорошим Короткевич был парнем, все на районе милиционера уважали и любили. Нахимов рыдал на похоронах, сыночком называл. На поминках к всеобщему удивлению оставался трезвым, за столом всё жалился и причитал: «Сыночек, безвременно ты покинул калеку безутешного». С директором Бельского кладбища договорился участок ему рядом с могилой сыночка оставить. До кончины своей за участками ухаживал.

* * *

Поднялся в гору. Здесь от руин сыроварни почти ничего не осталось, всё скрывали заросли бурьяна с малинником. Подумалось, скрынка Нахимова, скорей всего, так и осталась ни кем не найденной.

Спустился вниз, где у подножья склона теперь стоит часовня. Небольшого строения, одноглавая, с куполом сусального золота. Ещё с неубранными лесами по фасаду – видимо, чтоб фронтон расписать, мозаику положить. Сквозь вязь жердин и досок угадывалась лепнина картушей меж окошками, пока без витражей в рамах.

На крыльце трое пацанов под команды подвыпившего старика с орденом «Кутузова» и медалью «Партизану Отечественной войны» на телогрейке ставили над входом кумачовую растяжку «71 ГОД ПОБЕДЫ В СТАЛИНГРАДСКОЙ БИТВЕ». Понятно, старик, с виду ровесник, этим орденом и медалью награждённым быть не мог, видать, по обычаю северо-корейцев носить награды своих родителей, цеплял на телогрейку орден и медаль отца или деда.

Послушав ворчливый комментарий: «Ходють тутати всякие в шляпах с мобилами», Паранин лишь молча кивнул головой в ответ на приветствие мальчишек.

Угощая подростков сигаретами Camel, Паранин отметил, что они выглядели вполне взрослыми – вероятно, из-за наличия комсомольских значков на ветровках.

* * *

Взошёл на крыльцо и отворил арочную в резьбе дверь.

Вошёл в храм и зажмурился от лучей солнца, проникавших через стрельчатые в барабане под куполом окна.

Встретила Наташа:

– Твоего дядю и моего двоюродного брата Сашу похавали в последний день весны и первый лета. Письмо, что нашёл в кабинетке, отрывок к тебе послания, вот, возьми флешку, в ней оно целиком. Пароль доступа к тексу, сказал, ты подбершь, догадаешься какой. Незадолго до кончины в вордовском файле выбрал отрывок, на другой флешке передал мне распечатать на принтере. Но попросил не отправлять, подложить на виду… Объявился и нам с мамой во всём признался два года назад. Взял с нас обещание вам не отписывать. Ждал, приедете. Сюрпризом хотел всё обернуть. Всё надеялся дожить и самому лично попросить прощения. Бабушка Марфа знала, но сыну дала слово тайну об его инсценировке собственной смерти не разглашать.

Весной, сразу с дядиным приездом, в этом месте пробился ключ родниковой воды, источник, что со стороны апсидиолы. Купель соорудили. Всех страждущих оздоровиться пускаем. Сашок не только затем построил здесь часовню, ты – теперь – знаешь, почему и догадываешся зачем ещё.

Разрешение и благословение на строительство от епархии получил. Архиерей Полоцкий пообещал осветить часовню, аккурат в день дядиной кончины и приехал – успел.

В купели обмыли, в часовне отпели… поховали на Бельском кладбище. Рядышком с бабушкиной могилой, и недалече от крестов Нахимова с Авдотьей, и обелиска Короткевичу. Так Саша захотел и просил.

Стены клал один, деревенские комсомольцы помогали. Своды навести и купол поднять, мужиков окрестных просил. Расписать, мозаику положить, витражами окна оформить тебе и мне завещал.

Я, как видишь, в монашеском одеянии. После гибели мужа на первой Чеченской войне и сына на второй приняла обряд малой схимы, обрядилась в монахиню, нарекли меня новым именем Марфа. Переписав новополоцкую квартиру сестре мужа, подалась век дожить в Бельском женском монастыре. Здесь мне епархией положено быть настоятельницей. За купелью и часовней присмотрю. Так что, братик, впредь зови меня игуменьей Марфой. Давай покончим с нашей размолвкой, о душе нам пора думать, не о претензиях друг к другу. Проходи, не стой в притворе на сквозняке… Шляпу сними. И что это ты всё время высматриваешь, слушал ли ты меня?

Я сестру слушал, но и высматривал, не отрываясь… юлу. Ту самую, что у бабушки в Голубицах была моей игрушкой – единственной. У сестёр в Борках – любимой.

Она – вся в лучах света из стрельчатых окон купольного барабана. Обе половинки корпуса местами лишились окраски. Кайма, в былом жёлтая, истёрлась почти вся. Прежней только осталась ручка из пластмассы.

Вертится!

– Мама сохранила, о том дядя Саша её просил, напоминал чуть ли ни в каждом письме. Дядя вернулся, отдала ему. Он мне дал прочесть свой киносценарий, в коем по сюжету герой фильма ребёнком играется с такой юлой. Я так поняла, образ героя с тебя писан, а одна из сцен – тот в Голубицах случай со Змеем Горынычем. Я не была довольна тем, что мама даже сынишке моему не дала с юлой поиграть, сильно тогда удивлялась дядиной просьбе хранить. Теперь понимаю причину его столь трепетного отношения к простой детской игрушке.

Замедляется!!

Чиркая по столу каймой, заваливается на бок, ударяется ручкой о коробки с тубами.

Не пряча от сестры слёзы, раскрутил – успел.