скачать книгу бесплатно
С того случая прошло три месяца. Лето на днях подходило к концу. Пора была возвращаться в город, и никто до сих пор не знал, почему садовник Ядолла вдруг взял и исчез.
«Странное дело, он сам много раз говорил, что никогда не уйдёт…» – удивлялся Хушангхан.
Нужен был новый смотритель, чтобы за зиму дом не растащили на кирпичи. А то ведь любой мог сколотить четыре кушетки на берегу реки и по пятницам сдавать за тридцать туманов всяким гулякам. Так рассуждал Хушангхан, и все были с ним согласны.
Вдруг из глубины сада раздался хохот девчонки. Она увела детей играть, и было неизвестно, чему их там учит. Махдохт нервно ходила по своей комнате, стуча кулаками по стенам и двери. Переживала за детей.
«Вот бы девка оказалась беременной, чтоб убили её».
Хорошо было бы, если бы Фати забеременела. Все братья разом накинулись бы на неё и лупили, лупили бы, пока не помрёт под их руками и ногами. Как бы было хорошо. Детей бы никто не развращал.
«Моя девственность как дерево», – вдруг подумала Махдохт.
Ей нужно было срочно посмотреться в зеркало. Нужно было увидеть в зеркале своё лицо.
«Может, я поэтому зелёная».
У неё было смуглое зеленоватое лицо, отливающее ещё и желтизной. Под глазами испещрено морщинами, а на лбу вздутая жила, которую ничем не скрыть.
Господин Эхтешами когда-то сказал:
– Такая вы холодная, прямо лёд.
Она подумала:
«Не лёд. Я дерево».
Она могла себя посеять в землю.
«Но ведь я не семя, я дерево. Нужно посадить себя, как черенок».
Как поделиться этим с Хушангханом? Махдохт хотела сказать: «Брат, милый, сядем поговорим как друзья. Ты же знаешь, что свитера теперь вяжут фабрики…»
Но если бы она сказала это, должна была бы и про тысячу рук объяснить. Объяснить было невозможно. Хушангхан вряд ли бы всё это понял. Как ей было сказать, что во времена, когда тысячи фабрик вяжут свитера, не к чему было растить из Махдохт вязальщицу и выбирать для неё такое предназначение?
Что ж, выхода не было. Махдохт задумала остаться в загородном доме и в начале зимы посадить себя в саду. У садовников бы только спросить, когда лучше сажать черенки. Она сама-то не знала, да и не важно. Она останется и посадит себя. Может, станет деревом. Ей хотелось бы расти возле реки, с листьями зеленее ряски, и сражаться с прудом, изо всех сил. Если бы она стала деревом, если бы стала, распустила бы почки. Была бы вся усыпана почками. Почки бы пускала по ветру, и стал бы сад полон Махдохт. Махдохт бы росла. Ветвилась бы тысячью ветвями. Со всем светом бы сладилась, и по всему миру были бы деревья Махдохт. Американцы покупали бы её черенки и везли бы в Калифорнию или места похолоднее. Разросся бы лес Махдохт, хотя американцы наверняка бы говорили «Махдкат». И столько бы её имя произносили, что она в конце концов там превратилась бы в «мэдук» или «мадук». И тогда, через четыреста лет, языковеды бы спорили о ней и с пеной у рта доказывали бы, что эти два слова на самом деле одно и в основе их корень «мадик» африканского происхождения. И тогда биологи бы протестовали, уверяя, что дерево холодных широт не может расти в Африке.
Махдохт билась головой об стену, билась и билась, пока не разрыдалась. Между горестных всхлипов подумала: в нынешнем году она непременно купит тур в Африку. Поедет в Африку, чтобы вырасти там. Она всем сердцем хотела быть деревом жарких широт. Всем сердцем хотела – а кто по велению сердца пойдёт, безумие познает.
Фаезэ
В четыре часа вечера 16 августа 1953 года Фаезэ после долгих дней сомнений и раздумий приняла решение. Молчать уже было бессмысленно. Если бы она и дальше ждала, всё могло накрыться медным тазом. Она должна была пойти и отстоять своё право. Однако, несмотря на всю силу, проснувшуюся внутри, Фаезэ понадобился целый час, чтобы одеться.
Она медленно натянула чулки. Сняла домашнее платье и надела летнюю блузку и хлопковую юбку и всё это время нет-нет да и подумывала: вдруг там будет Амирхан? А мысль о том, что там будет Амирхан, обдавало всё её тело жаром. Если там будет Амирхан, она, конечно же, не сможет спокойно сказать, что хотела. Вообще не сможет говорить. Ей придётся снова всё затаить в сердце, снова мучиться. Потому что всякий раз, когда она хотела выговориться, что-то случалось, и за этим неизменно следовали сомненья и раздумья о сказанном и несказанном.
Перед зеркалом, припудриваясь, она сказала себе: «Я старею». Шёл двадцать восьмой год её жизни. Двадцать восемь лет и два месяца. Старой, конечно, она не была, была, скорее, измождённая.
Фаезэ надела туфли. Взяв сумку, устремилась вниз по ступеням.
Мать сидела во дворе на кушетке и смотрела на пруд. Стук каблуков Фаезэ заставил её отвлечься. Она спросила:
– Идёшь куда-то?
– Да.
– Не ходила бы, дочка, по всем улицам народ бушует.
У соседей было включено радио, и его шум доносился во дворе. Фаезэ замялась. Мать была права. Мать вздохнула:
– Чадру хотя бы накинь.
Фаезэ молча вернулась в дом. Из-под сложенной одежды выудила чёрную чадру, которую надевала в траур, и, глядя в зеркало, накинула её на голову. Тяжёлые складки шёлкового джерси превратили её в нечто наподобие неправильного куба, на который следует смотреть только с одного бока. Если Амирхан там будет, обязательно её высмеет. Фаезэ нравилось, когда Амирхан её высмеивал, но не по таким поводам. Одно дело, когда высмеивает за то, что она замуж не выходит. Но если из-за чёрной чадры – это хуже некуда. Вдруг Фаезэ расплачется? Нехорошо будет плакать перед Амирханом. Фаезэ подумала, будь что будет, выхода нет. Она снова спустилась по лестнице, на этот раз в чадре.
Мать больше ничего не говорила. Она уже давно не командовала.
Фаезэ вышла из дома. Жили они в узком переулке. Рёв толпы доносился издали, но, к счастью, здесь была не главная улица, к тому же, очень быстро подвернулось такси. Фаезэ села в машину. Сказала:
– На улицу Сазавар.
Водитель посмотрел на неё в зеркало заднего вида. Такси тронулось.
«Не боитесь? – спросил таксист. – Везде беспорядки».
– Ничего не поделаешь.
– Придётся сделать небольшой круг. Я по главной не могу. Опасно.
– Ничего.
Таксист ехал боковыми улицами. На каком-то из перекрёстков дорогу им ненадолго перекрыли. Кто-то стоял посреди мостовой и руками подавал знак остановиться. Несколько машин выстроились друг за другом. Потом этот мужчина с мостовой неожиданно перескочил на тротуар. Чуть ли не побежал. Кто-то гнался за ним. Мужчина свернул в переулок и больше не появился. Машины поспешно тронулись с места. Какой-то незнакомец вскочил сзади на такси Фаезэ. В руках у него был нож, и он стучал этим ножом по заднему стеклу. Фаезэ не смотрела на него. Согнулась, уткнула лицо в колени. Вдруг пожалела о том, что вышла из дома. Водитель резко затормозил. Фаезэ ударилась головой о переднее сиденье. Водитель со всей силы нажал на педаль газа, и Фаезэ отбросило назад. Незнакомца на багажнике швырнуло на мостовую.
Водитель выпалил: «Говорил же, опасно. Вас довезу – и больше никаких пассажиров на сегодня!»
Фаезэ не ответила.
«Собака, чёрт бы побрал твоё любопытство! Несчастный! Сто раз тебе мать говорила, Мостафа, не выходи из дому!» – продолжал водитель.
Фаезэ не ответила. Ей было неприятно, как мужчина таращится на неё всю дорогу в зеркало. Ей хотелось поскорее выйти.
Наконец они доехали. Фаезэ положила таксисту в ладонь двухтуманную купюру. От прикосновения его руки ей стало так противно, что она не стала дожидаться сдачи. Открыв дверь машины, выскочила. Нужный дом был недалеко. Здесь тоже доносились крики и шум, по-прежнему издали. Фаезэ позвонила в дверь и две мучительные минуты угощалась ожиданием, как ядом.
Дверь открыла Алие, служанка. Как будто только со сна.
«До сих пор спала? Ну ты, матушка, даёшь!» – пожурила её Фаезэ.
Алие поздоровалась и отступила назад, пропуская гостью.
Фаезэ спросила:
– Мунэс-ханум дома?
– Дома.
– Где?
– В гостиной, наверное.
Фаезэ пошла в гостиную. Делая первый шаг, про себя сказала: «Он дома». Делая второй шаг, сказала: «Его дома нет», – и так поочерёдно говорила, пока не подошла к двери. То был пятый шаг. Она сказала: «Дома», – и открыла дверь. Мунэс сидела одна возле радио и внимательно слушала. Амирхана не было. Фаезэ подумала, может быть, он наверху спит. Поздоровалась:
– Салам!
Лицо Мунэс будто расцвело.
– Глазам своим не верю! Как поживаешь, ханум? Ну ты, конечно, молодец, сто лет тебя не видели!
С этими словами, Мунэс потихоньку поднялась с места и убавила громкость радио.
«Кто бы говорил, ханум. Это от тебя ни ответа ни привета. Молодец – не то слово!» – ответила Фаезэ.
Женщины расцеловались и, обмениваясь дежурными любезностями и неразборчиво щебеча, сели друг рядом с другом у радио. Фаезэ спросила:
– Ты одна?
– Да, милая, одна. Родители в Мешхеде.
– Да ты что? Почему же ты мне не сказала?
– Да вот два дня назад только уехали.
– Ну и ну! А… Амирхан чем занят?
– Его нет дома, на работе он.
– Батюшки, в такое-то время? Когда повсюду толпы…
– Ну, он когда выходит из дома, говорит, что на работу… А так, мне откуда знать.
– Подумать только!
– Подумать только! Кто знал, что сегодня такая красота к нам заглянет!
– Ну что ты, зачем ты льстишь мне…
– Где же тут лесть? Чай будешь?
– Спасибо, с удовольствием, если тебе не затруднительно.
Мунэс поднялась с места, чтобы принести чая, и Фаезэ тем временем выключила радио. Радио могло помешать им говорить. Слишком долго она сомневалась и раздумывала – дольше, чем было допустимо. Вскоре Мунэс вернулась и молча села напротив подруги.
Фаезэ где-то читала, что, если у человека круглое лицо, значит, он родился дураком. Впервые прочитав это, она молнией метнулась к зеркалу и посмотрела на себя. Она знала, что её лицо не круглое. Ей много раз говорили, что она из лошадинолицых. Говорила это в основном её мать, со своей жалящей интонацией, которая потом годами царапает человеку сердце. Но тогда Фаезэ всё равно побежала к зеркалу, чтобы убедиться в том, что к дуракам не имеет никакого отношения. С тех пор она привыкла оценивать всем лица. У Амирхана лицо было четырёхугольное, с очень сильным квадратным подбородком. Но Мунэс уродилась круглолицей. С лицом круглым-круглым, как полная луна, соперничающая немножко с куриным яйцом.
Вот уже десять лет Фаезэ считала Мунэс дурой, хоть та и была старше неё как минимум на десять лет. Но они по-прежнему были подругами, потому что, невзирая на злополучный изъян, в Мунэс была своя притягательность и дружить она умела. К тому же, очень скоро вырисовалась ещё одна причина: Амирхан. Теперь, если Фаезэ виделась с Мунэс, это было как из-за самой Мунэс, так и из-за Амирхана. «Если бы лицо Мунэс было хоть немножко продолговатым, до неё бы уже давно дошло устроить мою с Амирханом свадьбу», – часто думала Фаезэ. Много раз Фаезэ сокрушалась: «Несчастная, ну почему её лицо такое круглое?»
Алие внесла в гостиную поднос с угощениями. Подруги пили чай, и Мунэс время от времени поглядывала на радио. Хоть она и была старше Фаезэ и находилась у себя дома, включить радио не решалась.
«На улицах шумят?» – спросила она подругу.
– Не то слово! Столпотворение.
– Амирхан велел мне не выходить из дома. Сказал, там головы рубят.
– Да, он верно сказал. Какой-то тип даже запрыгнул на моё такси.
Фаезэ подумала, что не надо уводить разговор в никуда. Спросила:
– Ты с Парвин не виделась?
– Нет, уже месяц как.
– А почему?
– В последний раз у неё ребёнок болел. Сказала, краснуха. Лучше никому не приходить, чтобы потом не разносить повсюду заразу.
– Ну и хорошо тогда, что не встречалась с ней.
Мунэс посмотрела на Фаезэ исподлобья. Фаезэ ждала её слова, чтобы произнести следующую фразу, но та старая дева молча смотрела на цветы на ковре. Фаезэ пришлось снова начать самой:
– Я в жизни своей такого бесстыжего человека, как Парвин, не встречала.
На этот раз Мунэс на неё посмотрела. Глаза её были полны удивления.
– Почему?
Её «почему» прозвучало очень невинно. Фаезэ подумала, господи, что же оно такое круглое-то, лицо твоё. Сказала:
– Она низкая, подлая. Ужасно, когда человек такое понимает после десяти-пятнадцати лет дружбы. Однако же эта ханум порядочно обнаглела. Стыд забыла, достоинство растоптала. Теперь на любую подлость готова.
Глаза Мунэс наполнились ужасом.
– А что Парвин собирается сделать? Хочет развестись? – спросила она.
– Ух, нет, нет! Несчастная! Только этого не хватало: чтоб развестись надумала. Мерзавка. Брата жалко, такой мегере достался.
Мунэс смущённо поджала губы. Ей стало любопытно. Она копалась в мыслях, пытаясь понять, почему Парвин бесстыжая. Ничего не придумала. Ту женщину она чаще встречала у Фаезэ дома. На праздничных ужинах, в траур, в пост. Относились они друг к другу с простым дружелюбием, и Мунэс ничего плохого в Парвин не видела.
Мунэс смотрела на Фаезэ. Ждала, пока та расскажет, в чём Парвин провинилась. А у Фаезэ, пока она вот так сидела, глядя на подругу в ответ, вдруг покраснели глаза и полились слёзы. Отражение слёз Фаезэ сверкнуло в глазах Мунэс, и Мунэс тоже расплакалась. Всегда так было. Кто бы ни плакал, у Мунэс слёзы подступали к горлу. Она сама не знала, почему так происходит. Разжав губы, сморщенные в плаче, она сказала:
– Не плачь, ради Бога, не плачь. Что, в конце концов, случилось?
