Венецианская вечерня

скачать книгу бесплатно

Пусть пламя свечи, если ты возжег его, будет свидетельствовать о твоей вере: ибо это Свет, победивший тьму,

– помогающий тебе не заблудиться на жизненной дороге,

– придающий смысл твоим страданиям, каждому твоему дню, всем твоим делам,

– наполняющий твою жизнь надеждой, покоем, радостью,

чтобы ты мог делиться этими дарами со всеми, кто встретится тебе на пути».

До закрытия церквей оставалось еще немного времени, и, несмотря на долгое пребывание у апостолов, Леониду хватило сил заглянуть в находившуюся неподалеку (а в Венеции всё находится неподалеку, если знать дорогу) церковь Сан-Дзаккария. Хотелось еще тишины – в согласии с комической табличкой у входа: «La chiesa ? luogo di preghiera». Как видно, объяснения необходимы – причем по-итальянски, стало быть, предназначены для своих, не для forestieri!

Леонид сел против Мадонны Беллини, которая едва обозначалась в надвигавшихся сумерках, но фотограф-немец упорно кормил аппарат монетками, и храм освещался. Это «собеседование» помогало размышлениям; а свв. Екатерина и Лючия (она уже, по-видимому, неотступно следовала за Леонидом), разделенные ангелом с виолой, вызвали в памяти дуэт «Mond und Licht» из Страстей по Матфею… Церковь Сан-Дзаккария слишком знаменита в истории города, чтобы легко было (по крайней мере, Леониду) войти в нее как в обычный храм (а не как в музей). Но он отрешился от полотен из венецианского прошлого, – чему в немалой степени помогло распятие с огромными гвоздями, торчащими из ран, и виноградной гроздью в нижней части – с ягодами-агатами и другими драгоценными камнями. И снова отчетливо расслышал: «Mond und Licht ist vor Schmerzen untergangen». Венеция предостерегает от автоматизма, в ней нельзя жить по-залаженному, это город неожиданностей, где нужно смотреть во все глаза – другие рецепты мало помогают. Знаменитая церковь? Но и в ней идет обычная приходская жизнь; любая церковь важна для тех, кого окормляет, есть центр их мира… И мимо туристов бесшумно прокрадывались пожилые венецианцы – в боковую дверцу: на исповедь или для разговора со священником. Леонид словно увидел самого себя, идущего к отцу Ивану.

Кампо, в углу которого стоит церковь, напоминает проходную комнату во дворце, и в старое время оба выхода с него на ночь запирались. Сан-Дзаккария едва ли не старше Сан-Марко, но дух здесь витает иной: укромная площадка удобна для темных дел – не для процессий с хоругвями – и была ареной многих политических убийств. Автор одного путеводителя утверждал, что церковь посвящена пророку Ветхого Завета, убитому между жертвенником и храмом, а не отцу Иоанна Крестителя. Тогда еще очевиднее связь этого места с тем, кто был порублен на куски изуверами, страшившимися прихода Сына Человеческого. И Рождество Иоанна находится в церкви не зря… Евангельский Захария – один из самых понятных тебе персонажей: его «конек» – молчание. Узнавший, почувствовавший иное присутствие молчит от безмерности соприкосновения. Но язык необходим, пусть внутренний, язык разумения как такового. Слова не выражают человека – в этом случае особенно. Они даны ему – для других, но их это переживание не касается; оно касается тебя и того, кому слова не нужны – нужно сердце наше…

Наблюдая итальянцев, Леонид не сомневался, что говорливый народ, снующий от бутика к бутику, заслуженно является наследником своей истории. Они торопятся, приезжая сюда на день-два, чтобы обежать лавки, где так много добра продается со скидкой в зимнее время. И болтают напропалую – не о высоких материях, а о батисте и бархате; но под сводами золотой, как и много веков назад «голубятни», понимаешь, что начало этого города было величественным. И тянет снова поехать в Торчелло и Мурано – к двум сестрам Сан-Марко, по-видимому, старшим: Санта-Мария Ассунта и Санти-Мария-э-Донато…

Никто не постиг закона, по которому переходишь от радости к сомнениям и обратно, снова начиная жить. Но ты был сегодня в Сан-Марко, сказал себе Леонид, вернувшись в гостиницу и записывая впечатления длинного дня. Ты молился в почти пустой, сумрачно-величавой «капелле дожа». И это не колебания настроения; сомнения в правильности того, что делаешь – кто их не ведает? Мomenti di sofferenza – как называет подобные состояния замечательный пастырский текст у Святых Апостолов. Но замалчивать их? Гнать прочь? Надо разобраться… Может быть, тихонько посидеть в церкви, пройти вдоль пустынных каналов или, наоборот, потолкаться на пьяцце…

Делая записи, думал ли Леонид, что кому-то это нужно, или это были те сугубо личные откровения, никуда не ведущие, которые, обнаружив через несколько лет, выбросишь, пожав плечами? Чувствовал ли хотя бы отчасти тот настрой, что вдохновлял строителей великого собора – веривших в своих читателей, которые с наслаждением будут разглядывать их письмена и с радостью примут в дар сводчатые страницы каменных манускриптов, а чем больше они оставят потомкам, тем горячее будет их благодарность?.. Еще недавно Леонид горько рассмеялся бы, заподозрив себя в подобных претензиях, но сегодня уже хотел, чтобы люди – пусть трое-четверо – узнали, как он открывал Венецию, церковь, самого себя. Раньше его интерес к церквям, если и не отсутствовал вовсе, но был интересом этнографа. То, что их наполняло, казалось своего рода убранством, экспозицией. Теперь он думал: хорошо ли здесь молиться? могла бы эта церковь быть моей?.. И в одном не сомневался: молиться здесь хорошо не только в церкви, но и в своей комнате, а также на любом углу; тишина помогает.

Когда ты отправился сюда во второй, в третий раз, знакомые удивились: «Опять Венеция?» Потом уже попривыкли к прихоти. Но разве ты узнал этот город достаточно, чтобы переключиться на следующий? И сегодня – не другим человеком сюда приехал?.. Желая убедиться в этом, он перелистал записную книжку (весьма толстую тетрадь), в которую заносил свои венецианские впечатления и отрывки из литературы. Естественно было остановиться на страничках, которые теперь можно озаглавить так:

Десять лет назад

Aqua alta

e m’? quarant’anni questa sera.

До последней минуты я не верил, что это возможно: «Аqua alta…» Куда более вероятным казалось привычное: «Вьюга метет в окно…» Но чудо состоялось…

В самолете рядом со мной сидела девушка. При посадке, когда даже бирюку не сдержать эмоциональный подъем (невольный каламбур), я подивился, что внизу зеленеет трава: «Неужели у них уже весна?»

– Нет, что вы, – сказала соседка. – Она и месяц назад была такая, и два…

– Вы так часто здесь бываете?.. Кем же вы работаете?

– Я больна Венецией…

Не повторяй своих ошибок и не старайся их забыть. Но когда приблизишься к сорокалетнему (или к другому логическому) рубежу, отправляйся в Венецию и смотрись в зеркало вод, чтобы, как лебедь, увидеть своего двойника – того, кем ты мог бы стать. До окончательного прозрения еще далеко, но… Если хоть в каком-то смысле у тебя откроются глаза на что-то, прежде скрытое стенами тюрьмы твоего страха и твоего тщеславия, то ты уже не забудешь этот опыт и будешь стараться повторить его.

Но что я понимаю под этим – «мне сорок лет сегодня вечером»? Венецианскую комнату с видом на три моста и самый длинный день, проведенный в ней – после блужданий по городу, в размышлениях… о пути своей жизни? Приняв в расчет зло, которое я причинил, и то, где я встречаю свои сорок лет, нельзя отрицать: обошлись со мною совсем не плохо. Наказание может ожидать меня впереди (учитывая и то, что я еще совершу), но пока… меня больше баловали, чем наказывали. Спасибо…

Предаваясь самопознанию, нельзя не испытывать к себе жалости, сознавая, что нет более несуразного существа на свете. Почему-то избегаю открытых путей, но собственный дремуч и темен, и не видать его. Эта поездка – предел эксцентричности, достигнутой мною в жизни. Вряд ли кто поймет и не осудит. Разве что та, которая у меня одна. Но она и так понимает более других: она «всегда со мной».

Играем Бродского? Ехать в Венецию – теперь для русского путешественника это в какой-то степени значит ехать к нему. Пусть на Сан-Микеле и не тянет… Хочу, чтобы за мной тоже признали это право, желание – приезжать сюда в третий, в четвертый раз и так далее. Повторяя Генри Джеймса, чьи Итальянские часы приобрел в «Павильоне» у Giardino reale, я не намерен никого просвещать и писать о Венеции то, что еще не было написано. Мне нужно пожить в этом городе.

Но дни здесь если и не облачны, то, как заметил Петрарка, кратки. В два часа пополудни уже закатная усталость теней. Такова итальянская зима.

Сценарий пребывания – свободный, не потерплю я принуждения в сорок лет. Если не допущу себя до отчаяния, это уже будет чудом. Скучаю ли по своим cari? Праздный вопрос. Каждый день хожу мимо Bonvecchiati, в котором мы жили, и Chat qui rit («Котика»), где вместе обедали. Мазохизм, согласен, но с ним легче: душа не пуста.

Много часов брожу без цели. Это единственное, что можно делать упорно, непрерывно и целенаправленно. Но постоянные колебания центра тяжести при подъеме и спуске с мостов обеспечивают и смену настроений. Чем же опасны чрезмерности самопознания? И пристрастие к пьяцце Сан-Марко как к рабочему кабинету? Не стоит ли хоть раз пронестись по сей площади в карнавале, забыв свое имя и отказавшись от лица? Заразиться неким празднично-приподнятым чувством жизни, иллюзией сверхчеловеческого бытия и отдаться ему? И не всякое ли бытие – если сравнивать его с небытием – это праздник, счастие, карнавал?

Ходить туристскими тропами – слишком банально, но что делать, если, как он говорил, не смог родиться в этом городе? Выбор, который был: побывать в Венеции или не ездить в неё, перестать думать о ней. Выбрано первое, что ж роптать-то?.. «Выбрано»? Кто-то может с уверенностью сказать, что был там? Своими глазами видел Дворец дожей, Салюте, высаживался на Торчелло? Но поверить в это нельзя, не став вымыслом самому.

Закономерно, что в этот приезд я оказался в отеле Арлекино. И в отведенный мне номер 802 я не прочь вернуться – на следующий юбилей. Вид из окна – просто мое почтение: этот «крест» – перекресток мостов хочется снимать снова и снова. Особенно если не живешь здесь, а пытаешься запечатлеть с низкой точки. И шуту гороховому, бросившему якорь рядом, это легче легкого. Как и многое другое, затруднительное для людей серьезных. Угловой номер дает преимущество двух перспектив: из второго окна открывается ведута на канал Буркьелло, выстроенные по струнке гондолы и лодки. А горы над лагуной выступают, как водные знаки – или миражи: различимы только снежные вершины, черный низ отсутствует.

Первое, что вижу по утрам в окно: огромного рыжего кота, спящего на перилах альтана соседнего дома, по ту сторону моста, который через час перейду. Отсюда наблюдаю восход солнца: внизу – темно-зеленый канал, выше – желтоватые кипарисы и вдалеке над ними – призрачная и почти прозрачная округлость Сан-Симеоне Пикколо с «наконечником», над густой ярь-медянкой садов Пападополи.

Наверное, на второй или третий день, когда я рискнул отклониться от променадов и ощупью двинулся вдоль «гранде-канале» (хоть это и невозможно посуху, но речь не о движении по прямой), начал работу тот продуцирующий механизм, который, не доверяя фотопленке и тем более сетчатке, сам стал, как фотопленка, кратко и резко фиксировать всё, что я видел вокруг себя. В Венеции, где красота ab aeterno была культом, быстро становишься коллекционером вроде Дез Эссента. Но, доставая аппарат или записную книжку, я чувствовал себя вором. Казалось, венецианцы оглядываются и замедляют свой бег, чтобы спросить меня, как я собираюсь использовать их «фактуру». Не придется ли мне разделить участь четырех сарацин (тетрархов у Сан-Марко), которые окаменели, пытаясь ограбить сокровищницу собора? Когда я вдруг забредал во дворец и встречал монументально растущего на возвышении стража (которого нельзя опознать по униформе, потому что одет он куда лучше меня), замечая на двери надпись: «No tourist, please», я их понимал. Какое кому дело, что палаццо Гримани (например)? Проходи, guarda e passa, как было сказано. А если в узком и длинном ущелье, предназначенном исключительно для одностороннего движения, столкнешься с вереницей, деловито спешащей к переправе, чувствуешь, что ты лишний в этом серьезном городе. Население здесь изрядное: школьников – стада, в час дня их, как скот, прогоняют по переулкам на кормежку, а потом в Академию. Тогда – берегись, забирайся в лавки, посторониться не удастся: сметут и оглушат. No tourist, please.

А в остальном все было как всегда: гондолы возили японцев, голуби ползали по Сан-Марко… Поначалу меня волновал вопрос: Venezia chiusata или aperta? Кампанила и многое другое закрыто и задернуто полиэтиленовыми пакетами и серыми чулками, но закрыта ли Венеция как таковая? Не может ли она в любом состоянии преподать те уроки, которые люди вроде Модильяни потом будут считать важнейшими в жизни?.. Венеция – открытый город. В нее приезжают те, кто хочет, распахнув окно на Адриатику, бросить взгляд на европейскую культуру – пусть отошедшую, но, как всё созданное когда-то людьми, не исчезнувшую бесследно: отголоски старого различимы и в новых формах, в той цивилизации, что пришла на смену.

В этот приезд я почти не искал новых впечатлений – чтоб укорениться в излюбленных. И каждый вечер в час, означенный в сознании неутолимым зудом, шел на Сан-Марко, смотрел, как по обеим сторонам каменной трапеции выстраиваются вереницы огней, голуби исчезают и в полудымке снуют зачарованные тени по-прежнему деловитых венецианцев или редких туристов, которых магнетически тянет на пьяццу. На этой подвижной сцене все время идет спектакль – неспешный, но многовековой, и никому не возбраняется присутствовать.

За первый час пребывания, soggiorno, здесь я успел узнать, что нет ничего вкуснее сырокопченой колбасы с улицы Талалихина, которую ешь с итальянским хлебом, мягким, как сметана, который gi? tagliato – уже разрезан надвое, чтобы туда как раз колбаску и вложить. А запивается это, само-собой, vino locale, т. е. Merlot, но dal Veneto, за 2,30 литр, купленным в магазинчике за углом (мудрое расположение гостиницы). И мой обед с первого дня остается неизменным: хлеб и вино. Очень по-итальянски.

Я не мог принудить себя пойти в какой-нибудь музей или в церковь. Культурно-просветительские поездки сюда остались в прошлом, сведений в голове хватало: недоставало чего-то иного… И вдруг мне показалось, что я живу-таки, давно живу здесь, точнее – неким безвольным мечтателем из книг Анри де Ренье лежу в госпитале для неисцелимых, а красная стена, в которую вделаны толстощекие амуры, – последнее пристанище моего блуждающего зрачка; и мир ограничен бледными горами на горизонте, в которые тоже не верится… Можно ли быть несчастным в солнечный зимний день на фондаменте Дзаттере? Но за счастье надо… платить? Благодарить – и это тоже плата… На другой стороне канала Джудекка белеет массивная церковь Реденторе в окружении мелких домишек: кажется, посреди детских туфелек кто-то водрузил взрослый сапог.

Очнувшись, я все же посетил Мадонну-дель-Орто, о которой много слышал. И меня поразила золотая лестница Введения Марии во храм, возносящаяся, как гора. Я не спец, но стоял, подобно старцам на полотне, в изумлении повернув голову. А Мадонну Беллини, которую шел как-то смотреть Жозеф, видеть уже было нельзя: ее украли ночью 1 марта 1993 года, и вместо нее, под пустой рамкой, стояла фотография, «quasi in grandezza naturale». Где ты теперь, благословенная, кому смотришь в глаза: своему похитителю – или скупщику краденого, воображающему себя знатоком?.. А мимо, к выходу, протопала довольная делегация, прослушавшая лекцию о «Страшном суде» Тинторетто, размерами вдвое (лишь) меньшими микеланджеловского. И мне вспомнился Рай его же в Palazzo Ducale: это море голов, прямо бахча какая-то… Как и Рай Данте (по сравнению с его же Адом), этот парадиз не убедителен. «Отвратительный вечный покой», говоря словами грустного поэта…

Отношение профана к шедеврам противоречиво; даже не к ним самим, а к институту шедевров. Множество подлинников заменено копиями – и ничего: в них все равно ощущается энергия их творцов. Такой человек, как я – не самый дремучий, надеюсь, – не отличит. Не говоря уже о том, что Тайная вечеря Джироламо да Санта-Кроче, например, которую никто не упоминает, по-моему, важнее леонардовской, хотя бы потому, что ее можно рассмотреть. Но я молчу, молчу…

Как называются эти выносные часовенки-алтари, посвященные Марии или св. Антонию, которые так часто встречаешь в узких переулках и глухих углах? Разубранные цветами и призрачно парящие над головой?.. У такого места поневоле задержишься. И их множество. Потому и задерживаешься… надолго.

Даже на том клочке campiello Tre ponti (пятачок «Три моста»), который виден из моего окна (в нескольких метрах от него уже начинается Piazzale Roma – шлюз между Венецией и современностью), есть место адорации – у бара Due ruote. Два пути? И надо выбирать?..

Долго еще сердце будет сжиматься, вспоминая солнечные утра у тихих венецианских церквей. Сант-Альвизе в ранний час, когда длинная тень соседнего здания косо падает на главный фасад и делит пополам кампо. Плещет канал, качаются, постанывая, лодки. Вокруг ни души…

«Venice: handle with care». Уличный плакат.

Побывав здесь, нельзя отказаться от мысли, что этот странный, невиданный город представляет собой те «врата в бесконечность», в которые пытается войти одинокий искатель. А свидетельством концентрации служит хотя бы то, что однажды я педантично сосчитал, сколько шагов до Сан-Марко от моего обиталища: 2595 – совершенно раскольниковское число. «Pericolo di morte» – предупреждают каждого входящего.

Когда встречаешь интеллигентного, молчаливого, безукоризненно одетого человечка в глубине двора, на забранных сеткой воротах которого написано «No tourist, please», мало что читаешь в его глазах немой крик «Доколе?!», но вспоминаешь и две пушки на мосту Libert?, обращенные к материку, – еще одно выражение противостояния Венеции и мира…

По всем правилам, сегодня следовало бы закатить некий пир, но разве могу я поступать по правилам? Посторонний наблюдатель и так заметит, что нужно как-то особенно не любить себя, чтобы на свой день варенья, на «круглую дату» остаться одному, в чужой стране, лишить себя празднества в компании временных идолопоклонников. Похоже, сей акт – бегство в Венецию на сорокалетие – довольно красноречивое выражение некоего отношения и к себе, и к другим, и к жизни вообще.

В этом городе чаще чем где бы то ни было, возникает стремление «Туда! Туда!». Всякий раз, как переулок оканчивается мостиком… Взойдя, повернешь голову и увидишь уходящий канал с сиянием в конце, где он впадает в более широкий. Откуда льются эти волны света? Куда ведут серебристые дорожки?..

Каменная скамья под колоннадой Дворца дожей – лучший приют для усталого путешественника. Отсюда хорошо обозревать мир – или забывать его. По блестящим плитам подходит некто с клювиком, на тонких перепончатых лапках. Нет, это не попрошайка, интерес у птички чисто эстетический. «С днем рожденья, дружок!»

Бродя по Венеции, вспоминаешь Мимино и его одинокие блуждания по Москве без копейки. Здесь блуждаешь более по внутреннему миру, но и наяву хочется быть неимущим, жить в этом городе последним бомжом с мешком, в котором нет ничего, кроме пары запасных носков и Божественной комедии.

С чем нельзя здесь смириться – сон. Брать и ложиться в постель, как обычно? Да вы смеетесь! К тому же в воздухе разлиты антиснотворные, бродильные ферменты, благодаря которым постепенно превращаешься в вечный двигатель, ходибитель, смотрибитель.

Побывав в Венеции, трудно избавиться от мысли о перевоплощении, о каком-то переходе, резком повороте руля. «Лёгок спуск чрез Аверн», – так и стучит в голове.

Венеция облагораживает даже Хемингуэя! Хоть роман Across the river… переполнен болтовней, а не оторвешься – не от него, а от пейзажей, на фоне которых невольно представляешь действие. Благо всё это ты видел. Книга За рекой, в тени деревьев знаменательна для меня тем, что в ней сквозь обычный стальной голос охотника изредка пробивается и человеческий…

Нехорошо писать об этом городе длинно и последовательно: получается какой-то каталог, нагромождение антикварных образцов в старой лавке. Иначе надо писать… Чтобы читатель увидел: ты жил, опираясь только на острие мгновения – единственное божество, сохранившее свои чары.

Главная победа дня: у меня спросили дорогу! Тыкая пальцем в схему. Крещение-посвящение состоялось. Что до меня самого, то если в Москве карта Венеции – первая моя книга, то здесь мне недосуг ее разворачивать. Куда важнее то, чего в ней никогда не найдешь… У меня борода с сединой и мрачный вид – поэтому ко мне и обратилась француженка-гидша, предводительствующая выводком блаженно улыбающихся говорунов с фотоаппаратами. Нельзя же допустить, что меня приняли за европейца, итальянца!

Но я тоже отдался общему наваждению: обещал себе достигнуть сегодня максимума фотографий, что и исполнил. Теперь видно будет, сколько я обошел в свой день. Глядя на снимки, смогу почувствовать себя непосредственным человеком. Я действовал! Особенно удалась симпатичная церковь Санти-Апостоли: возносящаяся ввысь стройная, тонкая колокольня ярко освещена солнцем и на густом синем фоне смотрится сновидчески; даже и купол церкви (распухший от молитв, как сказал бы Д’Аннунцио), с обеих сторон стиснутый, как челюстями, жилыми пристройками и пешеходами обычно не замечаемый, виден четко, а крест блестит в небе.

На фасаде церкви Санта-Маддалена под впечатляющей надписью на торжественной латыни «Премудрость выстроила себе дом» – летучая звезда с хвостом. А внутри – «Mostra di Presepi»: с десяток расположенных по кругу рождественских «вертепов». Вошел и все зафотографировал. Примерный турист.

Львы, как известно, находятся под особым покровительством в этом городе – как и коты, их меньшие братья. Исключение сделано для несчастного животного, страдающего за всех, у входа в консерваторию – палаццо Пизани: ему безжалостно рвет пасть омерзительный Геракл-Хемингуэй. Пардон…

Часов в девять вечера я почувствовал сильный укол зачарованности, погружения в некую магическую плазму, в которой плавали все идеи, пребывавшие ранее в беспорядке. Но не хотелось формулировать окончательно, слишком это хлопотно. Я еще раз повторил заветные слова: «Sono quarant’anni questa sera» и снова отправился на пьяццу, где не просто побывал в свой день рожденья, но который в некотором смысле провел там. «Золотая голубятня у воды» – неплохо сказано, corpo di Bacco! Если буду жив, хотел бы вернуться сюда через десять лет и опять пройти тем же путем su e zo per i ponti.

Голуби в конце концов надвинулись на меня со всех сторон и накрыли шумным шатром. Хичкок!.. Но все-таки: встретить сорокалетие на Сан-Марко – не так уж плохо для смертного! Grazie! Grazie a tutti!

Совсем по-загаданному не получилось – я об aqua alta. Но, по крайней мере, я наблюдал прилив: в полночь пьяцца тут и там заблестела лужами, а по периметру, особенно у собора, вода стояла недвижно. Что же касается «пира», то и он состоялся: «пир духа» – как в анекдоте. Но можно ли навязывать план этому городу – городу случайностей par eхсellence?

Из всех городов Италии я предпочитаю Венецию? Нет, я езжу только сюда (хотя до нее бывал и еще кое-где). Это можно считать параллелью принципу, которого придерживаются местные жители: «Венецианец никогда не посещает других городов Италии», – свидетельствует последний венецианский магараджа Моран.

Почему? Я – однолюб: Аня и Венеция – i due carissimi cose nel mondo.

Мой роман с этим городом начался чахоточными московскими ночами («когда мучительно ищет выхода детская душа, оскверненная школой», – написал друг): я внезапно почувствовал, что сам звук «Венеция» мгновенно переносит меня туда – dahin! dahin! – в город, в котором еще не бывал. Помните, как об этом говорил тот, кто приехал сюда, когда врачи уже запретили ему покидать свою комнату?.. Вслед за ним и я хотел бы назвать первые свои фантазии так: «Имена стран: имя». Но фантазий почти не было – были выписки: что бы я ни читал, если упоминалась Венеция, я открывал тетрадку. Это образовывало разительный – и тем утешительный – контраст со «страной киммерийской», которую я не могу покинуть. Нет, мне было мало одного имени: «Венеция», чтобы тотчас перенестись в город дожей и остаться в нем навсегда; хотелось все знать о нем и все им мерить; талисманом носить с собой. Думаю, и прустовская любовь имела подобную подкладку, которую он, по своей исключительной тонкости, не стал проговаривать до конца…

А в самой Венеции я, тяготея к эксцентричности, полюбил не совсем то, что любят все (те, кто вообще любят), а именно: Торчелло – маленький остров… Да, блуждая и увлекаясь разными путеводными звездами, невольно отмечаешь в памяти такие истории, как основание острова, названного в честь «башенки» (torrecello), на которую взошел епископ славного римского города Альтино, когда вел беженцев, спасавшихся от лангобардов, и звезда – как некогда мудрецам с Востока, желавшим поклониться младенцу Христу, – указала ему место, где надо обосноваться.

Когда-то мы были там с Аней и девочками – стоял май в начале! – и нашли подтверждение словам Джеймса (которые я сегодня прочел в Italian hours), что на этом блаженном острове для счастья не требуется почти ничего: довольно неба синего над головой и утопающей в зелени старой церкви. Все были единодушны: если и выбирать себе место для житья – на покое, – то другого не нужно. И Марина, и Лиза ухватились за идею: мотаться по вечерам в Венецию на спектакли или концерты, а ночью возвращаться назад водами лагуны, держа курс по звездам. И Славик чтоб был на веслах…

Вздор, конечно: кто теперь отправится на Торчелло в лодке? Вапоретто куда надежнее. И настоящей страсти к Венеции у них не было (а тем более к пустынному Торчелло, имя которого я не могу слышать спокойно) – они бредили Римом и Лондоном. А для меня этот остров остается, видимо, архетипом рая… Остров Робинзона Крузо – место тоже недурственное, но чего-то недостает; укрыться от людей там можно, и дел невпроворот, но главного все же нет… На Торчелло «делать» нечего – разве что виноград растить и сети сушить на заборе, зато есть нечто, дающее полное представление о мире и человеке как таковом; поэтому, даже удалившись от всего, что тебя раздражает, ты никоим образом не остаешься в стороне. Великая вещь – остров со святилищем. Пусть никто из нас всерьез и не ходит в церковь, но идея хороша…

Прустовский герой Блок, помнится, поругивал Джона Раскина (именно такое произношение – со звучным открытым «а» – зафиксировала продавщица в «Libreria Emiliana» на виа Гольдони, где я спросил Камни Венеции). За что? За некое занудство, которым отдает мономания на взгляд людей здоровых, «разносторонних»?.. Открыв «Раскина», я сделал первый шаг к человеку, для которого посещение Венеции не было посещением еще одного города. Но что я оставлю, уезжая, в номере? Бутылку с письмом? Или всего лишь рваную бумагу и due o tre bottiglie vuote di Merlo – две-три пустые бутылки из-под вина (как сказано у Монтале)? А также напрасную мечту: сумей я продолжить и в последующей жизни тот ритм, к которому пристрастился в Венеции в день своего сорокалетия, из меня мог бы получиться если не поэт, то хотя бы «лирик познания»; но я вернусь в Москву, и будет всё, как раньше?

К числу моих достижений следует отнести то, что я ни разу не помочился в канал и не угодил в испражнения венецианских собачек, которыми здесь, как камушками мальчика-с-пальчик, испещрены переулки и набережные. И ни разу не почувствовал голода, который заставил бы меня на ходу сжевать сандвич и заглотнуть банку пива.

Но какой же вывод, товарищ? Жить по-старому? Во всех смыслах? Или же непонятная грусть заставит задуматься?.. Да разве я мало «думаю» об этом? Но итогом становится новый миф, который я творю о себе, подражая чудо-городу, породившему не одного Гоголя – или лучше: Набокова, с его визионерской техникой и нечеловечески точным словом, – дабы он писал его историю, снова и снова пересоздавая старую сказку. И другие не отставали…

От условий повседневных жизнь свою освободив,

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,

И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века…

***

Закрыв тетрадь, Леонид спросил себя: как ему надлежит действовать? Продолжать в том же духе? Но не значит ли это вливать новое вино в старые мехи? Что-то уже ушло, по-видимому, безвозвратно, что-то явилось на смену… В этих записках чувствуется неясное ожидание, и теперь можно попытаться понять, чем оно разрешилось и сменилось, – при условии, что человек вообще способен к пробуждению и перерождению… И последними его словами были: «Спасибо, Господи, за этот удивительный день, в который Ты поддержал меня, укрепил терпением и разумением сердце мое, отягченное суетой. Да будет так».

III

Проснулся он странно рано – в полной темноте. Может быть, отозвалось сидение в холодных церквях: горло пошаливало; или сну мешало внутреннее беспокойство – из полусотни своих рождений Леонид только второе проводил вне дома. Хотя родные, едва он заикнулся о поездке, с радостью его отпустили, даже настояли на ней, когда он усомнился. Но по-прежнему казалось расточительством отдавать драгоценные часы сну – здесь, в городе, который некая традиция считает городом снов… Это не были летние, серебристые ночи, благоухающие гелиотропом и шафраном, когда нет более тяжкого преступления, чем запереться в номере, а глубокие зимние, маслянистые от вернувшегося тумана. Венеции – и прочего мира – не ощущалось. Колокола еще только готовились возвестить утреннее Ave, и отсутствие грубых городских звуков, неизбывного московского лязга сознавалось Леонидом как подарок ценителям тишины; а под куполами, чудилось ему, замерли ночные молитвы рыбаков «Звезде морей».

С новой силой вернулись мысли о сыне: письма были начаты, и продуцирующий механизм работал. «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Леонид расслабленно повернулся в постели и вздохнул: на что же опереться в разговоре с ним? На свои ощущения? Смешно. И, с одной стороны, опора очевидна, но… Как ты поймешь известные слова, как распорядишься ими? Понравится ли это Вячеславу? Если он готов тебя услышать, речения придутся к месту, но если нет… Лучше как-то иначе… Беда: не хочешь ты как-то, тебе надо как должно, потому и не решаешься выходить с открытым забралом, говорить: я считаю. Не в том дело, что считаешь ты, а в правде, но для этого следует пить из тех источников, где она обитает. Коль скоро занимается новый день, начнем с сегодняшнего Евангелия. Из всех недугов бессонницу легче других обратить во благо…

И что же? Леонида не удивило, что церковь вновь назначила отрывок из четвертой главы от Марка: «Для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать?» Сомнений не осталось: письма ждут… «Должно ли в субботу добро делать, или зло делать? Душу спасти или погубить?» Сегодня ты вправе подумать о себе, о своем отдыхе, но не нужна ли Вячеславу твоя забота именно сегодня? «в субботу»?.. Как тот сотник, веришь, что сын исцелится по одному слову. И в чем будет состоять исцеление? Не в том же, чтобы Вячеслав поступал по-твоему… Почему вы не понимаете друг друга? Для разговора нужен единый язык, и он вами ощущается, но… Это его излюбленное: «Посредников не нужно… Я обращаюсь к Богу напрямую…» Не слишком ли самонадеянно звучит? Зачем же тогда церковь? Или она установлена для стад, мытарей и блудниц, а козлы и прочие оригиналы могут входить без доклада? Но как же нам тогда возделать общий виноградник? Не объединившись? Хотя почва для самодеятельности этим не устраняется: мы тоже ищем обращения напрямую, никто не делает за нас всю работу…

Каков же Он, истинный и долготерпеливый? Узнаем мы это? Почему драгоценное знание не вкладывается в нас при первых же шагах по земле, чтобы мы жили на ней, как задумано? Почему столь трудны наши искания?.. То божество, о котором говорит Вячеслав, с которым у него установлены давние отношения – его не разделишь с другими. Явивший себя в Сыне, Его давший нам для единения, иной… Вячеслав ратует за свободу, не хочет принадлежать к группе. Но остров ли он – в этом мире, разделенном на бесчисленные группировки-архипелаги?.. В «безумном» мире, от которого он якобы отказывается?

«Не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? Откуда же на нем плевелы?» Как часто в голове гремит этот вопрос, после того как Вячеслав сообщил о своем решении… Безумный мир? Но это мир, на который смотрит безумец. Для Шекспира мир – театр, для Казановы – бордель, для Чезаре Борджа – скотобойня. Смысл «отказа» в одном – в отрицании Христа: точно и не было никакого ответа на безумный мир, на жалобы Иова.

«Все высвистано, прособачено» – любит повторять Вячеслав. Но не отрекается же от мира как такового, ищет рай земной, свой – взамен возвещенного. Сюда ты и соваться не смеешь. Но если говорить о Боге Авраама – тогда вы оказываетесь на другой территории. «Отрицающий Сына не имеет и Отца». И ты должен спешить на помощь, поддержать его, как инвалида, у которого перебит хребет. Его доминирующее состояние – страх: сделать что-то не так – «не так, как я хочу». Что с того, что болезнь известна? Он не услышит тебя, надо иначе. «Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали». Да, в проповеди твоей – или исповеди – для него не будет ничего, кроме занудства. Пока ты не пострадаешь за нее…

После этого боя, данного на рассвете, Леонид с радостью влился в венецианскую жизнь, которой не было дела до чьих-то борений; разрушая стеклянную тишину, она быстро множилась с приходом дня, готовила свою торговлю и расставляла перед входом в остерии маленькие грифельные доски с цифрами: школьный страх перед уроками математики был позади. День просветлел. Куда-то спешила ранняя гондола, ускользая в блестящую мглу канала. По лестнице, помогая себе руками, как лягушка в воде, поднимался карапуз, а громадный мужчина в черном откинулся назад, поставив на живот большую камеру, чтобы зафиксировать причал. На краю крыши четко рисовался проволочный каркас альтана, украшенной разноцветными фонариками.

Казалось бы, чтобы любоваться горизонтом, нужно быть богатым и спокойным, а если ты затравлен, лучше сидеть и медитировать в каморке. Но Леонид находился где-то посередине, и после медитации в комнате с удовольствием любовался горизонтом под звон колоколов. Примерный план на день у него был, но, выйдя из гостиницы, он неожиданно повернул в сторону Сант-Альвизе. Что-то снова потянуло его на тихое кампо в отдаленной части города. Что? Власть языковых ассоциаций? Ибо наследного принца, призванного, по Данте, носить меч, столь же нелепо объявлять святым, как и ставить на колени самолюбивого упрямца?.. Опустим без ответа этот не вполне ясный вопрос, но то, что Людовик попал в Paradiso, уже освящает его личность, тем более что к служению церкви его принудила воля неразумного отца.

Леонид вспомнил прочитанный вчера отрывок о Сант-Альвизе, написанный задолго до того, как одноименный московский храм вошел в его жизнь. Совпадение? Или один из тех стуков, что были услышаны позже?.. Так или иначе, но Леониду было спокойно в безлюдном уголке. Красная лавка меж двух глиняных горшков охотно приняла его, и он уже видел родной теперь, московский Сант-Альвизе, отца Игоря, скромную, до изнеможения полюбившуюся обстановку, утра и вечера, проведенные там…

Из объемной монографии Церкви Венеции Леонид узнал, что эрудиты именно к этому кварталу относят те строки Беглянки, где Пруст сравнивает неожиданно открывшуюся ему площадь с волшебным дворцом из Тысячи и одной ночи, куда героя приводят под покровом тьмы, а утром потихоньку возвращают домой, чтобы он не сумел найти чудесную обитель и подумал, что все это ему приснилось; утверждая, что даже если бы он и попытался сам отыскать чудесную площадь, уставленную дворцами, задумчиво застывшими в лунном сиянии, то злой дух-хранитель незаметно привел бы его в ту же точку, из которой он начал свои поиски. Но Леонид пришел сюда кратчайшим путем – и сам – хотя бы для того, чтобы лучше запомнить дорогу и убедиться, что это явь, и злой дух не властен ему помешать. Под углом к храму стояло здание, в котором располагался «Istituto figlie della carit? canossiane»… Конгрегация сестер божественной любви? Очень хорошо. Попроси о милосердии к себе, упорному грешнику, стремящемуся очиститься от скверн глубоких.

«Иституто» напомнил ему легенду об основании Сант-Альвизе… Рождение многих местных церквей – следствие явлений того или иного святого более или менее значимой фигуре. San Magno, епископ одного из тех городов, положение которых уже никто не сможет определить и от которых не осталось ничего, кроме причудливых имен: Альтино, Эраклея, Одерцо… Спасаясь от лангобардов, он покинул материк и повел народ на острова лагуны, добившись, чтобы туда же переместили и кафедру. Сан-Маньо приписывают основание восьми старейших церквей Венеции. Явившаяся ему во сне Богородица повелела воздвигнуть Санта-Мария Формоза. Св. Петр также посетил своего продолжателя во время сна – и результатом стал Сан-Пьетро ди Кастелло. Архангел Рафаил был вдохновителем сооружения Анзоло-Рафаэле, а Сам Спаситель – храма Сан-Сальвадор. Сан-Джованни ин Брагора и Сан-Дзаккариа обязаны своим возникновением Иоанну Крестителю. Детищем Сан-Маньо были и Санти-Апостоли; на этот раз епископу явились Ученики – с предписанием выстроить в их честь церковь там, где назавтра он увидит семью о двенадцати журавлях… Что касается Сант-Альвизе, то основание этой церкви – событие более позднего времени. Знатной венецианке Антонии Веньер явился святой Людовик Тулузский, обратившийся к нобильдонне с просьбой о возведении храма в его честь. Как пишет хронист: «Inutile stare a chiedersi perchе… Не нужно задаваться вопросом: почему епископ-француз почел своим долгом обратиться к венецианке; так или иначе, по желанию Веньер была построена не только церковь, но и прилежащий монастырь, в который она удалилась вместе с благочестивыми подругами».

Поэтому, сказал себе Леонид, и мы не спрашиваем: почему был воздвигнут (в год начала «великой» французской революции) храм имени св. Людовика в нашем, еще более далеком и еще менее французском городе? Кто имел видение?.. Не спрашиваем, ибо иначе у нас не было бы этого храма, и ты остался сиротой навсегда.

Из Венеции, с расстояния в две тысячи верст гордая Москва сокращалась для него до размеров крошечного квадратика с высокой елью, который представлял ее и говорил о ней нечто утешительное. «Наш храм!» – теперь и Леонид имел право на это восклицание. Как он любил его, как ясно видел: приземистый, с неколебимой независимостью утвержденный между многоэтажными уродами, хоть и претендовавшими на его территорию, но остановленными властной десницей. Колонны, классически-строгий фасад несли на себе печать непреклонного духа прихожан и священников, боровшихся за храм в глухую эпоху. Обретенный столь поздно, он казался Леониду каким-то другим миром, оазисом, камнем среди хлябей… Постепенно он убедился, что это сама церковь – другой мир; и сколь бы часто ни приходил он сюда, ощущение таинства не убывало.

Возможно, любителей пышных зрелищ разочарует скромная обстановка. Но что есть храм, друзья и учители? Место, где нас собирает то, что выше нас. И разве должна речь, хотя бы и священника, звучать непременно гладко и громко? Не задуматься ли ему подчас над чем-то? Он же не выучивает свою роль, как актер, не изображает кого-то, перевоплощаясь, – он ведет нас. И, сознавая, чей это дом, начинаешь и в мир выходить иначе, понимая, где находишься… Здесь св. Франциск Сальский учит нас стяжанию блаженной жизни, св. Бернар Клервоский – смирению, св. Антоний милует нас, кем бы мы ни были, св. Людовик благословляет, Богоматерь исцеляет от недугов. А Преображение, писанное по голубому полю в конхе апсиды, сразу приковывает внимание впервые входящего своим высоким смыслом: «Неужели и мне суждено преобразиться и войти в этот храм?» И потом уже, на всех службах, окуная взор в лазурь полукупола, в которой парит Христос, представляешь, что такими и должны быть врата в Царство Небесное. Тесные врата.

А в ряду видений (роль которых в Венеции особенно велика: кто решился бы строить на песке мало что дом – храм из мрамора и золота – без сильного покровительства?), предшествовавших воздвижению того или иного святилища, нельзя миновать и видения дожу Якопо Тьеполо, подарившего ордену доминиканцев клочок топкой земли – истинное campo, – где возникла церковь Сан-Дзаниполо. По легенде, внутреннему взору дожа явилась часовня, вокруг которой волновалось море цветов; над ним взлетали голуби с золотыми крестами на головках, а два ангела святили воздух из золотых кадильниц. Тогда с высоты раздался голос: «Questo ? il luogo, che ho scelto per i miei predicatori». И надгробие Тьеполо на фасаде церкви до сего дня хранит изображение ангелов с кадилом и птиц, увенчанных святым символом.