Лес

скачать книгу бесплатно


«Ах да», – вспомнил беглец и вернулся к тумбочке. Раскладной нож обнаружился в первом же ящике. Он поиграл им, полюбовался – а нож ничего, подумал беглец, раскрывается мгновенно, острый, стильный, быстрый… «Быстрый… – остановился он на последнем слове. – А почему, собственно, быстрый?» – он повернулся и всмотрелся в ничего не выражавшее лицо человека—«скрепки»: не читает ли тот мысли, не догадается ли?

«В общем, похрен мне, понравлюсь я тебе или не понравлюсь… – решил беглец и направился к двери. – Рисковать не могу. Извини, красавица, у меня своя жизнь… Своя… такая же. Так что вот тебе букет, а вот тебе привет».

Он поднялся по лестнице и, стараясь не думать о предстоящей опасности, бодрым шагом дошел до двери уборной. Накатила новая волна страха. Но беглец решил не ждать, пока та его смоет, а оседлать, как водный серфингист. Он дернул щеколду, перехватил букет левой рукой, а правой крепко вцепился за ножик. И въехал в уборную – на самом гребне своей волны.

Как и в первый раз, хищница развернула к нему страшное лицо. Черные глаза блестели, как две глянцевые пуговицы. Огоньки свеч затрепетали, словно в предчувствии страшной беды, и молнией блеснуло в зеркале побледневшее лицо беглеца, вмиг рассыпавшееся в прах, словно песчаная фигура. Но он встрепенулся: засмотревшись на пустое зеркало, можно было остаться здесь навсегда, а это не входило в планы.

– Я выбрал для тебя лучшие цветы, – произнес он тихо и размеренно, с достоинством, с улыбкой. И протянул букет женщине.

Лицо ее на миг преобразилось, как будто она помолодела, расцвела, воспрянула, очнулась от долгого и утомительного сна, но тут же приобрело прежний – озлобленный хищный – вид. И в этот момент он выхватил нож и подскочил к женщине. Но произошло непредвиденное. Отшвырнув букет, она резко схватила его обеими руками и притянула к себе. Беглец почувствовал, как что-то раздирает его тело: словно десять острых лезвий впились в его бока и спину разом, и задвигались яростно, желая разорвать в клочья. Он завопил от боли, и в этот миг увидел в зеркале отражение своей жены. Она смотрела на него тревожным и в то же время недовольным взглядом. За ее спиной беглец увидел собственную комнату. Жена была в ночной рубашке, с растрепанными волосами. Она тянула к нему руки через зеркало, роняла тревожные свечи, предметы туалета женщины—призрака, словно пытаясь найти, нащупать его, как слепая.

– Прости, любимый, – прошипела хищница, и слабеющий беглец выронил раскладной нож из рук. – Прости, дружочек!

И в этот момент все началось. Он почувствовал, как две цепких ладони с острыми ногтями впились ему в щеки, его голову затрясли вправо—влево, а затем раздалась хлесткая пощечина. Этого выдержать было нельзя. Мужчина открыл глаза.

– Может, хватит уже? – раздался недовольный женский голос.

Он некоторое время помолчал, глядя в потолок, дышал ровно, сглатывал слюну. Потом повернулся к лежавшей рядом жене и коротко, обрывисто сказал:

– Что. Хватит.

– Да все хватит! Выспаться с тобой не могу, сам знаешь. То храпишь, то кричишь, то стонешь, то меня бьешь! Думаешь, мне не надоело?

– Не думаю, – тяжело ответил он. – Я ничего вообще по этому поводу не думаю.

В комнате царил полумрак – он ложился глубокой ночью, когда было черным—черно, и теперь понял: наступает рассвет. Часов пять утра? Он потянулся за часами и убедился: так оно и было. Пять пятнадцать. Через сорок пять минут вставать. Точнее, надо было вставать. А он уже встал. И теперь злился.

– Правильно, – причитала жена. – Ты вообще обо мне не думаешь.

– Я сплю? Сплю, понимаешь, – теряя сон, мужчина все больше раздражался. – Спи и ты.

– Я не могу! – воскликнула она отчаянно. – Ты, падла, не даешь!

– Спи в другой комнате, значит.

– Мы муж и жена, как—никак, – зло сказала жена. – Может, нам развестись и спать в разных квартирах?

– Может, – резко сказал мужчина и поднялся. Смотрел на небо – через окно двери и следующее, балконное. – Ты. Мне. Не дала. Выспаться.

– Это ты мне… – взвизгнула она, но мужчина прервал:

– Я тебя обеспечиваю! Ты живешь целиком за мой счет. Ясно тебе? И еще выделываешься. Кто ты без меня? – он приблизил к ней покрасневшее от злости лицо. – Я тебя спрашиваю: кто ты без меня?

– Человек я! Человек я без тебя! Вот возьму и уеду, понятно?

– Проваливай, – сказал мужчина, успокаиваясь. – Он подошел к балкону, открыл дверь. – Достало меня все. Вот возьму и уеду в лес. А ты будешь сидеть и меня ждать…

– Да ты сам как из леса, – насмешливо сказала жена. – Дикий человек.

Она разрыдалась. Мужчина некоторое время молчал, глядя вдаль, затем присел к ней:.

– Ты такой черствый, – всхлипывала жена. – Тебе до меня нет никакого дела…

– Ну успокойся, – терпеливо произнес он. – Это все время. Ну, чего тебе купить сегодня? Чего привезти? К вечеру отойдешь у меня…

– Купить… Да ничего мне не надо купить! Все равно не купишь… Ты даже цветов не дарил мне. Понимаешь? Обыкновенных цветов! Никогда! Хоть бы красную розу подарил, хоть одну, блин, драную красную розу.

Мужчине стало неуютно, он ощутил смутный приступ волнения, тревоги, подступивший к горлу. «Интересно, нет ли у нее ножа в руке?» – почему-то подумал он, и тут же укорил себя: ну что я такое думаю, мол, ведь она по—своему права… «Всем нужно людям ночью спать», – вспомнилось ему.

Нет, сегодня поспать уже не получится. Нужно было пробуждаться. Он поднялся и прошагал на балкон. Открыл окно, смотрел на просыпающийся город, жадно дышал. Город, впрочем, давно проснулся, если вообще спал: на стройке напротив начиналось движение; у подъездов вовсю работали дворники, сновали туда—сюда снегоуборочные машины, торопились по своим делам первые прохожие, шли на свои незавидные работы… А дальше, за стройкой, стояли стройными рядами, сплошной, непроницаемой стеной деревья. Они были спокойны, и только качались из стороны в сторону их кроны, и едва заметно глазу трепетали на ветру голые ветви. Деревья стояли в дымке, словно островок другого мира, совсем чужого, чуждого всему, что происходит здесь, и вместе с тем – здешнего, того же самого. Их скоро не будет: новый район с каждым годом отхватывает у леса знатный кусок. Людям нужно где-то жить, где-то смотреть по утрам с балкона, где-то ссориться из-за недосыпа… И тоски. Мужчина закрыл глаза и представил совсем другой лес. Тот был настоящий, гигантский, нетронутый. В том лесу можно было пропасть, заблудиться… Но как хотелось сделать в него хоть один шаг, ступить на глубокий снег, пройтись между сосен – молчать, дышать. Тот лес был не здесь – в области, далеко—далеко от города… Но все же не бесконечно, не так далеко, как… Ну, как они с женой становятся друг от друга. В тот лес можно было поехать – не хватало лишь самой малости: времени. Отдохнуть от этого города, от этой жизни отдохнуть… Побродить… Мужчина сжал веки с такой силой, словно больше никогда не хотел открывать глаз. Стало больно.

– Ракитский, – позвала жена примирительно. Она вышла на балкон в ночной рубашке и стояла теперь рядом с ним, тряслась. Он не знал, что сказать. Он был не здесь – он слушал дыхание Леса. Ровное, размеренное, спокойное.

– Прости, любимый, – тихо сказала жена, заставив его усмехнуться. «Прости, дружочек!» – вспомнилось из сна.

Что-то предстояло, услышал он в дыхании Леса. Что-то надвигалось на его жизнь – словно огромной тучей, готовясь пролиться над ним дождем. Заслоняло своей гигантской тенью – его маленькую, глупую, суетливую жизнь. Что-то предстояло.

Начинался снег.

ЛЕС

(Приключения разума)

– Я уезжаю, потому что меня все достало, вот почему! И ты достала, и твое вот это вечное поведение, твои претензии, твое настроение дурацкое! Все ей не так, блин! То я хочу ехать, то не хочу ехать, то мне нравится, то не нравится, ты… Ты на себя посмотрела бы, послушала бы вот себя… со стороны.

– Это ты бы послушал. Это именно ты сейчас не можешь свои претензии даже внятно выразить. О чем тогда говорить вообще?

– Да ни о чем! С тобой – ни о чем! С тобой поговорить не о чем. Вечно твое настроение, вечно тебя что-то не устраивает, мозг выносишь мне… Рожа вот эта!

– Рожа! Это у меня-то рожа? Вот после этого нам точно не о чем говорить! Это ж надо сказать такое – рожа! Язык повернулся. Это ты бы в семейке своей говорил вот так – рожа!

– Семейка моя, между прочим, это уже давно ты. И они вон. Вот она – моя семейка, в ней и говорю!

– «Они». Нет, это надо же, они! То есть твои дети для тебя – это «они»? Так вот, еще бы ты при них так говорил. Воспитывай детей давай, как сам воспитывался! Про мать говорить – рожа…

– Послушай, ну рожа – не рожа. Какая, в конце концов, разница! Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю… Почему вот это все, оно… вот это – происходит! Ну что ты к роже-то цепляешься, а главного не понимаешь.

– Так рожа – это главное и есть. Такой вот ты, весь в этом – рожа! И еще удивляется.

– Да эта рожа… Господи, ну сколько ж можно! Допекла просто, вот и рожа. Не допекай – не будет рожи.

– А чего допекла-то, детей одна воспитываю, тебя вечно нет, если приходишь вообще, появляешься – «так устал я, не хочу то, не хочу это». А надо!

– Так, чтобы в моем вот доме…

– «Моем вот доме»! Ты эту квартирочку называешь домом?!

– Да хватит цепляться за каждое слово! Квартирки ей мало! Зато все свое, живем в собственном, блин, жилье! У детей своя комната, все, блин, удобства есть. Ну ты чего, зажралась совсем, что ли?

– Зажрешься тут…

– Ты вот не понимаешь… Вот именно этим и бесишь.

– А ты внятно скажи, что тебе не нравится. А то все охаешь да ахаешь, ты даже, вон, сказать не можешь, все руками разводишь, глаза пучишь. Ты не думаешь, как это выглядит смешно. Мужик, так и держи себя в руках!

– Послушай, я держу себя в руках двадцать четыре часа в сутки. Но вот когда такое дома… Да, чего там говорить, не понимаешь – не понимай. Ты меня достала, именно ты!

– Ну так ищи себе другую, если достала, здесь все, знаешь, просто.

– Да, и квартиру другую, и детей, главное, других!

– Ну а как ты хотел! Что, думал, в сказку попал?

– Ты… Твою мать. Это твое вот «в сказку попал»… Кто придумал эту дурацкую фразу, какой идиот? Я ее еще со школы ненавидел.

– Да, у тебя, знаешь, все идиоты, один ты д’Артаньян!

– Да—да—да, и вот эта бесила! Ты специально все делаешь, говоришь, что меня бесит!

– А у тебя в каждой фразе – все идиоты, все бесят тебя, всех ненавидишь. Отношение к жизни менять надо, мысли!

– Ты мне вот не разводи свою вот эту… популярную психологию. Для лохов. Как меня достало твое вот это цепляние к словам, твое умение выбесить, просто мастерство. К мелочам цепляешься, а главного не замечаешь. Вот честно тебе… порой все, что ты говоришь, бесит! И даже твое это «трахни меня» невпопад, вечное – даже это достало.

– Не трахай, проблем-то. Мозги, главное, мне не трахай.

– Так ведь с этого все начинается. То, что ты мне трахаешь… Не делала бы ты это – так я бы вообще молчал.

– Вот и молчи лучше. Мне, думаешь, не надоело все? Мы вообще не понимаем друг друга, мы как чужие, понимаешь, чужие!

Жена сжала маленькие кулачки, что было силы, и зажмурилась, приготовившись ударить, оттолкнуть. Она не хотела его ни видеть, ни слышать больше – по крайней мере, в это самое время, здесь и сейчас, в настоящем – а дальше? Дальше, конечно, будь что будет. Так она отвечала себе после каждой ссоры.

Подходил к концу первый день отпуска.

– В общем, так, Ракитский, собирайся и едь, куда там ты хотел, бог с тобой, – она пожала плечами, села возле окна и вздохнула, изображая сильную усталость. Выглядит она действительно утомленной, подумал муж, если не сказать изможденной. «Может, оно и лучше было бы, – подумал он. – Разойтись, развестись», но жена прервала его раздумья:

– Да вообще не приезжай, понял?

– Я поеду в лес, ты же знаешь.

– Знаю, – жена приоткрыла окно, и теперь с каждым словом выдыхала теплый пар, куда-то за пределы их личной территории, в холод темного города. Теперь и город знал, что происходит в маленькой семье, в крохотной квартирке. Именно этот город и осточертел главе семьи, хотя он любил его, но временами не выдерживал. А однажды пришел к выводу: вот именно так же происходит и с женой. Один и тот же принцип.

– Я устал, понимаешь, устал, – повторял он будто заклинание, давно утратившее магическую силу и от того звучащее просто глупой комбинацией звуков, скорее для того, чтобы просто что-то сказать, успокоиться. Ему казалось нелогичным и противоестественным, что вот он сейчас сказал: «Поеду в лес», жена ответила: «пока», помахала ручкой, и он уехал. Нет, нужно же толково попрощаться, как-то смягчить послевкусие ссоры – послессорие это.

– Слышала уже.

– Мне надо немного развеяться. Это нам обоим…

– Езжай уже! – раздраженно прервала жена, и он понял, что сгладить не получится. Да и разве так сгладишь? Но что еще говорить, не знал. Он махнул рукой и развернулся, почему-то представив, как эта сцена выглядела бы в каком-нибудь дешевом сериале, например, на канале «Россия», где на вздохе и жесте сакцентировали бы все внимание зрителя, и сморщился, представив себя зрителем такой вот сцены. Но он не был зрителем, а был участником, и от этого вдруг стало еще паршивее. Закрыл дверь и зашел в лифт.

«Нормально отпуск начинается, – раздраженно думал он, глядя на себя в зеркало: дорогой спортивный костюм, теплый фирменный пуховик, непромокаемая обувь известного бренда, которому доверял, сумка через плечо – для самого необходимого. А что ему может быть необходимо? В сумке лежали джемпер и шапка. «Шапку надену, сумку оставлю в машине. И катись оно все…» Раздражение не спадало. Он смотрел в зеркало и отчетливо убеждался, что во все эти приличные, вполне себе, как он говорил, «здоровские» шмотки, словно бы вставлен, как пугало на палке, совсем не соответствующий им человек. Взъерошенные волосы, красные глаза с огромными мешками, потный лоб со вздувшейся веной. А ведь он должен быть доволен. Но он – недоволен.

Идя к машине, Ракитский плевался в снег, как малолетний гопник.

– Какой там начинается, – он опять вспомнил про отпуск и вспомнил, кажется, вслух. – Всего-то одна неделя, а потом опять двадцать пять… через семь. Одна лишь чертова неделя, с гулькин… – тут он выругался. – И надо что-то делать.

От мысли, что надо что-то делать, он окончательно мрачнел. Ему и отпуск-то был нужен, он мечтал, считал секунды – разве для этого? Конечно, нет, а для того, чтоб ничего – вообще! – не делать. А тут – надо делать. Какой же это отпуск? Так и не заметит, как снова нужно будет на работу. Он хотел добавить эпитетов, раскрасить, так сказать, работу в мыслях, попинать ее, как грязный снег ногами, но не стал этого делать. Все-таки именно работа дала ему возможность быть тем, кем он стал. И не будь этой работы, не было бы ничего – ни самого отпуска, ни автомобиля, к которому он шел, ни квартиры (квартирочки, вспомнил он, усмехнувшись), ни спортивного костюма даже, в котором шел. Не говоря уж о жене – и даже возможности ссориться с ней в залитой приятным светом кухне. Он сам стал работой и, думая о ней плохо, он думал плохо в первую очередь о себе – популярная психология, которую любила жена, может быть, в чем-то и права.

Но мог, в конце концов, не думать. У него было куда поехать – в лес. Сколько раз, сколько же чертовых раз за последний год он хотел бросить все на свете и бежать в этот лес, идти к нему пешком или ехать на электричке, а потом на автобусе, ползти (когда бывал пьяный). Но не хватало ни времени, ни сил – все время дела: то рабочие, то денежные, то семейные, то еще какие они там бывают… У него, казалось, не бывало больше никаких. А ведь существовало такое важное и требующее внимания, требующее времени дело – поехать в лес и просто побродить там, вслушаться в тишину, всмотреться в сомкнутые над головой хвойные лапы, в скупое зимнее солнце. Полюбоваться – а точнее, потупить, уставившись в одну точку, – собственными следами на нехоженном, совсем не городском снеге. Вспомнить, в конце концов, детство, маленькую елочку, которой холодно зимой – и почувствовать себя вдруг сентиментальным, жалея ее и себя, закрыв глаза варежкой и потирая замерзший нос.

Ну а если лето… Что ж, нашлось бы чем заняться и летом. Муравейники всякие, птички, может быть, там, в глубине леса, есть озеро – он же не знал. И летом в лесу чудесно. Но летом не получилось – они ездили на Бали, где, как пел Шнур, все его и … провели, в общем. Но даже там иногда вспоминал о лесе.

Дом, где он жил, находился на отшибе – район новый, раньше здесь ничего не было. Его дом стоял последним в ряду новых домов, и сразу напротив высилась стена, за которой начали, да так до сих пор не успели закончить новую стройку. Маленькую дорожку между подъездами и забором, где не могли разъехаться даже два автомобиля, сложно было считать улицей, но тем не менее, это была улица, которая освещалась редкими фонарями, а в свете фонарей кружился снег. И за этим великолепием, сонный как муха, наблюдал Ракитский сквозь лобовое стекло. Ему предстояло проехать по этому «тоннелю», свернуть на нормальную дорогу, потом на широкий проспект, а с него уже – и на трассу. Ну а там – пара часов езды, и он окажется в соседней области, свернет, не доезжая до областного центра, к маленькому туристическому городку, обогнет его и проедет совсем немного по пустынной, теряющейся среди деревьев дорожке. Затем она разделится на две – куда уходит одна, он не знает, но ему и неинтересно, а по второй, выйдя из машины напротив сверкающего снегом огромного белого поля, не торопясь пойдет в сторону леса. И когда дорога совсем растворится, он замедлит шаг, раздвигая руками еловые лапы, и начнется счастье. Ну если не счастье, так хотя бы забвение – ведь второе так часто принимают за первое.

Но во всей этой идиллии была одна деталь, которая заставила Ракитского выругаться с досады.

– Полпервого ночи, – сказал он в тишине салона своего авто. – Я приеду туда в полпервого ночи. А то и в час. На фига? – сверкнуло молнией в беззвездном сознании.

Он еще раз взглянул на часы и твердо решил: «Завтра. Надеюсь, что не поссоримся, просто ляжем спать». Не спеша прошелся по «тоннельной улице», рассматривая крупные хлопья снега, обошел дом и зашел в магазин.

– Алкоголь еще продаете?

– Ну, – пробурчала хмурая продавщица и взглянула на него как на врага народа. Нет, пожалуй, как на личного врага.

«Сука», – зло подумал Ракитский, выходя из магазина и открывая банку пива. Вернулся в автомобиль. Снова вспомнил о жене.

«Вот работала бы она на кассе в дурацком «Перекрестке», – злорадно думал Ракитский, – тогда бы и узнала, что значит по-настоящему уставать. Живет как сыр в масле. Детей воспитывает, тоже мне проблема – воспитывать детей. Одному три года, другой – пять! Это тебе не шестнадцать, это тебе не наркотики там, не улица! Не школа даже. Че там, бля, воспитывать? Общается только с приличными людьми, и то редко. Не то, что в универе… Телек свой смотрит. Во жизнь-то! И никто к ней не подходит и не спрашивает ночью: алкоголь есть? Посмотрел бы я на нее…»

Бухать Ракитский любил. Хотя в силу своей постоянной занятости мог позволить себе очень редко. Пил, в основном, один – работа, вместе со свободным временем и другими, кроме бухла, увлечениями, забрала у него и друзей, и приятелей, да что там, собутыльников – и тех забрала. Правда и то, что он, желая отдохнуть, давно уже ни в ком не нуждался. Сейчас ему было тридцать три, и на последней дружеской попойке он присутствовал, если попытаться вспомнить, лет семь назад – как раз в те годы и познакомился с будущей женой. Будущее наступило очень быстро, и с тех пор, как оно наступило, жизнь Ракитского пошла с бешеной скоростью. Такой, что некогда было думать, а куда же она, собственно, пошла.

Но когда Ракитский выпивал, он был уверен: все движется в правильном направлении. Выпивал обычно после какого-нибудь дела, после решения проблем, казавшихся неразрешимыми. Работа научила его выкручиваться из таких немыслимых ситуаций, находить такие нестандартные ходы, какие и представить, на первый взгляд, невозможно. Он столько раз был на грани, рисковал потерять если не все, то очень многое, подставиться самому и подставить, что самое страшное, людей, с которыми был в тесной связке – ведь он же не один работал, и не сам на себя, хотя очень хотел порой так думать. Собственно, это и стало его работой – эта необходимость постоянно выкручиваться, вытаскивать себя, как барон Мюнхгаузен за волосы, выкладываться на двести процентов, когда кажется, ситуацию уже никак не повернуть в свою пользу – а он это умел. И делал. Делал ради себя, ради семьи, ради комфортной и удобной жизни, в конце концов. Но семья была, комфортная жизнь была, и выживать, в принципе, не приходилось, а когда семья еще и начала трещать по швам, стимул для того, чтобы действовать на пределе возможностей, стало находить все сложнее. И тогда этим стимулом стало бухло – вечер в ресторане, или день, или пара дней дома беспробудного, всепоглощающего пьянства – так он заряжал свой «аккумулятор», чтобы потом его вновь разгонять до полной разрядки.

Так и жил. Самая тяжелая и омерзительная депрессия накатывалась тогда, когда все проблемы были решены, все ситуации спасены, «аккумулятор» полностью разряжен, а выпить, тем не менее, не получалось. Или жена наседала со своим шоппингом–жоппингом, или детей нужно было вести в какой-нибудь чудо-парк аттракционов, о котором они давно мечтали, или просто кто-то заболевал, или назревало время очередного ремонта, или наваливались совершенно некстати проблемы с автомобилем, или просто возникали какие-то вредные, но неприятные, как писк комара, бытовые заботы. «Аккумулятора» на это уже не хватало, все без остатка сжирала работа. И нестерпимо, нечеловечески хотелось напиться. Но было нельзя.

А случалось и так: ситуация уже решена, вроде бы все вопросы закрыты, и вдруг возникают дополнительные, неожиданные совсем подробности, и приходится решать заново, затыкать, как пробоину на корабле. И нужно снова настраивать себя на борьбу, в которой уже победил однажды, но вдруг оказалось, что нет – почему-то нет. Так было на работе, когда вскрывались какие-то новые юридические подробности, когда поставщики и партнеры кидали и передумывали, когда руководство компании резко меняло приоритеты и переключалось на другие условия игры, или когда финансовый кризис, лупивший как град по всем без разбора, раздолбил словно ветхие крыши домов, все его наработки, договоренности, связи, да и просто жизненные, не связанные с работой планы, задумки. Когда что-то нерациональное вторгалось в жизнь и заставляло снова отвоевывать то, что касалось завоеванным раз и навсегда. Больше всего в жизни Ракитский боялся нерационального.

Похоже, именно такая ситуация наступила сейчас в семье. Он женился, обеспечил жизнь, завел детей, жил в мире, дружбе и счастье и был уверен, что так будет всегда. А тут что-то треснуло, что-то порвалось по швам, а что и когда – он даже не успел заметить, не успел понять. Трещины становились все глубже, все длиннее. Ракитский долго отказывался их признавать и тем более – что-то делать. Ведь он же нашел жену, он создал с ней семью, и они жили – пусть и не без мелких проблем, но счастливо. А главное – он ведь работает, чтобы так было и дальше. Чтобы это не кончалось, чтобы все было хорошо. Он однажды все уже сделал, все устроил.

И вот теперь… Неужели придется все строить заново? По всему, выходило так. Кризис в отношениях с женой не проходил: непониманием, обидами, ссорами заканчивалась просто любая попытка поговорить. И даже старый, проверенный способ примириться перестал выручать.

«Трахни меня», – говорила жена, когда ей хотелось секса. Это получалось у нее так непринужденно, так естественно – в любое время суток и даже при любой обстановке, «погоде в доме», как пелось в старинной песне. Даже когда они были в ссоре и несколько часов проводили в холодном, натужном молчании, она могла позвать его в спальню, и когда он появлялся на пороге, предстать перед ним совершенно голой в какой-нибудь не оставляющей вопросов позе, громко и требовательно произнести:

– Трахни меня.

Ссоры ссорами, но трахаться нужно, объясняла она: секс – в первую очередь здоровье. А рисковать своим здоровьем в наше время слишком непозволительная роскошь. Иными словами, у нее возникала потребность, которую нужно было немедленно удоволетворить – в этом было минимум страсти, ноль похоти, это было домашним делом, вопросом, который надо решить. Ну, и он решал, конечно. Из тех вопросов, что ставила перед ним жизнь, этот был не самым трудным.

Жена всегда была такой. И в их первые годы жизни Ракитскому очень нравилась такая вот особенность. Вместо пошлых мурчаний, воркований или, еще того хуже, ролевых игр, без прелюдий, в которых он, к тому же, был и не силен – они сразу же переходили к сути, отбрасывая все лишнее как одеяло с обнаженных тел.

Но сейчас он впервые понял, что его раздражает эта дурацкая и совершенно некстати проявляющаяся рациональность жены. Это ощущение было новым, неприятным. Ему захотелось даже не выругаться, а просто махнуть рукой и, посмотрев на обнаженную жену внимательно – в глаза (именно в глаза), выйти из спальни и закрыть дверь.