скачать книгу бесплатно
Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма
Анатолий Панков
Эта книга о советском прошлом, которое, как известно, непредсказуемо. Каждый оценивает его в зависимости от своего опыта и мировоззрения. Я позволил себе высказаться по разным сторонам жизни в СССР, потому что многое видел, многое узнал. Родился в Москве, но жил также и в Якутии, Аджарии, Латвии, а в трудное послевоенное детство – на родине предков, в тамбовском селе Сергиевка. Я – журналист с полувековым опытом (работал в разных редакциях: от «МК» до «Курантов»), писатель («По скользкой дороге перемен. От стабильности Брежнева до наследства Ельцина»), путешественник («Оймяконский меридиан», «Жемчужина БАМа»). Эта книга не о героях, она состоит из зарисовок о выживании простых людей, попавших в историческую круговерть; о том, как и чему нас обучали; как мы играли; как выбирали профессию; как, служа в армии, крепили оборону в «окружении врагов»; как я своим скромным трудом «ковал базис коммунизма»: на заводе, в комсомоле, на стройке, в школе.
Предисловие. В 21-м веке о советском лете
«Можно всё заветное покинуть,
Можно всё навеки разлюбить.
Но нельзя к минувшему остынуть,
Но нельзя о прошлом позабыть!»
Константин Бальмонт
Я разменял девятый десяток своих лет. Это много. Это – долго. Особенно, если вспомнить, через какие эпохи я прошёл и какие эпохи прошли через меня.
Марк Туллий Цицерон, рассуждая «О старости», предупреждал:
«…Не надо жаловаться на то, что после приятного весеннего времени пришли лето и осень; ведь весна как бы означает осень и показывает, каков будет урожай, а остальные времена года предназначены для жатвы и сбора плодов. И этот сбор плодов состоит в старости… в полноте воспоминаний и в благах, приобретённых ранее».
Для меня созревшие плоды и приобретённые блага – прежде всего накопленные наблюдения, зачастую зафиксированные не только в голове (очень ненадёжное место для безупречного хранения), но и на бумаге. И благодаря этому я могу говорить о прошлом достаточно компетентно. Пусть и субъективно, но со знанием реальностей. Я его знаю лучше, чем настоящее. И не могу (и не хочу) прогнозировать будущее, даже ближайшее. Но, может, мой опыт, мои знания, моя информация, мои ошибки и поиски помогут кому-то в грядущей жизни, в выборе гражданской позиции.
Россия, как известно, страна с непредсказуемым прошлым. У каждого из нас свои личные оценки ушедшего советского времени, а именно об этом периоде моя книга. Зачастую абсолютно противоположные, даже если мы учились в одной школе, бывали на лекциях в одном вузе, живём в одном городе, на одной улице, в одном доме и на одной лестничной площадке. Почему бы и мне не внести в эту разноголосицу свою лепту? Я тоже свидетель этого непредсказуемого нашего прошлого.
Итак, я родился в СССР. За год до начала Второй мировой войны. Во время сталинских репрессий. Правда, страна тогда выскользнула из «ежовых рукавиц», поскольку вместо Николая Ежова, «верного сталинца», внутренними делами по воле вождя стал заправлять другой сталинский подручный – Лаврентий Берия. Но репрессии, хоть и поутихли, продолжали терзать население. Спасибо судьбе, они не коснулись меня персонально, поскольку не коснулись моих родителей.
Я рос за железным занавесом, в стране, которую со всех сторон окружали враги, да и внутри они кишели под разными марками – шпионы, диверсанты, дворяне и их потомки, священники и их дети, крестьяне-кулаки, сторонники лозунга «Обогащайтесь!», «рабочая оппозиция», «безродные космополиты» и прочие «отщепенцы»… Это не важно, что некоторые из этих названных сгинули до моего рождения. Воздух страны была пропитан запахом смерти невинных «врагов народа», запахом костров советской инквизиции, уничтожавших всех подряд, невзирая на заслуги перед страной и властью… И флюидами страха. Этот ядовитый воздух впитался в бумагу книг, которые мы «проходили» по воле преподавателей или читали добровольно – то, что было разрешено читать.
Я рос, не зная поэзии Есенина, Мандельштама, Цветаевой, не читал запрещённых Булгакова, Замятина, Платонова, не смотрел фильмов, упрятанных в архивы киностудий, не слушал «буржуазной» музыки. Я рос без генетики и социологии, подрывавших марксистско-ленинскую идеологию. Рос с фальшивой историей государства и с выдуманными героическими поступками. Рос, долго не ведая, например, что есть на свете бананы (про ананасы Маяковский нам загодя сообщил, спасибо). Рос без телефона, телевизора, холодильника, автомашины, даже без велосипеда, зубной пасты и туалетной бумаги…
Но я рос. Крепчал физически, что само по себе даёт радость жизни, вопреки всем невзгодам, политическим катаклизмам. Я влюблялся, в меня влюблялись. Рос я и духовно: под влиянием и вопреки существовавшим в моё время режимам – Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Горбачёва, Ельцина, а также Путина, чья власть ещё висит над моей головой. Я рос, потому что истинную культуру, как бы её ни приспосабливали к текущим политическим задачам, «не задушишь, не убьёшь». Она, как и вековая человеческая мудрость, пробивалась сквозь толщу запретов в сказках – русских, Андерсена и братьев Гримм, в книгах (даже в адаптированных, отобранных для «правильного» воспитания) – Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого и Чехова…
Что кроме простого проживания этих долгих лет, в том числе полвека в советский период, даёт мне право поделиться своими биографическими фактами, мыслями? Моя активная позиция при любом пережитом режиме: я защищал, очищал, боролся, сопротивлялся. Делал это искренне, невзирая на возможные печальные последствия. Не без ошибок, так как до поры до времени «колебался вместе с партией». Но я не прятался от судьбы, не прозябал, не был премудрым карасём. В общем, жизнь била ключом, и порой по моей голове, как любого активного человека и в любые времена.
Это не совсем хронологические мемуары в общепринятом смысле. Не перечисление событий по годам, а тематические эскизы разных сторон моей жизни – довольно продолжительной частицы жизни страны, пережившей за годы моего осмысленного существования гигантские перемены. Это семейные корни и образование, развлечения и выбор профессии, служба в армии и работа в самых разных сферах – от технолога и крановщика до учителя и журналиста, объездившего многие регионы Союза…
Я сожалею, что не расспросил старших родственников об их прошлом, о наших предках. То не задумывался об этом, то они во времена «социалистической демократии» боялись рассказать правду, то я опасался или стеснялся спросить о самом сокровенном, то мне было некогда из-за повседневной суеты, то им было не до меня. Они ушли. Ушли навсегда, унеся свои факты, свои эмоции и оценки, свою родословную, нашу родословную. Подумаешь, кто-то усмехнётся, – «царская династия»: да, я не сын учёного с мировым именем или знаменитого писателя, героя-полярника и просто героя… Не в этом дело: они ушли из мира, и пропал кусочек невыдуманной лично-семейной истории, которая в некотором роде и есть История страны… Как сказал поэт Павел Антокольский: «Каждая человеческая жизнь – фрагмент, оборванный на полуслове» (телеканал «Культура», 12.10.2017 г.).
Я долго, неторопливо, стараясь быть точным, писал эту хронику одной жизни, прошедшей в разных, по сути, странах, в разных городах, в разных обстоятельствах и в разной роли. Мучительно выгрызал из памяти факты, лица, события… Мне помогали сохранившиеся документы, старые газеты, письма, записные книжки, которыми я начал пользоваться с 1950-х годов. Писал с надеждой, которую так образно высказал земляк моих предков, поэт Евгений Боратынский:
«Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле моё
Кому-нибудь любезно бытиё:
Его найдёт далёкий мой потомок…»
Семейное древо в государственной роще
«Времена не выбирают,
В них живут и умирают».
Александр Кушнер
Довольно долго я считал, и очень убеждённо, что меня воспитала школа, советская школа. Только по здравому размышлению, набравшись жизненного опыта, понял: накачивание идеологией и создание характера – это разные сферы, хоть и соприкасаемые, даже переплетающиеся. Конечно, учителя говорили, что не надо ругаться матом, курить, драться, обижать маленьких, делать зарядку, чистить зубы и тому подобные прописные истины. Но всё же школа главным образом лепила меня в соответствии с идейной линией системы и нанизывала понятия коммунистической морали на нравственные устои, которые я впитывал, как говорится, с молоком матери, в семье, даже если семья и не очень-то заботилась о моём воспитании. Идеология – это одно, а характер, повседневное поведение, привычки – это совсем другое. И материться или нет, курить или не курить – это в большей степени определялось средой вне школы, прежде всего в семейном кругу.
Но разве любая семья – не часть и суть государственной системы, не система в миниатюре? Разве семья – не отражение сложившегося миропорядка? Материальное положение, здоровье, карьера – на всём этом сказывается влияние государства, оно или поднимает человека, или, как трактор, прокатывается по его судьбе.
Так-то оно так, только в каждой семье сохраняются какие-то глубинные, генетические, заложенные поколениями предков, течения, которые, хочешь ты того или не хочешь, сказываются на твоём поведении, на взглядах, на моральных критериях, на судьбе, наконец. И мне до сих пор непонятно, почему я мальчишка с рабочей окраины, из семьи, где книжек практически не читали, и вообще их было в доме несколько штук, вдруг решил стать литератором. Но откуда-то это желание взялось?
И разве почти любая семья, какой бы она ни казалась самой обыкновенной, приземлённой, без особых заслуг, не отражает историю страны?! Покопайтесь в прошлом вашей династии, и вы такое откроете, сами не поверите…
Столыпинская реформа, разрушение монархических устоев, восстание тамбовских крестьян – антоновщина, коллективизация, индустриализация, ГУЛАГ, Вторая мировая война, гибель коммунистической системы – всего этого так или иначе коснулись мои ближайшие родственники. Или такие детали: моя бабушка была служанкой у Чичериных, а мой дед должен был после большевистского переворота сохранять для потомков их усадьбу, построенную Баратынскими! И это только те грани Истории, о которых я точно знаю, не вдаваясь в глубину веков и в потаённые тонкости личной жизни…
Моё семейное древо напрямую не связано с властителями, не влияло на их интриги и распоряжения – на то, что вписывается в учебники истории страны. И не ворочали капиталами – собственными или государственными. Мои предки – это низшее сословие. Это та масса, которая или движется вслед за полководцами Истории или существует сама по себе. Но именно в этой «серой» среде рождается та главная человеческая составляющая страны, которая и определяет ход истории – своим малозаметным на первый взгляд трудом, или бунтом, или «безмолвствием»… Без понимания того, что происходило в этом социальном слое трудно понять советское время, ориентируясь только на жизнь лидеров и решения правящей партии – КПСС.
Почему – Анатолий? Что в моей судьбе стало «восточным»?
«Как корабль назовёшь, так он и поплывёт».
Древняя мудрость
Насколько я осведомлён, я был у родителей не первым ребёнком. Это можно судить и по документам. Их брак был зарегистрирован ещё в 1934 году. Кстати, зарегистрирован в Воронежской губернии. Это позже родина родителей – село Сергиевка (ныне Умётского района) – отошла к самостоятельной Тамбовской области. Так вот, а я появился на свет только в 1938-м.
Это было для России обыденно: рожали много, выживали лишь некоторые. До меня один ребёнок погиб в утробе. Хотя мама была на восьмом месяце, но ещё работала в колхозе. Вообще тогда в декретный отпуск отпускали чуть ли не перед родами. Тем более в деревне этот срок не слишком-то соблюдали.
Шла уборка колхозного урожая. И что-то там произошло: то ли мама упала со стога, то ли сделала чрезмерное усилие, то ли не во время расшалилась молодёжь (а маме, когда вышла замуж, и было-то лишь девятнадцать лет – ещё в девках могла бы побегать). Получился выкидыш.
Второе дитя появилось-таки на свет. Нарекли его Александром, но вскоре он умер.
Я родился уже на московской земле. Формально – в посёлке Владимировка Ухтомского района Московской области. Но, тем не менее, я – коренной москвич. Потому что, во-первых, этот посёлок давно уже, ещё в 1930-е годы, преобразовался в столичные Владимирские улицы. А, во-вторых, на свет я появился в роддоме, что был в Немецкой слободе (это район Госпитальной площади).
Хотели и меня назвать Александром, да, видимо, побоялись повторения трагедии.
Почему-то в те годы имя «Анатолий» стало очень популярным. Дядю моего, маминого брата, тоже так звали. И среди сверстников было много тёзок. Чем этот всплеск тогда был спровоцирован, непонятно. Нередко на выбор имени оказывает влияние какая-либо очень популярная в данный момент личность: лётчик, учёный, артист, космонавт, литературный герой… Но я не знаю, какой знаменитый тёзка был в чести у моих родителей. Ну, не Анатоль Франс, вряд ли о нём были осведомлены выходцы из сельской глубинки.
А может, революционно-пропагандистская популярность «матроса-партизана Железняка» сыграла свою роль? Того самого, что командовал вооружённой группой солдат и матросов, которая должна была следить за порядком во время заседания в январе 1918 года первого в истории нашей страны всенародно избранного демократического парламента – Учредительного собрания. Того самого Железняка, что по своей идеологии был анархистом, но примкнул к большевикам. И как анархист, он вообще неодобрительно относился к любой власти. А как новоявленный большевик, был недоволен волеизъявлением россиян, отдавших на выборах предпочтение эсерам и другим социалистам. Потому он легко прихлопнул зарождавшийся российский парламентаризм одной фразой: «Караул устал!» За это Анатолий Железняков (вопреки популярной песне он не партизанил и с махновцами не воевал) был прославлен большевистской пропагандой в названиях улиц и пароходов, в фильмах и книгах… Хотя вряд ли – в честь «Железяка»: мои родители не очень-то славили революционные деяния большевиков.
А может, героическое спасение челюскинцев в 1934 году повлияло: один из прославившихся тогда лётчиков – Ляпидевский Анатолий.
Но, мне кажется, ближе к истине – церковный вариант, связанный с именинами. Что обычно и влияло на выбор имени. Близко к дате моего рождения были именины в честь православного святого Анатолия – патриарха Константинопольского, который в пятом веке первым в Византийской империи короновал правителя.
Впрочем, случается, что в погоне за оригинальностью, многие семьи начинают склоняться к одному и тому же «редкому» имени. И получается, что мода ходит по кругу. Правда, мода на «Анатолий» больше не возвращалась. Никакого всплеска позже я не заметил.
Своим именем я вполне доволен. Оно хорошо согласуется с фамилией. И не давало моим сверстникам повода для обидных кличек. Кто-то фамильярно обращался: «Толян». Но это – редкость. И это не обидно. Другого бытового искажения придумать не смогли.
Доволен и тем, что родители не поддались на моду первых лет советской власти называть детей в честь политиков и горячих событий того времени. Такие имена, как Сталина (была в юности у меня такая знакомая), Ленина, Лениан, Виленин (В. И. Ленин), Велор (Великая октябрьская революция»), Вилор (В. И. Ленин и Октябрьская революция), Мэлор (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция), Каленин (Калинин и Ленин), Октябрь, Октябрина, Ремир (революционный мир), Ким (коммунистический интернационал молодёжи), Варшавянка (в честь революционной песни), Зарница, – это ещё цветики. А вот Лагшмивар («лагерь Шмидта в Арктике», который вынуждены были создать в Северном Ледовитом океане из-за катастрофы ледокола «Челюскин»; правда, это имя зафиксировано лишь в пьесе Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь») – это покруче!
Есть такой московский актёр – Авангард Леонтьев. Встречал я и более редкие имена – Воля, Энерг, Неон, Комбайн, Трактор, Тракторина, Урожай и т. п. Не было предела для творчества людей, одухотворённых идеей преобразований в нашей стране.
Специалисты говорят, что чисто русских имён только три – Вера, Надежда и Любовь. Все остальные взяты из православных источников, которые, как известно, пришли к нам с Запада. И все они что-то означают на родном языке той страны, откуда к нам перекочевали. Вот и моё имя в переводе с греческого – «Восточный». И оно действительно как-то сказалось на моём жизненном пути. Я немало прекрасных лет прожил на Востоке нашей страны, точнее в Якутии. Часть детства, в военное и послевоенное время жил к востоку от столицы – в тамбовском селе. И в Москве большая часть моей жизни здесь связана с восточной стороной.
Недаром же говорят, что от выбора имени зависит судьба человека. Или: как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Возможно.
Хотя имя «Александр» лично мне очень нравится. Я несколько раз использовал его как журналистский псевдоним. Но кто знает, что бы было со мной-Александром. Да и выжил бы я в наше сумасшедшее время с этим именем? Дожил бы до моего нынешнего солидного возраста?
Колхозного активиста убили?
Каждый ребёнок – «произведение» двух семейных родов, в котором смешаны гены, характеры, наследие прежних разных жизненных пластов в предках – добропорядочных и криминальных, заботливых и равнодушных… Недаром психологи ищут первопричину отклонения от нормы в прошлом человека, какое влияние на него могла оказать окружающая среда, переплетение внутрисемейных отношений…
По внешнему облику и по характеру я не панковский, а бросалинский. Панковские – все брюнеты, кареглазые, голосистые, напористые. Бросалинские – по большей части русоволосые, более мягкие в отношениях и в голосе, более терпимые. И всё своё детство я провёл под сенью бросалинской семьи. Бросалина – это девичья фамилия мамы.
Её отец, мой дед Пётр Романович, умер рано, когда я ещё не родился. Несколько месяцев он не дожил до моего появления на свет. Бабушка рассказывала, что деда привезли домой на санях уже в тяжёлом состоянии, начал синеть. Судя по описаниям, у него, вероятно, случился инфаркт или инсульт. В те годы, да ещё в отдалённом от цивилизации селе тяжело заболеть означало умереть. Одиннадцать километров до ближайшей железнодорожной станции, и двадцать пять до ближайшего города – Кирсанова; райцентр Градский Умёт ближе, но это был не город, а просто небольшой посёлок с амбициозным названием. Кстати, по словарю Владимира Даля, название Умёт можно определить или как хутор в степи, или как сторожевой приют, что ближе к истине, поскольку слово «Градский» намекает на какую-то «ограду», которую в старину возводили вокруг поста и жилья для защиты от непрошеных гостей. В последние годы Градский Умёт совсем захирел, потеряв свою административную значимость. Нынешний райцентр под названием Умёт расположился в непосредственной близости от одноимённой железнодорожной станции. Да и к магистрали Москва – Саратов тут ближе.
Бабушка была уверена, что деда нарочно подпоили. Он был колхозным казначеем, а значит одним из активных организаторов колхоза. Насколько «добровольно» создавались коллективные хозяйства, куда забирали скотину, мы хорошо знаем. Недаром многие селяне отчаянно сопротивлялись обобществлению имущества. И не только кулаки, то есть те, кто имел наёмных работников, а просто более успешные крестьяне – чтобы защитить нажитое тяжким трудом, обеспечить благосостояние своих семей. На Тамбовщине, совсем рядом с той местностью, откуда родом мои родители, вспыхнуло самое крупное крестьянское восстание – Антоновщина (одним из руководителей повстанцев стал бывший начальник кирсановской милиции Александр Антонов). И не исключено что, у моего деда были враги. И версия бабушки, что они отомстили (подпоили, сердце и не выдержало), вполне допустима.
В книге тамбовского краеведа Марины Климковой «”Край отеческий…” История усадьбы Боратынских» (спасибо интернету – с его помощью я разыскал этого автора и её очень познавательную книгу) есть фотография группы антоновцев. Кто-то (местный чекист?) на оригинале снимка обозначил их по фамилии. Одна из них – «Бросалин». В двадцатые годы минувшего века дед восстал против советской власти, а в тридцатые создавал колхоз? Что-то не вяжется. Видимо, это какой-то тамбовский родственник или вовсе однофамилец. Даже в самой Сергиевке было немало Бросалиных.
К сожалению, у меня нет фотографии Петра Романовича. Да и была ли она? В прежние времена в российских семьях обычно на стене обязательно висел «иконостас» – подборка снимков всех родственников, кто сподобился запечатлеть себя на фотобумаге. На бабушкином «иконостасе» снимков хранилось мало. И была ли там фотография деда, не помню. Во всяком случае, никакой зацепки в памяти о внешнем образе Петра Романовича не сохранилось. А кому по наследству достался этот «иконостас», не знаю, да и пытались ли его сохранить? Кому нужны пожелтевшие, выцветшие снимки с позабытыми или вовсе незнакомыми застывшими лицами?
Служанка у «добрых барынь»
Дед Пётр Романович – местный, сергиевский. А бабушка, мамина мать, Мария Петровна, – из степной захудалой, по её рассказам, деревни Свечиновки (Свичиновка?). По епархиальным сведениям 1911 года, там насчитывалось 48 дворов и 320 жителей, причём представителей мужского пола было больше, чем женского. В 1932 году – 432 жителя. Однако потом деревня захирела и с 1975 года исчезла из официального списка населённых пунктов.
В интернете нашёл такой любопытный факт: в Свечиновке в 1905 году родился будущий участник ВОВ Герой Советского Союза Андрей Илларионович Ефимов. Не знаю, имел ли этот бабушкин земляк какое-либо родственное отношение к её роду, но сам по себе факт интересный: малая деревня дала стране героя, командира гвардейской мотострелковой бригады, участника боёв при форсировании реки Одер. После войны он жил в Москве (если бы я раньше заинтересовался историей моей семьи!), но похоронен в Киеве. Эти сведения я почерпнул из интернет-презентации ученика кирсановской школы № 1 Ильи Ульянова. Хорошо, что есть люди, которых интересует история своего края, судьбы земляков и родственников.
Как получилось, что свою красивую девичью фамилию – Варфоломеева бабушка поменяла на неказистую, с негативным социальным оттенком – Бросалина, она никогда не рассказывала. И не знаю, каким-то образом судьба направила юную Машу в Сергиевку, которая в отличие от затерявшейся в степи Свечиновки была более развитым поселением: с церковью, с помещичьей усадьбой, и вообще народу больше.
До появления в Сергиевке в судьбе Маши да и всей её семьи произошло неординарное событие, связанное с государственными переменами. Её родители откликнулись на реформаторский призыв Петра Столыпина осваивать просторные восточные земли. На тамбовской жирной чернозёмной земле у семьи не было достаточного клочка степи, который мог бы их прокормить. И подались малоземельные всей семьёй из бедной Свечиновки в Сибирь. За казённый, между прочим, счёт.
Довезли их поездом по только что построенному Транссибу до Новониколаевска (теперь это Новосибирск). Где-то в его окрестностях им дали участок. Не обработанный, дикий. Бабушка рассказывала мне, как ходили они по нетронутой земле, давя землянику.
Но что-то не сложилось у моих предков-переселенцев, и они уехали из перспективного края. Кто-то из родни отправился искать счастье в Питер – я пытался разыскать их следы, там вроде бы жила моя прабабушка, но никаких следов не нашёл: то ли адрес был неправильный, то ли блокада все следы замела. А бабушка вернулась в неуютное, но родное Черноземье. Возможно, как раз тогда она и прибилась к Сергиевке.
Там произошло ещё одно исключительное событие в её ранней жизни. Оно связано с семьёй Чичериных. Да, тех самых знаменитых Чичериных.
На Тамбовщине, на реке Вороне, была усадьба Караул знаменитого российского философа, правоведа, историка, публициста Бориса Николаевича Чичерина, человека либеральных взглядов.
Его племянник Георгий родился здесь же и провёл часть детства. Наверно, под влиянием дяди он критически относился к самодержавию. Стал революционером, вступил в социал-демократическую партию, тогда ещё объединённую. Придерживался более мягких, чем Ленин, взглядов и примыкал к меньшевикам. В восемнадцатом году связал свою жизнь с большевиками. Однако либеральное влияние сказалось и тогда. Он, в частности, высказывался за многопартийную систему, получив соответствующую порцию критики со стороны «диктатора» Ленина. Тем не менее, вождь октябрьского переворота оценил его знания, и Георгий Васильевич стал наркомом иностранных дел. Сохранял этот пост до 1930 года. От сталинских репрессий тех безумных лет, думаю, его спасло то, что он не дожил до того трагического периода.
Усадьба сохранялась до наших дней. Путешествуя на байдарке по Вороне в августе 1985 года, мы (трое в лодке, считая и собаку Чару) побывали в Карауле. Тогда усадьбу занимал детский дом. А незадолго до нашего путешествия там проходили съёмки художественного фильма про наркома, роль которого сыграл актёр театра на Таганке Леонид Филатов. И усадьба выглядела вполне прилично для советского периода. Но потом детдомовцев перевели в другое место. В опустевшем Карауле стали «хозяйничать» случайные люди. Усадьба хирела, а затем и вовсе сгорела. Хотя как памятник истории «охранялась государством»…
Но благодаря тамбовским энтузиастам, истинным патриотам, любителям и ценителям старины удалось начать реставрацию церкви и помещичьего дома.
А в нашей Сергиевке у Чичериных была ещё одна усадьба, которая вначале принадлежала семейству Боратынских.
Представители польского рода братья Аврам (или Абрам) и Богдан Боратынские (или Баратынские) за верную службу получили от императора Павла I село Вяжля. Как можно понять из описания, оно было большим, протяжённым и включало в себя несколько соседних поселений по берегам одноимённой реки. Потом его разделили между наследниками, и каждая часть получила своё название: Евгеньевка (теперь – Ядровка), Сергиевка, Ильиновка (или Ильинка), Натальинка (Натальевка), Марьинка.
Самый известный в наше время из этого рода – поэт пушкинской эпохи Евгений Абрамович Боратынский. Он родился и вырос здесь, на берегах Вяжли, в усадьбе Мары (село Софьинка). От его родового гнезда до Сергиевки, моего «родового гнезда», километров шесть. В одном из стихотворений он нарисовал такую знакомую мне картину:
Светлея нивами меж рощ своих волнистых;
За ним встает гора, пред ним в кустах шумит
И брызжет мельница. Деревня, луг широкой…
Село Сергиевка названо по имени брата поэта – Сергея. Ему оно и принадлежало. Впоследствии село отдано в качестве приданого его дочери Софье, вышедшей замуж за Владимира Николаевича Чичерина, брата либерала, дяди будущего наркома.
Эти сведения я сначала почерпнул из блога в «Живом журнале» Марины Климковой. О ней, о её исследованиях, о её замечательной книге «”Край отеческий…” История усадьбы Боратынских» я узнал, к сожалению, только недавно.
В её блоге, как и в книге, есть уникальные снимки конца девятнадцатого – начала двадцатого веков: усадьбы в Сергиевке и Воскресенской церкви, построенной Боратынскими. Это тем более ценно, что усадьба и храм погибли после «революционных преобразований» большевиков.
Для меня было потрясением увидеть семейство Чичериных, запечатлённое фотографом за столом на террасе сергиевской усадьбы. Вот они те самые Чичерины, о которых я слышал с детства! И не из политбесед и пропагандистских радиопередач. Эту фамилию часто вспоминали родственники отца. Причём, как правило, с загадочной ухмылкой. С чем была связана такая реакция на знаменитую в советское время фамилию, я так тогда и не понял, никто ничего не объяснял, и вообще вспоминать подробности о помещиках не рисковали. Лишь прочитав книгу Марины Климковой, я могу строить догадки. Но об этом позже.
А бабушка рассказала мне, что в шестнадцатилетнем возрасте она у них была служанкой (как точно называлась её «должность», не берусь утверждать). Я, ученик ещё только начальной школы, но уже напичканный изрядной порцией классовой ненависти ко всем богатеям-эксплуататорам, спросил бабушку: «Они были кровопийцами?» Бабушка ответила мягко, совсем не в духе того времени: «Нет, они были хорошие, добрые. Барыни меня учили грамоте…»
И вот я вижу этих «добрых барынь» на старинном снимке (1890-е годы) за длинным столом. Во главе стола – бородатый штабс-капитан Владимир Николаевич Чичерин. Сидит хмурый – вероятно, сказывалась одолевшая его в то время болезнь. А может, это – маска сурового характера.
И хотя бабушка служанкой была позже, чем эта семья запечатлена на снимке, – примерно в 1911 году, нет сомнения, что именно эти «добрые барыни» учили её грамоте. Других-то барынь до революции и экспроприации в этой усадьбе не было.
Марина Климкова навела меня на чтение ещё одного уникального исторического документа – книги митрополита Вениамина «На рубеже двух эпох». Иван Федченков (так на самом деле звали этого священнослужителя) родом из семьи, которая на протяжении десятилетий была связана с Боратынскими. Ещё с тех времён, когда те жили на Смоленщине. Потом Федченковы тоже перебрались на берега Вяжли.
Одно время жили в соседней с Сергиевкой деревне – Ильиновке, которая, напомню, также принадлежала Боратынским (в моё детство Ильиновку почему-то называли Ольховкой).
«Помещики дали нам для бесплатного пользования клочок земли возле мельницы, откуда брали каждой весной землю для постройки плотины в селе Сергиевка», – вспоминает Федченков.
Отсюда Ваня ходил в сергиевскую школу, построенную, кстати, Боратынскими. Полвека спустя в этой школе и я учился. Есть ли у меня уверенность, что это то же самое бревенчатое здание? Есть. В такое смутное время, когда произошли тектонические события: крах самодержавия, гражданская война, антоновщина, коллективизация, индустриализация, битва с нацистской Германией, было не до постройки школы в нашем селе из добротных брёвен, где и леса-то поблизости уже не было. Так что какой-то флюидный сигнал от Боратынских, видимо, дошёл и до меня…
Федченков, по семейной традиции, избрал путь священнослужителя. Духовная семинария в Кирсанове, академия в Санкт-Петербурге. В конце концов, отец Вениамин (церковное имя) стал митрополитом. Так и продолжал бы тихо-мирно служить богу, да вмешалась революция. Он не принял большевистскую диктаторскую и агрессивно антирелигиозную идеологию. Примкнул к белым и оказался в армии Врангеля. Из Крыма, последнего оплота белых, эмигрировал, и начались скитания по Европе. И там он служил православию, поддерживая беглых россиян словом божьим, и даже пытался организовать материальную помощь, как-то объединить их, распылённых по чужим странам.
Там он и написал книгу «На рубеже двух эпох». В ней меня прежде всего интересовали сведения о Сергиевке, о жизни здешних крестьян: ведь это сказано и о моих предках. Эта биографическая книга – великолепный документ периода великого перелома в судьбе России, её народа, да и в судьбе Европы тоже. Конечно, нельзя не учитывать, что написана не просто верующим, а церковным деятелем. Но написана без религиозного фанатизма. Автор предстаёт философом, мыслителем-гуманистом, внимательным бытописателем и сравнительно объективным историком.
Так, меня заинтересовали описания состояния крестьянства накануне краха самодержавия. Во-первых, вопреки советской пропаганде он утверждает, что в среде крестьян не было алкоголизма. Это – наблюдение не постороннего лица: их семья, лишившись других доходов, вынуждена была обеспечивать себе на жизнь, организовав в деревне кабак. Во-вторых, при всех непростых отношениях с помещиками и неурожаях, тамбовские крестьяне тогда не помышляли о революции, убеждён автор. Для него удивительно, как это в той патриархальной среде вдруг, разом вспыхнула кровавая вражда.
Но что тут удивительного? Всеобщий революционный порыв, стремление к справедливости, к обновлению, прорвал наружу веками копившееся у мирных крестьян недовольство своим положением. Ведь, хотя крепостное право и было отменено, появилось земство и сельскохозяйственные кредитные учреждения, однако зависимость от богатых, от власти чиновничества ещё была существенной. Вот они и влились в поток восставших против надоевшего строя. Сыграл роль и популизм, обещания справедливой жизни. Знать бы им наперёд, какое крепостное право, социалистическое, готовят им большевики!..
Из Ильиновки Федченковы ходили в гости в сергиевскую усадьбу, и у будущего митрополита остались самые тёплые воспоминания об этом:
«Как сейчас особенно ярко вспоминаю чудный летний день. Суббота. В этот день у нас спевка для службы. Место сбора – барский дом Чичериных, в двух верстах от нас. Мать надевает на меня все чистенькое – к господам иду! Мне лет восемь-девять. Вбегаю на взгорье: вправо – конюшня, пробегаю имение, миную развалившуюся «кирпичную»… И перед моим взором чудная картина – впереди чичеринская роща. Направо от нее наш кирпично-красный храм с отдельной колокольней, на ней главный колокол в 98 пудов, а кругом меня и без конца поля, поля – поля с колосящейся рожью «нашего» имения. Небо ясно. Солнце греет. Ветерок обдувает. И я бегу, бегу весело. Счастлив, как жаворонок в небе… Чист, как ангел, ни о чем не думается… Радостно наслаждаешься Божиим миром… По «верхней» дорожке добегаешь до сказочного замка – дома. Входишь с черного лакейского входа, пахнет особенно, не как у нас, – кофе и еще чем-то специальным. В окнах прекрасные висящие цветы фуксии. Главный лакей – милый безмятежный Тихон Егорыч, со светло-коричневыми баками на полных щеках, всегда в опрятном сюртуке и мягких туфельках (барин болен туберкулезом и раздражителен), с улыбкой встречает и тихо (показывает знак пальцем: "Шш!") ведет по ковру узкого коридора в комнату парадного подъезда. Учитель – регент, о нем после особая речь, Илья Иванович – ждет с нами, тоже молча, выхода самой барыни, небольшой, но плотной старушки Софьи Сергеевны… Сам учитель поет басом. Тихон Егорыч прекрасной бархатной октавой, Семен Иванович, садовник, блондин с льняною же красивою широкою бородою, чистенький, – отличный тенор: у барыни – хороший женский альт, как и у одной дочери учителя, Анюты; мы, мальчики, больше дисканты, бредем за старшей дочкой его, милой, нежной и умной Катенькой, способной певицей.
…Через две-три минуты растворяется зал. Мелькает сзади какое-то райское убранство, которое я не успеваю уловить, и важно, спокойно входит барыня. Мы все почтительно кланяемся… Спевка начинается… А потом опять через рощу, поля, под солнышком домой… Где ты, милое блаженное детство?!»
Эту благостную картину видела моя бабушка. А почему же я в детстве не увидел всей этой описанной красоты тихого, мирного уголка? Ведь я помню чичеринскую рощу в пятилетнем возрасте! Но не было никакого дома.
Кто разорил гнездо Чичериных-Боратынских
Судьбой наложенные цепи
Упали с рук моих, и вновь
