скачать книгу бесплатно
Стоя у окна, Илья Аристархович мурлыкал себе под нос песенку, ставшую разом популярной во Франции и Российской Империи – благо, небезызвестный Возмутитель Спокойствия озаботился переводом. Талантливый всё ж таки молодой человек!
– Всё хорошо, прекрасная маркиза[10 - Автором оригинального текста и музыки является композитор Поль Мизраки в соавторстве с Шарлем Паскье и Анри Аллюмом. В том же году на русский язык перевёл её поэт Александр Безыменский, а по другим данным Анатолий Френкель.],
Дела идут и жизнь легка.
Ни одного печального сюрприза
За исключением пустяка.
Так, ерунда, пустое дело —
Кобыла ваша околела.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо.
– Алло, алло, Марсель, ужасный случай!
Моя кобыла умерла!
Скажите мне, мой верный кучер,
Как эта смерть произошла?
– Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, как никогда!
К чему скорбеть от глупого сюрприза?
Ведь это, право, ерунда!
Кобыла что? Пустое дело —
Она с конюшнею сгорела.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!
– Алло-алло, Паскаль, мутится разум!
Какой неслыханный удар!
Скажите мне всю правду разом —
Когда в конюшне был пожар?
– Всё хорошо, прекрасная маркиза,
И хороши у нас дела!
Но вам судьба, как видно, из каприза
Ещё сюрприз преподнесла:
Сгорел ваш дом с конюшней вместе,
Когда пылало всё поместье!
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!
– Алло-алло, Лука, сгорел наш замок!
Ах, до чего мне тяжело!
Я – вне себя.
Скажите прямо,
Как это всё произошло?
– Узнал ваш муж, прекрасная маркиза,
Что разорил себя и вас,
Не вынес он подобного сюрприза
И застрелился в тот же час.
Упавши мёртвым у печи,
Он опрокинул две свечи,
Попали свечи на ковёр,
И запылал он, как костёр,
Погода ветреной была —
Ваш замок выгорел до тла.
Огонь усадьбу всю спалил,
А с ней конюшню охватил.
Конюшня заперта была,
А в ней кобыла умерла.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо.
… и все, до последнего парижского Гавроша знали, что под Прекрасной Маркизой подразумевается Николай Второй, отчего песня приобретала – особый шарм. А русский император приобрёл – прозвище.
* * *
– Опий, – констатировал морозно Военгский, мягко поставив чашку и выворачивая на излом задрожавшую руку стюарда-индуса, впечатывая слугу пухлым лицом в разбившийся фарфор. Разом посерев, индус закричал тонко и пронзительно, забился раненной птицей, суматошно и бестолково. А помор, не меняясь в лице, пригвоздил вывернутую кисть стюарда к столу ножом для фруктов[11 - Среди столовых ножей для фруктов много моделей с острыми, а не закруглёнными концами.].
Качнулся на стуле Адамусь, падая назад и выхватывая дерринджер. Выстрел остановил длиннорукого первого помощника, рванувшегося через стол. Долговязый ганноверец упал размозженным черепом в блюдо с бисквитами, и кровь его, вперемешку с мозгами, тут же почти потекла по белоснежной скатерти, делая происходящее вовсе уж сюрреалистическим.
Прыгнул через стол Чиж, хватая капитана за отворот сюртука и выворачивая руку, потянувшуюся во внутренний карман. Ударив головой в переносье, он тут же, обвив капитана подобно очеловеченной анаконде, сломал тому правую руку и для верности – впечатал затылком в переборку.
– Попили чаю, – озвучил Санька омертвелым голосом, обшаривая внутренние карманы капитанского сюртука, став обладателем новомодного пистолета "Браунинг" с запасной обоймой. Не останавливаясь на этом, он вытряхнул на пол портсигар и записную книжку, а пару секунд спустя, обрезав ворот сюртука, а потом и рубахи, закрутил капитану руки за спиной.
– Связать, – коротко бросил он подчинённым, и Адамусь, не теряя времени, рванул с ганноверца уже ненужные тому подтяжки, обрезав складным ножом.
Помор тем временем, в запоздалой попытке отыграть время, вбивал индусу кляп из его собственного головного убора. Стюард, совершенно невменяемый от боли и страха, всё бился и стонал страшно, на одной ноте. Пухлое его лицо, изрезанное о фарфор самым невероятным образом, кривилось в причудливой гримасе, а потёки крови, смешанные с крошками марципана выглядели пугающе и дико. Сквозь прорезанную до кости щёку виднелись гнилые зубы, окрашенные кровью, и он всё выл и выл…
Помертвев совершенно лицом, Илья вбил ему таки кляп, пригвоздил вторую руку к столу, и обыскал, не слишком церемонясь. На стол лёг странный волнистый кинжал, испещрённый бороздками и внушающий опаску одним только видом. Затем последовала удавка, несколько пузырьков и предметы явно религиозного назначения, отставленные пока за ненадобностью.
Адамусь тем временем обыскал убитого, и не найдя ничего, поморщился досадливо, спешно перезаряжая дерринджер и тут же вставая сбоку от двери. Надежда, что экипаж пакетбота не услышит выстрел из-за шума работающего двигателя, была невелика. Гадать же о вовлечённости моряков в заговор, равно как и о масштабах оного, решительно не ко времени.
Дверь распахнулась без стука, и в кают-компанию влетел настороженный моряк, вооружённый винчестером. Вытянув шею вперёд, он крепко, но неумело сжимал оружие, намертво впившись пальцами в цевьё и приклад. Адамусь, стоящий наготове, встретил того ударом в горло, и тут же рванул на себя, подбивая одновременно ноги.
Выстрел! И влетевший в кают-компанию моряк, получивший от своих же пулю в спину, уже мёртвым добежал до накрытого стола, улёгшись рядом с ганноверцем.
Разрядив в стрелявшего деринджер, и вроде бы даже удачно, литвин захлопнул дверь, которую общими усилиями перегородили опрокинутым столом и подпёрли двумя трупами.
– Допросить, – приказал Санька, и тут же, не ожидая, пока противники опомнятся, единым движением выскользнул на палубу с другой стороны в открытый иллюминатор. Не успев коснуться ногами палубы, он наткнулся на воинственно распушившего усы немолодого боцмана, подбежавшего с дробовиком, но успел выстрелить первым, подхватив трофейное оружие и патронташ, наскоро обыскивая убитого.
На этом успехи его фактически и закончились, и всё, что Чиж успел, так это залечь на крыше кают-компании, осложнив проход к двери. Распластавшись на крыше медузой, он сделал лишь два выстрела, задев нападавших. Чертыхаясь про себя на незнакомое оружие, он замер, готовый ждать часами.
На некоторое время воцарилось тишина, затем донеслись отзвуки перебранки среди экипажа, и пакетбот встал, а в машинном отделении что-то залязгало. Несколько минут спустя от пакетбота отделился вельбот и понёсся к виднеющемуся вдали берегу. С кормы вельбота часто и довольно-таки метко стреляли, не давая Чижу возможности прицелиться, пока не отошли достаточно далеко. Ну а потом начались переговоры…
Оставшиеся на пакетботе моряки, все как один новенькие, клялись всем святым, что ни сном, ни духом… и у пилотов не было оснований не верить им. На всякий случай их оставили под присмотром одного из немногочисленных пассажиров, вооружив упитанного португальца и пообещав тому все блага за содействия.
Благоухая нервным потом и перегаром, тот мрачно сидел на палубе в обнимку с дробовиком, пребывая в самом скверном расположении духа. Человек опытный, он уже понял, что вляпался со всего размаху в игры если не государств, то как минимум крупных корпораций. Молясь деве Марии и богохульствуя одновременно, торговец пребывал в мучительных раздумьях и надеялся, что ничтожная его персона не заинтересует Сильных Мира Сего.
Помор, как бывший судовой механик, поспешил к двигателю, полный самых дурных предчувствий, ну а литвин с Чижом немного прибрались в каюте, сделав её не настолько инфернальной.
– Встали, – мрачно доложил Илья, поднявшись наверх, – а починимся, нет ли… не знаю пока, смотреть надо. Были бы детали да время…
– А вот со временем, боюсь, у нас всё плохо, – констатировал Адамусь хладнокровно, – на чай с опиумом позвали нас одних, и очень даже возможно, что не просто так, а загодя, к условленному времени и месту.
– Думаешь, ждут? – задумался Санька, – хотя да… логично. Кто вот только…
– Англичане, – пожал плечами Илья.
– Не скажи, – качнул головой Чиж, – ситуация может оказаться и более… н-да…
По горячим следам, пригласив несколько пассажиров и представителей экипажа как свидетелей, наскоро устроили допрос. Индус, перевязанный уже, впал в подобие транса, и из его не вполне связных речей все удостоверились только, что служил он некоему "Господину", и что заговор с попыткой похищения пилотов и летадл имел таки место быть.
Несмотря на некоторую бессвязность рассказа, присутствующие удостоверились в этом, равно как и в отсутствии принуждения к индусу во время допроса.
– Сектант какой-то, – пыхая праведным гневом высказал своё мнение преподобный Ниам Эннис, обозрев арсенал и уделив особое внимание кинжалу и предметам культа, – как бы не из тугов[12 - Туги – название индийской секты душителей, действовавшей в Средние века. Эти люди поклонялись богине смерти, у них были собственные ритуалы, специально разработанный лексикон. Им приписывается убийство 1 000 000 человек.]!
Сомневаясь в принадлежности индуса к секте убийц, Санька не стал спорить с многоопытным преподобным, исколесившим добрую половину земного шара с библией в руках и арифмометром Однера в сердце. Восхитившись кругозором и прозорливостью мистера Энниса, он приобрёл его расположение и окончательно уверил свидетелей в несомненной опасности индуса, смягчая заодно впечатление от изрезанной физиономии и пробитых рук последнего.
– Связать бы его, господин офицер, – нервно попросил один из матросов, запереглядывавшись с дружками, – а то не дай Бог чего! Слыхивал я про эту публику, да всё больше такого, о чём к ночи ближе и вспоминать не хочется.
Связав индуса и щедро напоив его раствором опиума до состояния овоща, приступили к допросу капитана. Здесь ситуация была ещё сложней, сумеречное сознание судовладельца позволило лишь установить наличие судна, с коим предстояло встретиться в условленном месте, да тот факт, что он не этнический ирландец, а вроде как англичанин, но и это неточно.
Переглядываясь многозначительно, разошлись на работы. Пошли разговоры и самые дикие слухи, моряки всё больше начали склоняться к тому, чтобы бросить к чертям вставшее судно, сколотить из досок плот и плыть к берегу.
А пилоты, равно как и все разведки мира, разбираются сами, чорт бы их побрал! Без них!
Пока экипаж не договорился до бунта, Чиж, опасно блестя глазами, собрал их и разъяснил весьма жёстко, что мятежниками и пиратами они не являются очень условно, и если вдруг что, решение это подлежит самому скорому пересмотру.
– Точка в этом деле может стать и свинцовой, – подытожил он, – ясно?
Репутация у Медоеда на Африканском континенте самая пугающая, и спорить желающих не нашлось. Проблеяв недружное согласие, моряки, подгоняемые если не энтузиазмом, то страхом, принялись за работу.
Конструкция пакетбота предполагала не только паровой двигатель, но и паруса, весьма не лишние при плавании в африканских водах. С горем пополам подняли паруса, и подгоняемые матом Военгского, направили движение судна в сторону берега.
Поползли, давая едва ли три узла в час и молясь всем богам и святым о том, чтобы успеть. Моряки хотели просто доплыть, а там… хоть трава не расти! Вплавь!
У пилотов же…
… были иные планы.
Шестая глава
Арендовать мастерскую с художественной галерей, а хоть бы и без, не вышло. Творческий мой настрой и готовность переплачивать втридорога столкнулись с реалиями, разлетевшись стеклянными осколками.
Художники со всего мира, съехавшиеся в Париж на Всемирную Выставку в отчаянной надежде прославиться, тараканами расползлись по городу, оккупировав мало-мальски подходящие помещения. Годами пустующая сырая мансарда, хоть сколько-нибудь годная под мастерскую художника, и расположенная не вовсе уж в предместьях, сдавалась по ценам совершенно заоблачным. Помещение порой по пять-семь раз меняло арендатора, с каждым разом повышаясь в стоимости.
За мастерские интриговали, дрались и порой дуэлировали, что вовсе ни в какие ворота! Ходили и более дикие слухи, верить в которые было ну решительно невозможно! А потом оказывалось, что – да, чистая правда, притом не вся, на деле же…
… и шёпотом на ухо – вовсе уж компромат и гадость. Верить ли, нет ли… каждый решал сам. Нравы в богемной среде Парижа более чем свободные, порой неприятно удивляя даже моё бывалое альтер-эго. С другой стороны, люди творческих профессий столь же творчески подходят к распространению слухов.
Сплетни, подтасовка фактов и прямая ложь среди них – норма. Встречаются люди, порядочные на первый взгляд, но и они выкидывают порой вовсе уж из ряда вон выходящее. Кажется иногда даже, что будто бы через силу, по некоей обязанности представителя творческого цеха, и если нет за человеком грязных скандалов, то он не Творец, а ремесленник.
Владельцы помещений, раздувшиеся от золота и собственной важности, при одной только попытке поговорить на тему аренды, раздувались африканскими жабами, выкатывая порой совершенно несообразные условия. Я готовы был переплатить втрое, вчетверо… но не в десять же раз?!
Самомалейший успех одного из многочисленных художников, удостоенного пары строк в газете, вызывал безумный совершенно ажиотаж как у его коллег по творческому цеху, так и у владеющих помещениями буржуа. Цены ползли и ползли вверх, а самое главное, люди готовы платить!
Безденежные предлагали в отчаянии собственные произведения, посвящения щедрому меценату и даже самих себя… в любом варианте! Раздутый этот ажиотаж, с наркотическим совершенно угаром и решительно нездоровый, превышал все мыслимые пределы здравого смысла.
Один из владельцев, согласившийся на переговоры, несколько раз за время разговора повышал стоимость аренды, а потом и вовсе – выкатил непременным условием собственное возвеличивание моими силами. Буквально вымороженный подобной наглостью, я выслушал-таки предложение. Это было решительно непросто, поскольку буржуа, видя моё молчание, принял его за смиренное согласие, и больная его фантазия генерировала всё новые и новые условия.
– … будьте любезны прибыть к нам на обед без опозданий, мы пригласим фотографа и соседей, и будет очень некрасиво заставлять их ждать. Расскажите несколько историй… Да! Непременно захватите с собой несколько сувениров! Вы же догадались привезти их из Африки?
– Хватит, милейший, – прервал я токование буржуа и подозвал официанта, оплатив свой кофе.
– Вы не понимаете! – ударил в спину отчаянный вопль, но я даже не стал оглядываться, – Вы…
Сдвинув шляпу к переносью, дабы не быть узнанным, направился бродить по улочкам Парижа, пребывая в самом дурном расположении духа. Обращаться к парижским своим знакомцам за услугой решительно не хочется, хотя тот же Вильбуа-Марейль пользуется колоссальным авторитетом во Франции и настроен ко мне вполне дружественно.
Но быть должным… Не имея ничего против генерала, я помню, что он военный и начинающий политик, и стоит только мне оказаться ему должным, как из самостоятельного игрока я рискую превратиться в чужую фигуру.
Не что чтобы я вовсе уж новичок в политике, но это даже не другой уровень, а пожалуй, что и цивилизация. Ориентируясь немного в сложных взаимоотношениях народов и племён Палестины, я не могу пока уловить логику народов цивилизованных, а точнее – представителей так называемого Высшего света. Очень уж много символизма в их птичьем языке жестов и полунамёков, предполагающем у собеседника схожее воспитание, образование и даже мировоззрение.
Племена бедуинов или разнообразные иудейские секты опираются на вывернутую подчас, но всё ж таки логику, которую можно ухватить хотя бы вчерне. Даже сами обычаи их, подчас весьма странные человеку постороннему, всё ж таки предполагают большое снисхождение к гостю. К тому, что он может оказаться человеком из другого совершенно народа и вероисповедания. Полагая себя безусловно правыми и праведными, они не мнят себя центром Мира.
В Европе, как я успел уже убедиться, большое значение имеют формальности и мелкие, неуловимые подчас детали, непостижимые человеку со стороны. С этим нужно если не родиться, то как минимум прожить лет десять, непременно притом вращаясь в Свете.
Стократно сложнейший язык жестов, символов и недомолвок. Ошибиться легко, и думая, что ведёшь обычную беседу, можно криком кричать на этом птичьем языке, объявляя себя сторонником, а то и вассалом какого-нибудь политика.
Есть мастера, способные так "сыграть" собеседника, что он не сможет возражать, даже понимая суть происходящего. А уж если не понимает…
Через полгода-год я, пожалуй, разберусь хотя бы немножко в этих хитросплетениях, да и покажу себя заодно хоть каким, а игроком. Не фигурой.
Сейчас же, не имея толком репутации именно что европейской, да ещё и имея за спиной не надёжный тыл, а враждебную фракцию Крюгера, вляпаться могу буквально на ровном месте. Точнее даже – вляпают, это к гадалке не ходи!
И чорт бы с ней, с моей репутацией! Утрусь. Перешагну и дальше пойду. Но это сам. Будучи частью русской фракции Южно-Африканского Союза, подвисшей на волоске в этом самом Союзе, рисковать права не имею.
Погрузившись в размышления, я бродил по улицам, избегая инстинктивно людского столпотворения, и забрёл на старые улочки. Не трущобы ещё, но дома не новые, местами с облупившейся штукатуркой и прочими следами небогатой совершенно жизни. Ну и сарайчики и сараюшки, пристроенные кое-где очень утилитарно, добавляли пейзажу уютной реалистичности.
Когда же вокруг начала кружить стайка подростков, я усмехнулся ностальгически, вспомнив милые моему сердцу московские улочки и Молдаванку, с их неизменным делением на своих и чужих, которым так и надо!
– Месье, – неожиданно робко обратился ко мне главный, крепко сбитый парень лет шестнадцати, с намозоленными костяшками кулаков, – вы же капитан Сорви-голова? Можно автограф?
Можно было автограф… и поговорить, и поделиться наболевшим… Вот честно, с поправкой на язык и некоторые, сугубо местные реалии, как дома! Всё ж таки я дитя рабочих предместий, как ни крути!
Загомонили разом, как это водится у парижан и одесситов, но если всем всё понятно, то почему бы и не да?!
– Вы ещё и художник, месье капитан?!
– Самую… – пальцами показываю, – чуточку. Вот мой брат, тот настоящий художник… талант необыкновенный.
