Барыня

Благосклонная и рассудительная читательница, верно, не потребует от меня, чтобы я следил за каждой минутой, за каждым днем моей героини. Пусть воображение ее дополняет пропуски, расцвечает бледные места и из этих очерков созидает картину!

Через год после женитьбы, а может быть, несколько и пораньше Василий Карпыч начинает убеждаться в истине, конечно, допотопной, но в которой все мы, читатель мой, убеждаемся слишком поздно, – в великой истине, что розы не бывают без шипов. Палагея Петровна иногда по целым дням не говорит с ним, а если и говорит, то очень колко; ее требования увеличиваются с каждою неделею и начинают превышать средства Василия Карпыча; у нее открываются истерические припадки – страшная болезнь для небогатых и чувствительных мужей.

Между тем тот самый удалый и усатый офицер, которого Палагея Петровна подметила еще в девицах, знакомится с Васильем Карпычем. Он ездит к нему в дом чаще и чаще.

Усы у него как смоль черные и завитые в кольца; взгляд пронзительный, ястребиный; рот точно кухонная труба – вечно дымящийся. Он крутит ус, поводит глазами и рассказывает о своей силе и геройстве.

У Палагеи Петровны альбом. В этом альбоме стишки и картинки. Вот крест, сердце и якорь; вот цветок и бабочка; вот храм Амура в леску, а под ним надпись:

Крылатому божку все в свете покоренно.

Он был наш царь, иль есть, иль будет непременно.

Палагея Петровна подает альбом офицеру. Она просит его написать ей что-нибудь на память. Офицер улыбается и говорит:

– Наше дело, сударыня, рубиться или стрелять. Вот если бы вы приказали, например, выстрелить мне из пистолета в сердце туза шагах хоть на пятидесяти этак, ну тогда я отвечу за себя, а стишки писать я, признаться, не мастер. Впрочем, для вас (он берет альбом), так и быть, смастерю два, три стишка не хуже других.

Он пишет в альбоме:

Время жизни скоротечноДолжно в радости прожить,Что же делать ну конечноВсе смеяться и любить.

И скоротечное время, точно, льется радостно для Палагеи Петровны. Она выезжает в гости ежедневно; если же иногда остается дома, то посылает за своей знакомой – бедной девицей лет сорока, которая мастерица гадать в карты.

– Александра Андреевна, душенька, погадайте мне! – говорит Палагея Петровна пришедшей девице.

– Извольте, сударыня, с удовольствием, – отвечает девица. – На вас прикажете загадать?

– Да, на меня.

– Вы ведь червонная дама?

– Червонная.

Девица раскладывает карты и качает головой в задумчивости.

– Скажите пожалуйста, – говорит девица, – какое вам, можно сказать, особенное счастье… Большой интерес: верно из деревни… при очень приятном письме… правда, будут маленькие неприятности… вот от этой от пиковой дамы, – впрочем, это ничего… сейчас пройдут… на днях вы услышите самую радостную весть и опять интерес… об вас все думает какой-то трефовый король…

Палагея Петровна улыбается.

– Какой же это такой? я никакого трефового короля, кажется, не знаю.

– Так выходит по картам… изволите видеть: все мысли его устремлены на вас… ему какое-то препятствие, однако он не боится его…

– А что значит эта пиковая десятка? – огорчение?

– Напротив, будто вы не изволите знать, что означает эта карта.

Девица потупляет глаза.

– Вот исполнение всех ваших желаний… а трефовый-то король, извольте посмотреть: просто-таки не отходит от вас.

Палагея Петровна смеется.

– Спасибо вам, душенька. Не погадаете ли вы мне уж и на кофее?..

Приносят кофейную гущу…

Два года как Палагея Петровна замужем, а власть ее над мужем неограниченна. Она полная хозяйка в доме… Наконец она беременна!

Услышаны молитвы доброго Василья Карпыча. Еще он никогда не был так весел – даже при награждении орденом, даже при получении чина…

– Что-то бог даст! – спрашивает самого себя Василий Карпыч, – сынишка или дочушку? а в самом деле, что лучше: сынок или дочка?

Он задумывается и потом обращается к жене:

– Душенька, ты чего хочешь, – сына или дочку? Палагея Петровна краснеет.

– Полноте, что это…

– Нет, не шутя, скажи, мой друг.

– Я хочу дочь.

– Гм! а я так сынка.

– Мальчики все шалуны, – говорит Палагея Петровна, – с мальчиками и справляться трудно, на них и надежда плохая; их, как ни ласкай – они всё за двери смотрят; дочь же всегда при матери.

– Это вздор, мое сердце. Бог с ними, с этими лоскутницами. Сын издержек таких не требует.

– Лоскутницы? какое милое слово вы сочинили! Где это вы слышали этакое слово?.. У вас все на уме издержки: это на мой счет. Кажется, я не много издерживаю, не разоряю вас…

Палагея Петровна вскакивает со стула и выходит из комнаты, хлопая дверью. Она удаляется к себе и плачет. Матрена Ивановна – мать Палагеи Петровны, застает ее в слезах и поднимает ужасный шум в доме.

– Слыхано ли дело, – кричит она, – бранить беременную женщину. Экой изверг!

– Маменька… маменька… – начинает смущенный Василий Карпыч.

– И слушать, сударь, ничего не хочу! – восклицает Матрена Ивановна, затыкая уши. – Она у меня привыкла к деликатному обращению, воспитана была по-барски…

Однако, несмотря на желание иметь дочь, Палагея Петровна разрешается сыном. Она не в духе, она принимала бы и поздравления равнодушно, если бы барыни, поздравляющие ее, не клали бы к ней под подушку червонцев, завернутых из деликатности в бумажку, на зубок новорожденному. Василий Карпыч в торжестве. Он, потирая руки, думает: «Приятно быть отцом, ей-богу приятно. И так именно, как я хотел: мальчик! люблю мальчиков, девочки совсем другое…»

На крестинах множество гостей. Восприемники: генерал и генеральша; младенца нарекают Петром, в честь дедушки. Повивальная бабушка в парадном чепце обходит гостей с бокалами и с поклонами. Гости отпивают по четверти бокала и, судорожно пожимаясь, кладут на поднос красненькие, синенькие и целковые, после чего отправляются к зеленым столам в надежде возвратить в карман свои невольные пожертвования.

Ровно через год повторяется тот же самый праздник в доме Василья Карпыча и с теми же китайскими церемониями. Палагее Петровне бог дает дочку. Дочку, на общем родственном совещании, хотят наречь Матреной – в честь бабушки; но Палагея Петровна видела во сне, как рассказывает она, «какого-то старичка; старичок всякий раз грозил ей пальцем и говорил: нареки новорожденную дочь свою Любовью, слышишь? – и потом исчезал».

Петруша – фаворит папеньки, Любочка – фаворитка маменьки. Отсюда начало новых неудовольствий у папеньки с маменькой.

В самый год рождения Любочки француз врывается в пределы России. Он в Москве… Петербургские барыни в ужасе. Василий Карпыч читает Палагее Петровне журнал:

«Кровожадный, ненасытимый опустошитель, разоривший Европу от одного конца до другого, не перестает ослеплять всех своим кощунством и лжами, стараясь соделать малодушных и подлых сообщников своих еще малодушнее и подлее, если то возможно. Внемли, коварный притеснитель, внемли и трепещи! не одно потомство станет судить козни и злодейства твои – современники судят их…»

Палагея Петровна содрогается от этих громовых строк. Офицер с черными усами и с ястребиным взглядом, оставшийся сначала в Петербурге с запасным эскадроном, посылается в действующую армию. Он гремит саблей, крутит ус и говорит:

– Вот я их, щелкопёрых французов, погоди! И до самого-то голубчика доберусь.

Но судьба, видно, спасая до времени Наполеона, определяет офицеру остаться в Петербурге. Ему кто-то наступает на ногу где-то в тесноте и не извиняется. Он вызывает грубияна на дуэль и дает промах, а противник оставляет его на месте.

Надежды его на уменьшение домашних расходов не сбываются, а года – и еще какие года! – идут своим чередом, а между тем чело доброго Василия Карпыча – «как череп голый». Палагея Петровна, несмотря на прибавившиеся издержки от умножения семейства, кричит: «Я хочу, чтобы у меня (она перестает говорить у нас) в доме все было на барской ноге!» – и наряжается еще пуще прежнего, хотя ей, гораздо за тридцать лет.

После Палагеи Петровны главные распорядители в доме: новый дворецкий Илья и горничная Даша. Илья надзирает за порядком и ничего не делает. Его зовут Ильей Назарычем. У него своя комната, енотовая шуба, пестрые атласные жилеты и бисерный шнурок на часах. Даша лет тридцати двух; она солит грибы, варит варенья, приготовляет наливки и водки; ходит за барыней и с барского плеча получает капоты и платья; бранится с остальными девками, которые бегают в затрапезных платьях без чулков и называют Дашу – Дарьей Ивановной. После дворецкого Ильи она вообще пользуется беспредельною доверенностию барыни. По вечерам, раздевая барыню, Даша передает ей все узнанное ею в продолжение дня дома и у соседей, а по утрам, одевая ее, досказывает то, чего не успела передать вечером. Даше дозволяется грубить барину, пить по воскресеньям наливку, принимать к себе гостей и проч. Дашу все ненавидят в доме, исключая барыни. Дашу все боятся, не исключая и барыни.

Маменька и папенька Палагеи Петровны умирают. Палагея Петровна перестает танцевать. Характер ее установился: она играет в карты, нюхает табак, ничего не начинает в понедельник; не садится за стол, где тринадцать приборов; не входит в ту комнату, где три свечи; в отчаянии, если кто при ней просыплет соль за обедом, и проч. Она очень уважает одну барыню, генеральшу, которая, слывет в своем кругу необыкновенно добродетельной женщиной. У генеральши дни по вторникам, – и Палагея Петровна не пропускает ни одного вторника. Генеральша любит экономию, карты и нюхательный табак. Она, кроме дохода с двух каменных домов, получает доход с своих вторников от карт. Она, по обыкновению, сама потчует гостей картами: в одной руке у нее игра нераспечатанная, а в другой несколько потертая, хотя все гости уверены, что эта игра сейчас только распечатана ею. Таким образом у нее остается в запасе от каждого стола по одной игре. Она знает именины и рожденье всех гостей, играющих у нее по вторникам в карты, и принимает родственное участие в посторонних домашних обстоятельствах. Палагея Петровна называет генеральшу своим истинным другом и во всем пользуется ее советами, хотя исподтишка посмеивается над ее скупостью. Петербургские барыни начинают кричать про Палагею Петровну: «Ах, какая милая! ах, какая приятная! ах, какая любезная! ах, какая добрая! ах, ах!» – и проч. Василий Карпыч закладывает в ломбард свои 290 душ. Он жалуется на неумеренные расходы и замечает, что «ему скоро придется делать деньги». Палагея Петровна сердится и возражает по-прежнему: «Я барыня; я хочу жить по-барски; из одной амбиции не захочу быть хуже других» и проч.

– Но, милый друг, – говорит Василий Карпыч жене, – я не пикнул бы о расходах, если бы имение наше не было разорено. Тебе известно, что твои смоленские мужики после бестии-француза до сих пор справиться не могут.

– До сих пор! Не понимаю. Просто надо старосту сменить. Флегошка ужасный мошенник; об этом и маменька-покойница всегда говорила. Увеличить оброк, так и доходы прибавятся. Вы просто беспечны. Нечего баловать мужиков-то: что на них смотреть! Нам теперь надо думать об учителях для детей, надо нанять гувернантку для Любочки. Я хочу, чтоб мои дети были в самом лучшем кругу, чтоб они блестели.

Палагея Петровна в тот же день говорит генеральше:

– Вы не поверите, Анна Михайловна, как трудно нынче сыскать хорошую гувернантку. С детьми, я вам скажу, столько хлопот, такая комиссия! И то надо им и другое. Я ведь не так, как другие матери, вы это знаете; другим матерям и горя мало, у других и сердце не болит, а я уж не могу.

– Знаю, матушка, знаю, – возражает добродетельная генеральша, – ты примерная мать!

Палагея Петровна вздыхает.

– Теперь вот заботишься об них и ночи не спишь, а утешение-то еще бог знает когда будет.

– Правда твоя, матушка, правда.

– Не знаете ли вы, Анна Михайловна, где бы мне достать этакой гувернантки, чтоб и нравственность была, и на фортепьяно могла давать уроки, и по-французски бы говорила – это первое условие, ну и гулять чтобы ходила с детьми.

– Постой, матушка, вот, что мне пришло на ум, кабы у Авдея Сергеича переманить гувернантку.

– Да, может, очень дорогая?

– Нет, он платит ей рублей триста, не то четыреста. Девица хорошая, в разговоры с гостями не вмешивается, – сидит, или с детьми, или в уголку, – свое место знает. Погоди, я тебе, матушка, обработаю это дельце.

Гувернантку переманили. Она говорит Любочке: тене ву друат, дает ей и Петеньке уроки на фортепьяно, учит их по-французски, географии, истории и арифметике. Палагея Петровна довольна ею и держит ее в приличном от себя отдалении.

– Вене иси, – говорит ей Палагея Петровна, – что это у Любочки прыщик на лбу?

– Не знаю-с.

– Как же не знаете? Кому же это и знать, как не вам? Вы должны за детьми хорошенько смотреть. Уж это, милая, ваша ответственность.

Любочка резвится, бренчит на фортепьяно, кое-как болтает по-французски и берет уроки у танцмейстера. Она в рожденье маменьки приходит утром к ее постели, поздравляет ее и говорит наизусть басню «La cigale et la fourmi», a вечером при гостях танцует по-русски в сарафане.

– Это сюрприз, – говорит восхищенная маменька, обращаясь к гостям.

Петенька пресмирный, он плохо танцует, он совсем не может разбирать ноты, его способности ограниченны.

Любочка беспрестанно ласкается к маменьке, Петруша вообще не ласков, и Палагея Петровна нередко повторяет при нем:

– Как же не любить Любочку больше, она ласковое дитя, – а недаром говорят, что ласковое телятко две матки сосет.

Впрочем, все единогласно находят, что у Петруши почерк бойкий. В день именин папеньки он подносит ему стихи на почтовом листе, поздравляет его и потом начинает эти стихи декламировать наизусть.

В день ангела священныйТебе, родитель незабвенный..

и проч.

Василий Карпыч растроган. Он обнимает Петеньку и дарит гувернантке ситцу на платье. Даше завидно, что на гувернантке обнова, и она начинает коситься на гувернантку и грубить ей; она даже в один вечер намекает барыне, что барин слишком приветливо смотрит на мамзель, и божится, что ситец, подаренный барином мамзели, стоит рубли два аршин. Даша достигает своей цели. Ее донос делает сильное впечатление на Палагею Петровну. Палагея Петровна с этой минуты преследует гувернантку и скоро отказывает ей от места, приискав заранее другую, подешевле…

Утро. Палагея Петровна кушает кофе. Цвет лица ее померанцевый, и под глазами легкая тень. Даша входит.

– Учитель пришел, сударыня.

– Француз! ну так мне что за дело: пусть его идет к детям. (Надо заметить, что французский учитель давно нанят для детей.)

– Нет, сударыня, новый учитель, так по-русски прекрасно говорит, должно быть, русский.

– А-а! пусть подождет. Я сейчас войду. Каков он, Даша?

– Из себя недурен, сударыня, – такой плотный, высокий.

Через четверть часа Палагея Петровна выходит к учителю. Цвет ее лица сливочный, и на щеках розы.

Учитель лет двадцати семи, во фраке с высоким воротником, на рукавах пуфы, талия на затылке, фалды ниже колен, на шее высокий волосяной галстук, грудь прикрыта черной атласной манишкой со складками, в середине манишки фальшивый яхонт, панталоны узенькие и без штрипок, сапоги со скрипом. Он франт и из семинаристов. При виде Палагеи Петровны учитель делает шаг назад и кланяется краснея.

– Вас Николай Лукич прислал ко мне?

Учитель вынимает из кармана пестрый фуляр, отряхает его и сморкается.

– Точно так-с. Он-с.

Палагея Петровна смотрится в зеркало и опускается на стул.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит она учителю, показывая на другой стул.

Учитель спотыкается и садится.

– Вы откуда?

– Я из Харькова-с; теперь состою здесь в звании учителя.

– Гм! мне нужно приготовить сына моего для поступления в гимназию; ему тринадцать лет. Кстати, вы займетесь и с дочерью моей географией и другими науками. Мне Николай Лукич говорил, что вы всем наукам можете обучать?

Учитель с педагогическою мрачностию поводит бровями.

– Почему же-с? Я преподаю детям не только приуготовительные, элементарные, так сказать, науки, но и высшие, например: реторику, алгебру, геометрию, также всеобщую историю и географию, по принятым в ученных заведениях руководствам, статистику – по Гейму или по Зябловскому, это почти все равно, разница не велика-с.. ну и латинский язык тоже! без него в гимназию поступить нельзя, необходимо пройти склонения и отчасти спряжения. Латинский язык есть фундамент, или, лучше сказать, корень всех языков, он образует вкус, ибо все лучшие классические писатели на латинском языке писали. Вот Вергилий, Гораций, Цицерон…

– Да знаю, знаю… А почем вы за урок берете? Учитель кусает губы и потупляет глаза.

– Обыкновенно… цена известная-с: за два часа по пяти рублей.

– По пяти рублей?! А мне Николай Лукич, кажется, сказал, что по два с полтиной?

– Нет-с, как можно-с.

Учитель приподнимается со стула несколько обиженный.

– Право, кажется, пять рублей дорого. Я французу пять рублей плачу. Ведь их не бог знает каким наукам обучать. Иное дело, если бы они были побольше, я бы ни слова не сказала, а то вы сами посудите…

– В таком возрасте, сударыня, руководить детскими способностями, или, лучше сказать, развивать в них зерно талантов – это, я вам скажу, еще труднее.

Учитель пятится назад.

– Так вы ничего дешевле не возьмете?

– Нет-с. Мое почтение.

Учитель хочет идти.

– По крайней мере не можете ли вы два с половиной часа заниматься с ними, вместо двух?

– Это, собственно, определить нельзя-с, иногда долее, иногда ровно два часа, смотря как…

– Ну уж нечего делать. Признаюсь вам, я дорожу только рекомендацией Николая Лукича…

Василий Карпыч возвращается из должности.

– Что, душечка, был учитель?

– Да. Я с ним кончила. С завтрашнего дня будет ходить. Только вообрази, как дорого, по пяти рублей за два часа, и ни полушки не хотел уступить. Такой, право! Но видно сейчас, что очень ученый, – только, знаешь, все эти ученые пречудаки. У них у всех пресмешные манеры.

– Оно, конечно, по пяти рублей… впрочем, что ж делать!

– Уж, я думаю, не взять ли учителя попроще. Право… ну когда будут постарше, тогда, разумеется.

– Куда ни шло, душечка! – Василий Карпыч махает рукой. – Что какой-нибудь рубль или два жалеть, зато умнее будут…

Петруша поступает в гимназию.

– Видишь ли, – говорит Василий Карпыч жене и родственникам, – хорошо, что мы согласились взять этого учителя. Он не дешев, так; но зато старателен и, нечего сказать, мастер своего дела. Петруша славно выдержал экзамен; об этом мне сам директор сказывал.

Учитель продолжает давать уроки Любаше. Он уже проходит с нею реторику.

Он говорит ей о качествах, принадлежностях, свойствах, действиях и страданиях, замечая, что положение предмета может быть величественное, прелестное, живописное и смешное.

– Возьмем пример хоть прелестного. Чиж обращается к зяблице:

И ей со вздохом и слезамиНосок повеся говорит…

Вы сейчас чувствуете, что это выражено прелестно… Не правда ли?

– Да-с, чувствую, – отвечает Любочка.

– Ну… теперь образец величественного. Баккаревич сказал: «Россия одеянна лучезарным сиянием, в неприступном величии, златовидный шелом осеняет чело ее…» – и проч. Это, например, величественно и выражено возвышенным слогом, ибо, как увидим далее, слог разделяется на простой, средний и возвышенный. Проза, изволите видеть, по противоположности стихам и отчасти периодам, есть способ писать, по-видимому, без всяких правил, наудачу, без всякого отчету. Кто не имеет никакого слога, тот пишет прозою, то есть prosoluta oratione; но кто знает меру стихов и соразмерность периодов, по чувству и вкусу, заимствуя нечто от обоих, того проза бывает изящною или прекрасною и фигуральною, что увидим ниже, говоря о тропах и фигурах. К следующему классу извольте-с выучить первые строфы из оды: «Россу по взятии Измаила».

В восемнадцать лет Любочка оканчивает курс. Учителю отказывают, недоплатив ему рублей пятьдесят из следующих за уроки.

Любочка девица вполне образованная. У нее, между прочим, приятный голосок. Она без всякого постороннего пособия выучилась петь: «Талисман» и «Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила». Когда Любочка поет, гостьи-барыни, говорящие и не говорящие по – французски, повторяют: «Шарман!», а Палагея Петровна бьет рукой такт и восклицает в порыве материнского восторга: «Се жоли!»

Маменька вывозит Любочку на танцевальные вечера, в театры, в концерты, к фокусникам, к акробатам. Любочка с нею на всех гуляньях, на всех процессиях, печальных и радостных, на парадах и разводах. Любочку в течение шести лет прокатывают ежедневно по Невскому проспекту в коляске или в карете, запряженной четвернею, которую кормят овсом через день, по случаю дороговизны овса. Любочка с маменькой известны всему Петербургу. Любочка всегда вытянутая как струнка и с лорнетом в руке: она близорука, и целый день всё говорит о княжнах и графинях. В продолжение шести лет Любочке прибавился только один год. Она остановилась на двадцатом году. Палагея Петровна питает непримиримую ненависть ко всем матерям, у которых дочери-невесты, и злословит их немилосердно. Шесть лет сряду она, как паук, раскидывает вокруг дочери тонкую паутину и усиливается ловить женихов, как мух. Александра Андреевна – девица-гадальщица, всё по-прежнему раскладывает карты и говорит, что «Любовь Васильевне выходит по картам жених – миллионер».

В свободное от таких занятий время Палагея Петровна бранится и дерется с девками и лакеями, замечая, что если не употреблять этих мер, то весь дом пойдет вверх дном, что она не знает, как быть с людьми, и что пословица: битая посуда два века живет, – очень справедлива. От девок и от лакеев Палагея Петровна переходит к дочери. Любочка говорит:

– Maman, полноте сердиться.

– Нельзя, мой друг, будешь сама хозяйкой, вспомнишь свою мамашу. Ты знаешь, что я не прихотница, что у меня сердце доброе, да с ними ангельского терпенья недостанет… Поцелуй меня, мой друг… Постой-ка, пройдись… как на тебе хорошо платье сидит, бесподобная эта материя гро-грень, смертельно люблю ее… она такая пышная – прелесть! только держись, душа моя, попрямее: вот так. Пойдем ко мне в комнату… Сядь, дружочек, возле меня.

Палагея Петровна смотрит на дочь и подозрительно улыбается.

– Что вы это, maman, улыбаетесь? – спрашивает Любочка.

– А ты и не подозреваешь, плутовка! – Палагея Петровна грозит пальцем. – Ты победу одержала, Любочка, поздравляю.

– Над кем, maman?

– А кто с тобой вчера три раза танцевал?

Любочка краснеет.

– Фи, maman, quelle idee!

– Ничего, друг мой, я за то не браню. Он мне очень нравится, такой бельом и прекрасные манеры, к тому же штабс-капитан гвардии. А о чем он с тобой говорил?

– Уж я и забыла… о чем бишь? о погоде, спрашивал, много ли я танцую, часто ли бываю в театре, люблю ли книги читать.

– И только?

– Только-с.

– Право?.. Ты должна быть с матерью откровенна. Мать лучший друг наш и лучший советник.

– Ей-богу, ничего больше не говорил, maman.

– То-то же. Да, мой друг, я тебе все сбираюсь сказать: ты танцуешь прекрасно, я на тебя все вчера смотрела, – только будь поразвязнее, посвободнее в движениях. Тебе надо взять кого-нибудь за образец в манерах… вот, например, – эту княжну, что мы встречаем на Невском, – заметь, какая у нее турнюра и копируй. Подражать хорошему не стыдно, дружочек… или… чего ближе? Юлия Карловна: у нее такие самые светские приемы – как взойдет, как взглянет. Зато уж прошлое лето на даче и возвысили ее… Все самые знатные дамы брали ее за руку. Примечай, милая моя, как она держит себя.

– Слушаю, maman.

Любочка целует ручку у маменьки.

Петенька кончает курс в гимназии. Папенька определяет его в департамент. Петенька необыкновенно трудолюбив и в короткое время заслуживает лестные похвалы со стороны начальства. Несмотря на это, Палагея Петровна вечно недовольна им.

– Удивляюсь тебе, Петенька, – говорит она, – ничего тебя не занимает, что бы должно занимать в твои лета, например, балы, собрания, этот светский блеск. Мне просто за тебя стыдно: войти не умеешь, какой-то сгорбленный, на молодого человека совсем непохож, я и старше тебя, да прошедший раз в Летнем саду сижу на скамейке с Любочкой, вдруг подходит к нам дама, прекрасно одетая, самого лучшего тона, и спрашивает у меня, показывая на Любочку: «Что, это сестрица ваша?» – «Нет, я говорю, дочь». Она так и ахнула и верить не хотела. А ты только что из школы вышел, а выглядишь лет тридцати. И танцевать до сих пор не умеешь, путаешься во французском кадриле. Ведь тебе горя мало, а все это падает на мать: мать, говорят, не умела воспитывать.

– Что ж делать? я, маменька, не люблю танцевать, – возражает Петенька.

– Прекрасно! И не стыдится признаваться в этом. Ну что об тебе станут говорить в свете? и что у тебя за знакомство такое: какие-то живописишки и всякая дрянь. Нет чтобы завести знакомство хорошее, приличное своему званию. Посмотри, как другие дети утешают своих родителей, а ты – ты чем меня до сих пор утешил? Какое пожертвование сделал для матери? Просила в военную службу идти – не пошел: в чернилах небось лучше мараться! Никаких высоких чувств у тебя нет, ты какой-то флегма, совсем не в меня родился.