скачать книгу бесплатно
Джевдет-бей вспомнил эту женщину и улыбнулся:
– Должно быть, она боялась, что на свист змея приползет!
– Она всего боялась. Но жила более счастливо, чем я. А может, она до сих пор жива. Если бы она меня сейчас увидела, то испугалась бы, ужаснулась, пожалела бы меня, да еще, поди, стала бы молиться… Никчемные люди! Ты знаешь, что такое революция? Революция нужна, но кто ее будет делать? Никто их не научил…
На некоторое время Нусрет замолчал, потом прокашлялся и снова громко, горячо заговорил:
– Ведь я желаю им только блага, хочу, чтобы они жили в мире света и разума, и поэтому не могу быть таким, как они! И вот я здесь, вдалеке от них, один жду смерти, только женщина-христианка рядом. Нет! Я хочу жить, хочу видеть! Видеть людей, знать, что происходит в мире! Как по-твоему, чем все закончится? Кто организовал покушение? Хотя откуда тебе знать!
– Да, я этого не знаю.
– Понятное дело… – Нусрет пытался выглядеть суровым, но Джевдет-бею показалось, что он немного смягчился.
Снова замолчали. Джевдет-бей вспоминал ту женщину, о которой недавно шла речь. Она боялась змей, сердилась, если кто-нибудь свистел, и варила варенье. В ее саду росли сливы и инжир. То ли она просто все время варила варенье, то ли маленький Джевдет, заходя в ее дом, каждый раз видел, как она его варит, то ли весь ее дом пропитался сладким запахом пара – только когда Джевдет-бей вспоминал ее, ему всегда представлялся кусок хлеба с вареньем. Он думал о том хлебе, что дала ему утром Зелиха-ханым, о банках с вареньем, о том, что будет есть на завтрак Шюкрю-паша, и от этих мыслей стало легче на душе. Ему удалось избавиться от мучившего его в этой комнате страха смерти и чувства безнадежности. К тому же свет, бивший в глаза, избавлял от необходимости смотреть брату в лицо.
Вдруг он почувствовал какое-то движение. Нусрет выпрямился и спустил ноги на пол:
– Где мои тапочки?
– Куда ты собрался?
– В уборную. Мне нужно побриться. Что это ты такой подозрительный? Сейчас вернусь. Твоя помощь мне не нужна. Мне ни от кого помощи не нужно! – Нусрет дошел до двери и открыл ее. – Посмотрю еще разок на мир и на людей. Нет-нет, сиди, я сейчас вернусь!
Решив, что Нусрет и в самом деле пошел в уборную, Джевдет-бей сел на место. Потом встал и принялся расхаживать по комнате. Посмотрел на часы: уже почти три. «Отошлю-ка я кучера. Пусть едет, не ждет меня», – подумал Джевдет-бей, но спускаться было лень. «И чего ради я не возвращаюсь домой? Мне тут больше делать нечего», – сказал он вслух, но снова никуда не пошел, а сел на стул и стал нервно покачивать ногой.
Вскоре дверь распахнулась, и внутрь ввалился Нусрет:
– Ох, Джевдет, смерть – такая плохая штука, такая плохая! Не хочу умирать! Там внизу сидят, беседуют, курят, пьют чай… Не хочу умирать!
Шатаясь, он шел прямо на брата.
– Ложись скорее в кровать, не стой, – засуетился Джевдет-бей. – И не кричи так! – прибавил он, обнимая добравшегося до него Нусрета.
– Я не кричу, я плачу! – простонал тот.
– Иди-ка сюда… Постой, я тебя уложу.
Нусрет, желая показать, что никакой помощи ему не нужно, сам уверенными, быстрыми шагами подошел к кровати и улегся.
– Они живут… и будут жить. По-идиотски. Болтая. Я послушал их разговоры. Знаешь, о чем они говорят? Один рассказывает, где он пробовал самый вкусный махаллеби, другой говорит, что в Ускюдаре[35 - Ускюдар – район в азиатской части Стамбула на берегу Босфора.], мол, очень низкие цены. Как же меня воротит от их тупости и убожества! Позевывают, покуривают, несут всякую чушь… И живут. А я, видишь, плачу. Разве так все должно было со мной случиться? – Стесняясь своих слез, Нусрет натянул одеяло до самого лба, потом опустил его. – А может, я еще поправлюсь! Уеду в Париж и продолжу все начатое.
И он опять стал кашлять. Этот приступ показался Джевдет-бею хуже, чем предыдущие. «Да, он точно умирает, и это очень страшно». Джевдет-бей подумал, что сейчас впервые осознал, в каком положении находится брат. Он попытался представить себя на его месте и на какое-то мгновение взглянуть на мир его глазами: все его, Джевдетовы, заботы, разговоры, утренние дела в лавке, товары, которые он хотел купить и продать повыгоднее, письма, которые он для этого писал, расчеты и планы, которые строил всю жизнь, – все это показалось мелким и гадким. Чтобы избавиться от этих мыслей, он стал думать о том, как заживет с Ниган в Нишанташи, в доме с садиком, где дует нежный ветерок… Нусрет снова заговорил:
– Зачем я столько пил? Все из-за выпивки! Пил бы умереннее, не подыхал бы сейчас!
– Да, зря ты пил, – согласился Джевдет-бей, и едва он это сказал, как с облегчением понял, что его собственная жизнь, только что на какой-то момент показавшаяся мелкой и гадкой, все-таки правильна, а все, что он делает, исполнено смысла. Он так испугался этого мимолетного чувства отвращения к своей жизни, что не на шутку разозлился на брата, из-за которого оно возникло.
– Зря, говоришь? А что мне было делать? Только алкоголь мог меня успокоить. Я жил не мелкими расчетами, как ты. В моей душе кипели ненависть и гнев. Тебе этого не понять! Ты хоть знаешь, что такое гнев? Он меня переполнял, этот драгоценный гнев! Я ненавидел, я презирал, я хотел все разрушить! Важнее всего для меня было, чтобы мой гнев не остыл. И он не остыл! А ты жаждал обладать тем, что казалось тебе притягательным и желанным. И чтобы заполучить что хочется, ты пытался что-то понять. А я не хочу понимать! Тот, кто понимает, не чувствует гнева! А я… – Тут Нусрет вдруг смолк и поднял голову с подушки. – А я – дурак. Даже в таком состоянии нахожу чем гордиться. Самовлюбленный дурак! И умираю по-дурацки. Умным удается как-то выжить… А дураки умирают. Нет, я буду жить! Как думаешь, я поправлюсь?
– Конечно поправишься! Но не надо себя так утомлять. Тебе сейчас нужно уснуть.
– Да-да, я поправлюсь! Месяц аккуратного лечения, хорошая еда… Придется опять просить у тебя денег. Но будь уверен, все долги я тебе верну. Я в этих делах очень щепетилен. Пришлю деньги из Парижа. Думаю, я найду там хорошую работу. Знаешь, что мне однажды сказал знаменитый хирург Бланшо? Что во мне даже больше хладнокровия, чем требуется хирургу. Он наверняка найдет мне работу. Потом я снова присоединюсь к движению. За последние полгода я понял, в чем их ошибка. Первым делом пойду к Ахмету Рызе[36 - Ахмет Рызе (1858–1930) – один из лидеров младотурок в эмиграции.] и скажу ему: принц Сабахаттин – троянский конь! Ты знаешь историю о троянском коне? Нет? Ну вот не знает даже, что такое троянский конь! Никто ничего не знает. И они еще считают меня странным! А я их считаю вялыми и никчемными. Здесь никого нет. А в Париже полным-полно тех, кто знает, что такое троянский конь. Какое это иногда удовольствие – поговорить с европейцем, даже описать не могу! Конечно, я говорю не о здешних гнусных миссионерах и банкирах, а о настоящих европейцах. Вольтер, Руссо, Дантон… Революция… – Вдруг он начал петь какой-то марш.
– Нусрет, не утомляй себя, – устало сказал Джевдет-бей.
– Молчи! – прикрикнул на него брат, тяжело дыша, и снова запел. Словно тяжелый камень с горы, покатился марш по комнате.
Мелодия Джевдет-бею понравилась. Потом он попытался разобрать в хриплом пении брата французские слова.
– Это «Марсельеза», – сказал Нусрет. – Прославленный марш Французской революции. Когда ты его еще здесь услышишь? Знаешь, что такое республика? Не знаешь, конечно. Шемсеттин Сами испугался включать это слово в свой франко-турецкий словарь. Республика – это государственное устройство, которое нам нужно. Во Франции она есть. И создавалась она под звуки этого марша. Слушай: «Allons enfants de la…»
Внезапно распахнулась дверь, и на пороге появилась Мари.
– Что происходит? Нусрет, пожалуйста, замолчи! Умоляю!
– Не мешай. Я ведь все-таки умру. Умру с этой песней на губах!
– Твой голос даже внизу слышен. Ты что, хочешь, чтобы нас выкинули из пансиона? Джевдет-бей, ну скажите же ему!
– Я ему уже говорил, что так нельзя.
– Никто меня здесь не понимает! – сказал Нусрет, бросив гневный взгляд на Мари.
Мари начала рассказывать, как укладывала спать Зийю, как он сначала боялся, но потом крепко уснул. Должно быть, мальчик ей понравился.
– Сделали из него дурака, – угрюмо сказал Нусрет. Немного подумал и заговорил снова: – Да и мать у него такая же. В Европе женщины хотят избирательного права, равенства, а ты, спрашиваю, чего хочешь? Не знаю, говорит, как вам, эфенди, будет угодно. Ну, я и отослал ее восвояси. Какую женщину здесь можно брать в жены – ума не приложу. Разве что христианку. – И он улыбнулся Мари. – Ты, Джевдет, думаешь, что и мусульманку можно? Но дочка паши, скажу тебе, плохой выбор. Потому что, когда будет революция, всем пашам и их отродьям перережут глотки. Будет ли? Ох, хватит уже!
– Точно, хватит. Спать тебе пора! – перебила его Мари.
– А я не хочу. Впервые за не помню сколько дней я чувствую в себе силы. Ты вчера, верно, думала, что я вот-вот умру? Так часто бывает: больной справляется с первым кризисом, ему как будто становится лучше. А через несколько дней – второй кризис. Буду лежать сонный, вялый, начнется жар, а потом… – Он снова закашлялся, но ненадолго. – Потом я умру. А сейчас мне хочется говорить. Давайте разговаривать! О чем бы? Мари, давай ты расскажешь, что думаешь обо мне. А потом – что думаешь о Джевдете. Нет, пожалуй, не надо… Эй, ну что вы молчите? Мне хочется выпить вина. Я чувствую себя совершенно здоровым! Интересно, эти люди внизу все болтают? Давайте сходим посмотрим. Если они еще там, я найду какую-нибудь тему для беседы. Например, ревматизм – замечательная тема! Или можно поговорить о том, что раньше все было дешевле… Хотя постойте. Я хочу рассказать вам про революцию. Вот что нам здесь нужно! Где бы установить гильотины? На площади перед мечетью Султан-Ахмет! Работы им будет не на один день. Султанам, принцам, пашам, всем их отродьям и подпевалам – головы долой! Кровь рекой потечет в Сиркеджи и оттуда – в море!
– Нусрет, хватит! – сказал Джевдет-бей и поднялся на ноги.
– Почему? Что, испугался? Не бойся, ты торговец, тебя не тронут. Но только так сюда сможет пробиться свет. Иначе нам из мрака не выбраться. Садись и слушай. О чем бишь я? Да, гильотины. Никакого снисхождения! Нужно все вырвать с корнем. Безжалостно! – Внезапно Нусрет, сидевший в кровати, откинулся назад, голова его упала на подушку. – Но я знаю, что ничего этого не будет. Как жаль! Они на это не смогут пойти. Ничего у них не получится. Послушай, что я тебе расскажу. Три месяца назад, когда я еще не слег, я ходил к Тевфику Фикрету[37 - Тевфик Фикрет (1867–1915) – турецкий поэт, один из крупнейших реформаторов турецкой поэзии.] в Ашиян[38 - Ашиян (тур. гнездо) – название дома Т. Фикрета, находившегося в одноименном районе в европейской части Стамбула.]. Он был на уроке в Роберт-колледже. Я подождал, пока он не вернется. Сказал, что восхищаюсь его стихами, назвал его новым Намыком Кемалем[39 - Намык Кемаль (1840–1888) – турецкий поэт, писатель и общественный деятель, один из первых турецких журналистов.]. Он смотрел на меня с подозрением. Я снова начал его превозносить – сейчас даже стыдно. Рассказал о положении в Европе и о том, как, по моему мнению, можно усилить борьбу здесь. Он спросил меня, почему я вернулся. Должно быть, решил, что я из полиции. Я не обиделся. Стал с воодушевлением читать ему его собственные стихи и стихи Намыка Кемаля. Я был немного выпивши… Пока поднимался по улице, утомился, голова закружилась. А тут еще и развол новался. Он меня не понял. Провел по своему дому, с гордостью рассказал, что сам начертил его план. Показал свои картины. Представляешь – революционный поэт откладывает все дела в сторону и садится писать картины! Опавшие листья, осенние пейзажи… Фрукты на блюде. Положил два яблока и апельсин на блюдо и знай себе рисует. Разве годится революционному поэту заниматься такой ерундой? Разве может революционный поэт целый день таращиться на яблоки и апельсины и выписывать их на холсте? Разве будет один революционер показывать другому какие-то рисунки? Я ему сказал: зачем ты этим занимаешься? Ты стихи пиши! Кричи во весь голос, чтобы тебя услышали! Кричи! Пусть народ пробудится, очнется от сна! Да сгинет тирания!
– Нусрет, пожалуйста, замолчи! – взмолилась Мари.
– Он на меня этак пренебрежительно посмотрел. Должно быть, и запах тоже почуял. Сказал, что ему нужно идти на урок. Но напоследок проявил вежливость – подарил маленький сборник стихов. Не своих, одного французского поэта. Видимо, понял, что я не из полиции, и захотел сделать мне приятное. Похвалил издание, сказал, что очень любит этого поэта. Я потом навел справки. Этот поэт, Франсуа Коппи, во время «дела Дрейфуса» был на стороне реакционеров. Подлец, ничтожество, враг революции! Где эта книга, Мари? Дай сюда, я порву ее в клочья!
Джевдет-бей вдруг встал на ноги. Он снова почувствовал в себе ту неведомо откуда взявшуюся силу, присутствие которой ощущал в Нишанташи.
– Хватит! – выкрикнул он и, дивясь своему холодному, решительному гневу, прибавил: – А ну, спи! Не то доктора позову!
– А что, позови того итальянца. Свет разума впервые засиял как раз в Италии. Это родина просвещения. Ладно-ладно! Сейчас усну. А ты, если хочешь, иди. Когда снова приедешь?
– Завтра, – ответил Джевдет-бей и тут же подумал: «А ведь у меня столько дел! Почему я не сказал, что приеду послезавтра?» Он понял, что злится на брата. Кто знает, может, завтра в этой комнате, в этой унылой, неприятной атмосфере случится что-нибудь такое, из за чего расстроятся все его планы и замыслы? «Весь день прошел впустую!» – пробормотал он. На этот раз от этой мысли ему стало тоскливо, и он начал расхаживать по комнате.
– Что ты ходишь, о чем думаешь? – спросил Нусрет и начал что-то говорить.
Джевдет-бей не слушал. Мари проводила его до двери, и он еще раз сказал, что приедет завтра.
– Да, приезжайте, пожалуйста, – попросила Мари. – При вас он становится оживленным, остроумным… И чувствует себя лучше. – Опустив глаза, она прибавила: – Может быть, вам это не понравится… Но мальчику тоже хотелось бы вас увидеть. Укладываясь спать, он спрашивал, покатают ли его еще раз в карете.
– Хорошо, я его покатаю, – сказал Джевдет-бей и улыбнулся.
Глава 12. Ночь и жизнь
Спускаясь по лестнице, Джевдет-бей увидел, что внизу сидят люди и беседуют при свете лампы, стоящей на трехногом столике. Увидев его, они замолчали, так что ему не удалось узнать, о чем они говорят: о вкусном ли махаллеби, о дешевизне ли в Ускюдаре или о ревматизме. Выйдя на улицу и с облегчением вдохнув ночной воздух, он понял, до чего же в пансионе и в комнате больного было жарко и душно. Дул прохладный ветерок, как в Нишанташи, а небо было затянуто облаками. Джевдет-бей медленно подошел к карете, разбудил спящего на мягком сиденье кучера. Ожидая, пока тот не придет в себя, закурил. Когда карета тронулась – как всегда, уверенно и спокойно покачиваясь на рессорах, – он открыл окно. «Брат умирает, а я живу». Заметив, что эта мысль не пробудила в нем ни чувства вины, ни самодовольства, Джевдет-бей облегченно вздохнул. Начал, улыбаясь, перебирать в памяти все события дня, потом потянулся и широко, безмятежно зевнул. «Ох, наконец-то домой! Домой, в кровать, к чистым простынкам!» Откинув голову, опустил веки, но глаза закрыл не до конца. За окном нечеткими линиями рисовался мир: уличные фонари в окружении мотыльков, торопящиеся домой люди, тусклые огоньки окон. Джевдет-бей сидел недвижно, не обращая внимания на мелькающие в голове мысли, не прислушиваясь к беспокойному, испуганному, нервному, ни на минуту не смолкающему голосу сознания, и наслаждался дующим в окно ветерком. Время от времени его губы тихо шептали то слово, что пришло ему в голову в Нишанташи: «Живу!» Карета спустилась по склону, проехала мимо другой кареты. Подковы цокали по брусчатой мостовой. Потом по скрипу досок под колесами Джевдет-бей понял, что карета въехала на мост.
С Мраморного моря подул ветер, всколыхнул маленькие занавески на окнах. Джевдет-бей наклонился к левому окну и вдохнул этот ветер, наполненный запахом водорослей. Далеко-далеко в ночи появился еле заметный розовый отсвет. Начинался лодос[40 - Лодос – сильный южный ветер.]. Привязанное к мосту судно тяжело поднималось и опускалось на волнах, сигарета сторожа, собиравшего деньги за проезд, разгоралась ярче, когда он поворачивался к ветру. «Ну вот, день и кончился», – подумал Джевдет-бей. Старая часть Стамбула была погружена во тьму. Он обернулся – в Пера тоже не было видно ни огонька.
Джевдет-бей снова начал вспоминать этот день, начавшийся туманом и потом прожаренный солнцем, и душевное спокойствие опять куда-то пропало. Он чиркнул спичкой, но зажечь сигарету не удалось. Не закрывая окно, еще дважды чиркнул спичкой, с третьего раза закурил. «Плохой сон мне снился. С самого начала было ясно, что день не задастся. С Ашкенази не поговорил. Потом этот мальчик с письмом. Я подумал, что у меня хотят выманить денег. И мне не стыдно!» Потом он вдруг подумал, что паша вовсе не скучный, а веселый и симпатичный человек, ценящий дружбу и хорошую беседу. Улыбнулся, вспомнив истории о любовных похождениях, которые паша рассказывал за игрой в нарды. Когда Джевдет-бей слушал эти истории, он испытывал тоску и отвращение, а сейчас, вспоминая их, – нежность к старику. Тут же в памяти всплыл доктор-итальянец, с жадным любопытством глядевший по сторонам во время короткой прогулки по Бейоглу. О нем Джевдет-бей тоже думал с нежностью. В его поведении, в том, как он, склонившись, поцеловал руку Мари, было что-то абсолютно христианское и, несмотря на это, приятное. «Тот толстяк в аптеке тоже был славный человек. Надо быть как они. Веселым, улыбчивым… Есть, как они, пить, как они… Я тоже буду таким. Но торговлей, лавкой тоже нельзя пренебрегать. Как бы все это совместить? Вот было бы у меня две жизни. Одну проводил бы в лавке, а другую – дома». Вдалеке послышался раскат грома. «Слова, слова…» Одну занавеску ветер вдул внутрь кареты, другая развевалась снаружи. «Слова невесомы, как эти занавески… Живу. Лодос начинается. Завтра будет шторм, пароходы ходить не будут. Ашкенази так и останется на острове. Вот ведь беда! Счетовод Садык говорил сегодня, что нам необходимо этот долг востребовать. Бедный Садык! Счетовод. А я коммерсант… И Фуат, и Шюкрю-паша спрашивали сегодня, что такое жизнь. Фуату я ответил, что это глупый вопрос. Глупый, глупый! Зачем задавать такие вопросы? Их задают те, кто читает книги, размышляет… А тетушка Зейнеп таких вопросов не задает. Она живет. И я живу. Вот сейчас усну, утром встану, займусь делами… Женюсь, буду есть, курить, улыбаться… Улыбаться надо чаще. А потом перейду в мир иной. Вот прошел еще один день в этом мире… Ах этот сон! Утром я тосковал, что одинок среди христиан и евреев. А сейчас не хочу об этом думать. Сейчас я хочу спать. Зелиха-ханым приготовила постель. Какая она милая женщина!» Где-то лаяли собаки. «В детстве я боялся собак. В детстве мы гуляли в садах, играли с Нусретом… В день Хызыр-Ильяса… Вот уже второй раз я вспоминаю про день Хызыр-Ильяса». В одном доме тускло светилось окно: еще не погасили лампу. «Кто знает, может, эта лампа куплена в моей лавке. И вот при свете купленной у меня лампы сидят люди… Что они делают? Беседуют. Один говорит, что начинается лодос, другой – что надо бы убрать цветочные горшки с внешнего подоконника, как бы не сдуло. Пьют липовый чай или воду с сиропом, зевают…» Джевдет-бей и сам, потянувшись, зевнул. «Нусрет все это презирает. Почему? Потому что уверен, что знает нечто очень важное. Может быть, он и прав и идеи его верные. Вот из-за уверенности в своей правоте, в том, что ему ведомо нечто такое, о чем другие даже не задумываются, он всех и презирает, ценит только себя самого. А стоит ли? О-о-ох!» Джевдет-бей еще раз потянулся и зевнул. Карета въехала в его квартал. «Человеку нужно две жизни, две души. Одну для торговли, другую для радости. И не смешивать одну жизнь с другой, чтобы одна душа другой помогала, а не путалась под ногами. Да, так и будет! В моей жизни так и будет! Заживу!» Он снова с наслаждением потянулся, зевнул и вышел из кареты, с удивлением ощущая непонятно откуда взявшуюся бодрость.
– Ты, должно быть, сегодня здорово устал! – сказал он кучеру, и тот улыбнулся, словно весь день ждал, что ему скажут эти слова. – Завтра в то же время приедешь?
– Как не приехать!
Карета тронулась с места. Джевдет-бей смотрел ей вслед, пока дрожащий свет ее фонарей не скрылся за поворотом; тогда он вошел в дом. На первом этаже горел слабый свет. «Зелиха-ханым еще не легла спать», – подумал он, и тут же послышался ее голос:
– Кто там? Джевдет, сынок, это ты?
– Я, я! – откликнулся Джевдет-бей, поднимаясь по лестнице.
– Постой! Ты не голоден ли? Ужинал?
– Нет, не ужинал, – сказал Джевдет-бей и тут же пожалел об этом.
– Иди-ка сюда, я тебе хюнкярбейенди[41 - Хюнкярбейенди – блюдо из баклажанов.] приготовила! Пока ждала тебя, даже уснула! – сказала Зелиха-ханым, выходя из кухни и покачиваясь спросонок.
– Ну и ложилась бы спать. Чего ради ты меня ждала?
– Да вот уж ждала, – улыбаясь, сказала старушка. – Ужин на столе. Иди поешь.
Джевдет-бей двинулся на кухню, думая, с одной стороны, о еде, а с другой – что избавиться от Зелихи-ханым будет непросто. «Одно путается с другим! – бормотал он себе под нос. – Как же разделить две жизни?»
– Садись, садись, – приговаривала старушка, радуясь, что может услужить Джевдет-бею. – Утомился, поди, за день-то? Послушай-ка, что у нас в квартале сегодня было. Мустафа-эфенди возвращался с полуденного намаза… Знаешь Мустафу-эфенди, что живет у источника? Вот возвращается он из мечети и встречает на углу… А голубцы будешь? Ну хоть немножко? Так вот, встречает он Салиха. Смотрит – а у него в руках… Дождик, что ли, пошел?.. Смотрит – а у него в руках огромный ключ. Салих-эфенди и говорит: этот твой ключ…
Часть II
Глава 1. Молодой завоеватель в Стамбуле
– Европа теперь должна стать для нас… Как бы это получше выразиться? Целью! Да-да, целью, а еще точнее – примером! – громко и горячо говорил Саит-бей, покачиваясь в такт с вагоном-рестораном. – Гордость нужно отставить в сторону. Я не устаю повторять: звон наших сабель давным-давно заглушен грохотом пушек и машин. Теперь и государство у нас новое, и от старого мира ничего не осталось. Как-никак середина двадцатого века! Сейчас у нас февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, до тысяча девятьсот пятидесятого осталось всего ничего. Выпьем же и, забыв про гордость, примем всей душой республику и европейские порядки! Что же вы совсем не пьете?
Омер замешкался с ответом. «Февраль тысяча девятьсот тридцать шестого, – крутилось у него в голове. – Я возвращаюсь в Стамбул».
– Нет-нет, можете ничего не говорить, я все понимаю, – снова заговорил Саит-бей. – Вас, должно быть, кто-то ждет, и вы все думаете о встрече. Понимаю, понимаю! – И он добродушно, по-отечески улыбнулся.
– Да нет, никто меня не ждет. И от меня никто ничего не ждет, – ответил Омер, поднося свой бокал к бутылке, которую держал в руках Саит-бей. – Вы правы, я совсем не пью, но сейчас, пожалуй, выпью.
– И дамы тоже пусть выпьют, – сказал Саит-бей. – Мы же ведь в Турцию еще не въехали.
Это была очередная шутка из тех, которыми давно уже перебрасывались за этим столиком, иронизируя по поводу меняющейся на глазах жизни и посмеиваясь над милой, печальной родиной, к которой нес Омера и его попутчиков ночной поезд. Саит-бей намекал на свою жену Атийе-ханым, которая могла со спокойной душой пить алкогольные напитки только за границей. В ответ на это Гюлер, сестра Саит-бея, сказала, что ее брат, приезжая во Францию, тоже каждый раз пересматривает свое отношение к вину и ракы.
Саит-бей сделал вид, что обиделся.
– О ракы я с тобой говорить не буду! – сказал он и, взглянув на Омера, добавил: – Ракы – напиток для мужчин!
В ответ на это никто не улыбнулся, кроме самого Саит-бея и Омера, которые обменялись довольными усмешками: им, дескать, не понять!
С Саит-беем и его спутницами Омер познакомился накануне здесь же, в вагоне-ресторане. Саит-бей подошел к нему, извинился за беспокойство и спросил, нельзя ли им присесть за его столик, – все остальные места были заняты. После обмена обычными любезностями Саит-бей рассказал, зачем они ездили в Париж: он сам и его супруга давно приобрели привычку каждый год выезжать в Европу, а в этот год они взяли с собой младшую сестру Саит-бея, не так давно разведшуюся с мужем. Омер в свою очередь рассказал, что заехал в Париж по пути из Лондона, где жил четыре года, учился на инженера-строителя.
– А ведь мы, между прочим, в области прав женщины опережаем многие европейские страны, – сказала Атийеханым.
– Совершенно верно, и это очень важно! Вот что значит республика! – согласился Саит-бей и, изобразив на лице выражение избалованного ребенка, которое ему вовсе не шло, прибавил: – Впрочем, у женщин во всем мире обязанности одни и те же.
Возникла неловкая пауза.
Потом Атийе-ханым, сделав вид, что ей стыдно за своего супруга-мужлана, сухо сказала:
– Вот, оказывается, как думает Саит-бей!
Но долго сердиться она не умела. В ее взгляде вдруг мелькнула веселая искорка, она открыла сумочку и, достав из нее несколько фотографий, с улыбкой протянула их Омеру:
– Посмотрите, вот она, моя самая любимая обязанность!
На первой фотографии был мальчик в матросском костюмчике. Он сидел на скамейке, положив одну руку на краешек и приветственно помахивая другой. Чтобы поддержать разговор, Омер спросил, сколько ему лет.
– Через неделю будет четыре. Он родился в марте тридцать второго.
«А я эти четыре года провел за границей», – подумал Омер. Стучали колеса, вагон мерно покачивался. «Четыре года в Турцию ни ногой… Сбежал в Европу. Учился, писал диссертацию, путешествовал, порой раздумывал над своим будущим, проживал оставленные родителями деньги, жил… И вот возвращаюсь на родину дипломированным инженером. Вернусь и, как говорит тетушка, погружусь в водоворот жизни…»
– А на этой фотографии ему годик. Мы тогда специально пригласили к себе домой в Тешвикийе фотографа.
Мальчик был снят на руках у матери. Рядом, положив ей руку на плечо и немного выдвинувшись вперед, стоял Саит-бей, похожий здесь скорее не на мужа, а на старшего брата, опекающего сестру. Следующая фотография, по всей видимости, была сделана в студии. На лицах супругов застыли улыбки, по которым невозможно было понять, на самом ли деле они счастливы или только делают вид, потому что так положено, когда фотографируешься. Мальчик на руках у мамы, казалось, готов вот-вот расплакаться.
Омер, сообразив, что надо бы что-нибудь сказать, проговорил:
– Какой милый ребенок!
– Все так говорят! – с гордостью ответила Атийе-ханым, взяла у Омера фотографии и сама начала, улыбаясь, их разглядывать.
Присоединился к жене и Саит-бей. Вид у супругов был такой, будто они пытались высмотреть, что же именно заставило Омера назвать их сына милым.
«Зачем я возвращаюсь в Стамбул? – размышлял Омер. – Жениться, завести ребенка, жить счастливой семейной жизнью, зарабатывать деньги? Ради этого?» Поезд еще не пересек границу, а он словно бы уже почуял запах печали и маленьких семейных радостей. Внезапно он одним залпом осушил свой бокал:
– Пожалуй, я еще выпью.
– Правильно, нужно выпить, – поддержал его Саит-бей и улыбнулся. – Вы совсем еще молоды: если сейчас не пить, то когда же?
