Колючий мед

Диктофон на мобильнике вполне годится для интервью, хотя я предпочитаю делать записи от руки. Собеседник при этом, по крайней мере, меньше нервничает.

Пройдя мимо продовольственного универсама и киоска с тайской едой, иду вперед по тихой дороге среди частных коттеджей.

Стоит жара и безветрие. Солнце уже палит вовсю. На лестнице какого-то дома спит рыжий кот. На некоторых старинных окнах еще остались небольшие старомодные зеркала, расширяющие обзор, чтобы наблюдать за тем, что творится на улице. У других рамы затянуты кружевным тюлем, защищающим от посторонних взглядов. Похоже, дома пустуют, здесь не живут. Скорее всего, это просто дачи богачей из больших городов. В окнах выставлена несуразная смесь художественной керамики, серебряных подсвечников и анонимных посланий, выложенных резными деревянными буквами, выкрашенными в белый цвет.

Дом престарелых «Сосновая роща» занимает здание современной постройки с застекленными балконами. В освещенном тусклым светом холле – низкие потолки и блестящий серый линолеум на полу. Где-то вдалеке слышны приглушенные голоса и звон посуды. По левую сторону расположено что-то типа общей гостиной с окнами во двор и двумя красными диванами. На одном из них кто-то лежит – отдыхает. По телевизору показывают трансляцию парламентского заседания. Девушка выставляет на стол чашки. «Камилла», – успеваю я прочитать на ее бейдже.

– Извините, я пришла навестить Веронику Мёрк, – обращаюсь я к девушке. – Вы не знаете, в какой квартире она проживает?

Девушка разглядывает меня.

– Вы – родственница?

– Нет, но мы договорились о встрече. Меня зовут Эбба Линдквист. Я журналистка, собираюсь взять у нее интервью.

– Вот это да! Я не знала. Ее редко навещают, у нее ведь нет детей.

Вытаскивая из заднего кармана массивную связку ключей, она кивает в сторону термоса с помпой.

– Возьмите с собой наверх две чашки кофе. Свежезаваренный, она обычно просит в это время. Только сахар не забудьте. И горсть печенья прихватите. – Она пододвигает ко мне коробку с хрустящим овсяным печеньем. – Там на улице так же жарко, как здесь?

– Да, – отвечаю я. – Еще жарче.

– Система кондиционирования не справляется, мы не привыкли к такой жаре. У многих тепловые удары. К Середине лета[8] все уже успеет отцвести, это же безумие какое-то. Я сказала вам, что Вероника живет на третьем этаже? По левую сторону. Имя указано на табличке, лифт вон там. – Камилла указывает на застекленный лифт размером с маленькую однокомнатную квартиру. – Можете передать ей, что сегодня доставка обеда задерживается, они только что звонили. Но в любом случае на обед сегодня треска в яичном соусе.

Кивнув мне, она опять начинает накрывать на стол.

Налив две чашки кофе, ставлю их на поднос вместе с овсяным печеньем и тихо направляюсь к лифту. Звуки моих шагов гасятся линолеумом. Сердце колотится в груди.

Женщина, открывшая мне дверь, выглядит совсем не так, как я себе представляла. Она вовсе не сгорбленная – хотя я полагала, что все становятся такими после определенного возраста. Напротив, при высоком росте у Вероники абсолютно прямая спина. Она выше меня. Как минимум, метр восемьдесят. Седые серебристые волосы, подстриженные под пажа и уложенные на косой пробор, мягким контуром обрамляют лицо в форме сердца с высокими скулами. Небольшой заостренный нос выглядывает между серо-голубыми овалами глаз. Губы выделены помадой кораллового цвета. Вероника чем-то похожа на птицу, и в то же время в ее облике сквозит пронзительная острота. Словно под хрупкой оболочкой дремлет железная сила воли. Никогда не перестаю удивляться, как много за считаные секунды могут рассказать едва заметные вариации достаточно однообразного расположения носа, глаз и рта на лице. Например, про стоящую передо мной женщину я могу сказать, что она умна, имеет художественные наклонности и не лишена любопытства. Одной рукой Вероника опирается на трость. Другую протягивает мне для рукопожатия.

– Здравствуйте, я Эбба, – говорю я. – Я прихватила по пути кофе с печеньем.

– Очень хорошо. Я забыла сказать вам, в какой комнате живу. Но вы ведь и так нашли?

– Мне Камилла рассказала, – отвечаю я, делая шаг в глубь сумрачной прихожей.

– Да, это наша сестра-хозяйка, она держит связь с врачом и службой социальной помощи на дому. Приятно, когда все это не нужно делать самой.

– Это понятно, куда мне можно поставить поднос?

– Поставьте его на столик у окна. Там и присядем. Мне стало трудно подниматься с дивана. Лучше уж вообще на него не садиться.

Изящным жестом Вероника приглашает меня пройти в большую комнату. Регулируемая по высоте и углу наклона кровать со съемными спинками и упором на специальной подставке вместе с оснащенными колесами ходунками занимают всю стену. Прикроватная тумбочка тоже, судя по виду, – собственность дома престарелых, в то время как правая сторона комнаты обставлена личными предметами интерьера. Центр комнаты занимает диван с плюшевой обивкой строгого серого цвета и круглый журнальный столик. На подоконнике стоят лепные кашпо с комнатными растениями. Вплотную к окну придвинут полукруглый сосновый стол и два деревянных стула. Вдоль второй длинной стены возвышается стеллаж, заполненный книгами и глиняными скульптурами. В углу притулилось бюро из мореного дуба. В комнате невероятно жарко. Кажется, в воздухе не хватает кислорода, как будто здесь слишком долго не проветривали.

– Вы сразу с поезда?

– Нет, я приехала вчера вечером.

– А где переночевали?

– В пансионате «Сосновый приют».

– «Сосновый приют», да-да, он все еще работает. Присядьте!

Усаживаюсь на стул и незаметно достаю блокнот. На сиденье лежит подушечка из черной овечьей шерсти.

Вероника аккуратно присаживается на другой стул и поправляет кофту. Под кофту надето белое белье. Серебряная цепочка плотно облегает веснушчатую шею.

– Я немного нервничала перед вашим визитом. Не знаю, будет ли польза от моих рассказов и есть ли о чем говорить. Но вам придется принять это.

– Конечно, – подтверждаю я, успокаивающе кивая. – Какая уютная квартира. Вы давно здесь живете?

– Давно ли я здесь живу? Скоро будет два года вроде. Мой муж Уно умер незадолго до того, как я сюда переехала. Я не хотела жить в доме в одиночестве, особенно после инсульта. Правая половина тела не очень хорошо мне подчиняется, именно поэтому я хожу с тростью. Мне повезло, что удалось вовремя продать дом, когда подвернулся этот вариант. Сюда многие хотят попасть. И получить здесь место не так просто.

Вероника протягивает руку за кофе. Я наблюдаю, как она методично кладет в чашку три кусочка сахара и размешивает.

– Вам здесь нравится? – спрашиваю я.

– Да, конечно! Здесь все очень хорошо устроено. Всегда есть с кем поговорить, если захочешь, хотя в это время года я предпочитаю ужинать на балконе. Отсюда открывается прекрасный вид на двор. Только сейчас очень много пыльцы. – Она слегка дует на кофе. По нему идет рябь, как по морской воде на ветру.

– Красивый город, насколько я успела заметить, – говорю я, не без оттенка лести.

– Да, природа здесь по-прежнему великолепна. А так, Бостад прославился сносом всех красивых старинных зданий, в том числе в Ма́лене – в районе, где располагался пансионат моей мамы. В Мёлле сохранили намного больше. И к нам сюда толпами приезжают теннисисты с болельщиками[9]. Но они ведь еще не успели заполонить город?

– Я ни одного не видела, – признаюсь я.

– Сезон еще не начался. А как начнется, цены на все взлетят.

Вероника нервно теребит цепочку на шее.

Взяв овсяное печенье, раскусываю хрустящее кружево. Знакомый сладкий вкус, как в детстве.

– Я говорила, что у нас есть собственная гончарная мастерская в цокольном этаже? Обычно ею пользуемся только я и еще две-три дамы. У нас своя печь для обжига и гончарный круг. В прошлом году к нам приезжала женщина, работающая в технике «раку». Привозила с собой уличную печь для обжига и все необходимое.

– Вы всегда занимались гончарным делом? – спрашиваю я.

– Никогда. Может быть, и хотела, но раньше не получалось. Так ведь часто выходит, правда? Прежде чем начать, нужно стать хромой калекой, – говорит Вероника, качая головой.

– Лучше поздно, чем никогда, – замечаю я и тут же раскаиваюсь. Такое ощущение, будто весь последний год я поддерживала себя подобными бессмысленными клише, чтобы не падать духом. Или точнее: всю свою профессиональную жизнь. Делаю глоток кофе. Он совсем не крепкий. Больше похож на подкрашенную воду.

– Гончарное дело полезно для развития моторики. Все тело укрепляется. Когда работаешь на гончарном круге, брюшной пресс приходится как следует напрягать, можете мне поверить.

Стряхнув крошку печенья, Вероника задерживает руку на столе. В какой-то момент я не могу отличить рисунок на столешнице натурального дерева от рисунка вен на тыльной стороне ее ладони. Твердые, отполированные временем поверхности, стойкие к износу.

– Так о чем будет ваша статья? – Она смотрит на меня, наморщив лоб.

– О длительных отношениях. О том, как провести всю жизнь вместе и не испортить их. Или, вернее, не просто не испортить, а ценить, сохранять гармонию и получать удовольствие от общения. Что-то в этом духе, – объяснила я.

– Ах вот оно что. – Вероника умолкает.

На стене тикают часы с маятником – тихие звуки, которые одновременно выражают терпение и упорство. Мне самой никогда не нравились тикающие часы. Ненужное напоминание о бренности вещей. Я пощелкиваю шариковой ручкой.

– Каким был ваш муж? – спрашиваю я.

– Уно? Он был хорошим человеком.

Жду продолжения, но напрасно. Из приоткрытого окна доносится шорох гравия под ногами прохожих. Где-то лает собака.

– Как вы познакомились? – интересуюсь я, потягивая кофе больше для вида.

– На танцплощадке Нюлидс. Она не сохранилась, но во времена нашей молодости была очень популярна. Объявили белый танец – так говорили, когда наступала очередь девочек приглашать мальчиков. Все мои подружки присмотрели себе кавалеров, а я не знала, куда податься. В конце концов спросила того, кто стоял ко мне ближе всех. Им оказался Уно. И он согласился. Хорошо помню, что у него были черно-желтые ботинки. На них я и смотрела почти весь танец.

Вероника проводит рукой по волосам.

– Понимаете, я вовсе не хотела ходить на танцы. Страдала комплексами из-за высокого роста. В основном держала сумочки других девушек. Служила полезным передвижным гардеробом.

По ее лицу скользит чуть заметная улыбка. Вижу, что правая часть рта не совсем успевает за левой; кажется, будто она принадлежит чужому, более серьезному лицу.

– Шестьдесят лет – большой срок для брака, – говорю я.

– Они быстро пролетели, – парирует Вероника, взглянув на меня. Ее глаза под морщинистыми веками прозрачны, как подернутая перламутром вода затерянных в лесах озер. – Вероятно, тогда было проще кого-нибудь найти, чем сейчас. Не так много альтернатив. Требования пониже – идеальных не искали. И, признаться, я все равно не рассчитывала, что стану счастливой. Так что это был приятный сюрприз.

– А почему вы не рассчитывали на счастье? – Заинтригованная, я подаюсь вперед, облокотившись на стол.

– Просто у меня складывалось такое ощущение, – моя собеседница слегка пожимает плечом, – что мне не предначертано быть счастливой. Не скажу с ходу, одна ли я такая. Может быть, в юности это свойственно всем. Но вам, полагаю, нужны другого типа ответы.

– Ваши ответы кажутся мне интересными, – возражаю я.

– Не уверена. – Вероника мотает головой, пытаясь разубедить меня. – Кстати, не припомню: откуда вы обо мне узнали?

– Ваше письмо в редакцию журнала, – уточняю я. – Медиуму – помните?

– Точно. Так и было. Дом престарелых выписывает столько журналов, что за всеми не уследишь. Я не знаю, что на меня нашло, когда я написала его, все это было импровизацией. Да и времени с тех пор прошло порядочно, не меньше года.

Вероника опустила глаза. По ее шее растекаются красные пятна.

– Мало ли что еще взбредет в голову поздно вечером, – добавляет она. – Я отношусь к тем, кто оживает по ночам, так было всегда, но позволять себе такой режим я стала только сейчас. Обычно я брожу тут, слушаю радио и засиживаюсь за полночь со своими занятиями. Размышляю. Решаю кроссворды.

На последнем признании я вздрагиваю и хочу спросить, не знакома ли она с «Ностальгическим кроссвордом», но вовремя удерживаю себя.

– Как приятно, что утром не надо рано вставать, наверное, это главное преимущество выхода на пенсию. Уно был жаворонком, и, живя вместе, мы всегда придерживались его суточного ритма. В этом мне приходилось уступать. В совместной жизни многое решается таким образом.

– Уступая позиции?

– Да, достигая компромисса. Отказываясь ненадолго от своей воли. В молодости это делать проще, сейчас я уже так не поступаю. – Вероника кутается в кофту, несмотря на жару в комнате.

– Но как, собственно, счастливо провести с человеком шестьдесят лет? – удивляюсь я. – Я думаю, все наши читатели задаются этим вопросом.

Вероника тянется за печеньем и задумчиво пережевывает его.

– Не нужно лишних слов, свои проблемы лучше решать самостоятельно.

– Не разговаривать?

– Не слишком много. В этом нет смысла. Только зря себя изматывать.

Я растерянно смотрю на собеседницу.

– А чем тогда, по-вашему, заниматься?

– Выполнять понятные практические задачи, чтобы было чем занять руки. Трудиться над совместными проектами. Мы с Уно вместе работали. Сначала в пансионате моей матери, потом – в новом мотеле, открытом компанией «Эссо» под Хельсингборгом. Уно поступил туда сперва ночным сторожем, а я рассчитывала зарплаты. У нас всегда хватало хлопот. Еще свой сад – это было замечательно.

– В каком году вы поженились?

– Посмотрите на обратной стороне свадебной фотографии. Вон там стоит, – говорит Вероника, указывая на стеллаж с книгами. – После инсульта мне немного трудно вспоминать года, но, по-моему, это был 1955 год. Мы жили там с тех пор.

– Где именно?

– На Апельгатан. Но каток для белья был очень тугим, да.

Я не обращаю внимания на странный комментарий. Вероника хрустит печеньем и смотрит в окно. На окнах видны разводы от пыльцы. Стекла в рамах такие толстые, что защитят и от жары, и от холода. И закрываются не какой-нибудь щеколдой, а полноценной оконной ручкой. Из кустов под окнами доносится монотонная птичья трель.

– Сколько лет вы продолжали руководить маминым пансионатом? – спрашиваю я, чтобы вернуть разговор в нужное русло.

– Мы сдались в начале семидесятых. С появлением автотуризма и чартерных авиарейсов стало сложно. Пансионат проигрывал в ценовой конкуренции, и в то же время народ отдавал предпочтение безличному дорогому сервису, считая его более изысканным.

Вероника отрывает кусочек от рулона бумажного полотенца, стоящего на столе, и высмаркивается.

– В пансионате все – как одна большая семья. Постоянные клиенты знакомы друг с другом, беседуют за столом. На самом деле это очень актуальная идея, особенно сейчас, когда вокруг столько одиноких. После ужина все собираются в общей гостиной, чтобы поиграть в карты и послушать пластинки или радио. И дети в той же компании. У нас был маленький бар, где гости сами могут наливать себе все, что хотят, положив потом деньги в жестяную банку на прилавке.

– Звучит очень мило, – замечаю я.

– Да, различия с отелем, куда мы потом пришли на работу, были невероятные. Они так гордились тем, что им удалось построить семьдесят абсолютно одинаковых номеров. Эти номера напоминали казармы для рекрутов. Но со всеми удобствами, конечно. Каждый номер оборудован телевизором и мини-баром, так что посещать общие пространства уже не было необходимости. А в столовой все было проржавевшее. Подавать на серебряной посуде считалось излишним.

Вероника легонько постукивает костяшками пальцев по столу.

– Потом отель перекупила другая крупная гостиничная сеть – вот пытаюсь сейчас вспомнить название, но уже не могу. Часть информации просто исчезает. Память поступает теперь, как ей вздумается, правда, потом забытое постепенно всплывает в сознании.

Она раздраженно качает головой.

– Ничего страшного, со мной тоже такое случается, – пытаюсь я загладить расстройство собеседницы. – Я тоже все время что-нибудь забываю. Но как вам жилось и работалось вместе с мужем?

– Хорошо. Без всяких проблем. – Подняв кружку обеими руками, Вероника осторожно делает глоток.

– Вы никогда не ссорились?

– Не припомню такого. Ну, может быть, разок.

– А что вы делали, когда расходились во мнениях?

– Тогда решение принимал один из нас, – отвечает Вероника. Она аккуратно убирает прядь волос со лба и пристально смотрит на меня.

Внезапно я теряюсь, не имея ни малейшего представления, в каком ключе беседовать дальше. Вместо того чтобы продолжать разговор, я осматриваюсь вокруг. На обоях едва заметен цветочный узор. На прикроватной тумбочке стоит крупная ракушка с розовой полостью. Кажется, из ее глубины до меня даже доносится шум моря. Хотя, вероятно, это шумит у меня в ушах. Бывает, что этот шум меняет свой характер и звучание в зависимости от того, где я нахожусь. Иногда он подобен высокочастотному писку, а временами – похож на свист. Но шум морских волн в любом случае приятнее однотонного воя, с которым я боролась с помощью терапии Йуара.

Из коридора слышны звуки закрывшейся двери и удаляющихся шагов. Делаю новый заход.

– Что вам больше всего нравилось в Уно? Можете ли вы выделить какую-то одну характерную черту?

Вероника закрывает глаза и, судя по виду, напряженно думает.

– Он умел молчать, создавая ощущение комфорта, – отвечает она наконец.

Я смотрю на нее с немым вопросом.

– Его сильной чертой была немногословность?

– Уметь молчать так, чтобы другие оставались при этом в хорошем настроении, – искусство. Когда долго живешь вместе, много времени проходит в молчании. Важно, чтобы людям было хорошо вместе и в такие моменты.

– Никогда не думала об этом, – признаюсь я. – Что-нибудь еще помимо способности хорошо молчать?

– Нам часто бывало весело вместе, мы смеялись над всякими пустяками.

– Какими, например?

– С ходу не могу вспомнить. Мне нужно подумать.

Вероника отпивает кофе. В отсутствие других идей я следую ее примеру. В моей голове внезапно воцаряется пустота, мозги словно отшибло, и в то же время что-то в обстановке комнаты меня успокаивало. Все звуки здесь кажутся приглушенными, будто они сразу проглатываются обитой звукоизоляцией стенкой. На балконную ограду присела птичка и, кажется, что-то высматривает.

– К вам посетитель, – говорю я, кивнув за окошко.

– Да, эта птичка заглядывает ко мне иногда. Я ее подкармливаю. Она ест прямо с руки. – Вероника берет овсяное печенье – Но сегодня она свое уже съела. Ей нельзя толстеть. А то летать не сможет.

– Конечно, не сможет, – соглашаюсь я.

– А у вас есть домашние животные?

– У нас с моим бывшим жил кот, но он умер.

– Да, все домашние животные рано или поздно умирают, – подтвердила, кивнув, Вероника.

Беру еще печенье. Мне трудно снова перейти к содержательному разговору. Без всяких сомнений, интервью получилось провальным. «Хорошо умеет молчать», – записываю я в свой блокнот, просто чтобы было чем заняться.

Я могла бы добавить пару строк о себе самой, и они бы неплохо вписались в историю болезни, которую ведет Йуар:

«Интересуется окружающим миром = хорошо. Пытается работать = признак выздоровления». А среди негативных симптомов разместится дерзкая попытка найти автора письма в редакцию. Черта, явно присущая мании величия. Очевидно, тревожный знак. Непродуманное, импульсивное действие.

– У вас с мужем не было детей? – осторожно спрашиваю я. Это всегда чувствительный вопрос.

– Нет, не сложилось. Некоторое время мы пытались, но так и не вышло. Старались сосредоточить внимание на другом. Нельзя получить от жизни все. Вокруг меня всегда были дети других – друзей и постояльцев. – Вероника плотно сжимает губы.

– Что, с вашей точки зрения, главное для сохранения любви? – спрашиваю я. – Можете ли вы дать совет?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, ходили ли вы вместе в рестораны, или как-то по-другому проводили свободное время? – Пытаюсь изобразить доверительную улыбку. Раньше у меня это хорошо получалось.

– В рестораны? Нет, у нас же всегда была дома еда. Иногда мы гуляли вечерами. Вокруг квартала. Или до железнодорожной станции, чтобы отправить письма. Корреспонденцию из почтового ящика поздно забирали.

«Вечерние прогулки», – записываю я. Разговор начинает напоминать пародию. Пот течет с меня ручьем, уже проступили пятна на платье. Вероника проводит рукой по лбу.

– Вы не нальете мне стакан воды из-под крана? Ужасно жарко.

– Конечно.

Поднявшись, плетусь в ванную комнату, вход в нее открывается из прихожей. Пол покрыт розовым пластиковым ковриком, а стены – влагостойкими обоями в тон. Я всегда немного опасалась ванных комнат пожилых людей. Там обычно стоит странный запах, и я боюсь заметить выпавшие зубы или еще какое-нибудь напоминание о бренности жизни. Но в этой ванной пахнет хорошо, чем-то мятным. Наливая воду, рассматриваю крошечный ароматический пакетик с лавандой, висящий на вешалке для полотенец вместе с деревянной расческой на шнурке. Внезапно вспоминаю ванную комнату своей бабушки – завернутые в фольгу ароматические таблетки для ванной с запахом апельсина и большие склянки с дезинфицирующим средством. Все это, кажется, уже принадлежит другой эпохе, а это означает, что я и сама начинаю стареть. Склонившись над раковиной, споласкиваю лицо холодной водой, чтобы взбодриться. Когда я возвращаюсь в комнату, Вероника сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив руки на колени. Откашлявшись, протягиваю ей стакан воды, но она не трогается с места. Меня охватывает кратковременная паника. А что, если она умерла посередине интервью? Случился еще один удар. Только этого не хватало.

– Вероника? – Я легонько трогаю ее за плечо, и она вздрагивает.

– Что случилось? – Она смотрит на меня, ничего не понимая спросонья.

– Просто вы слегка задремали. Мы беседовали, я брала у вас интервью.

– Да, я помню. – Она недовольно тянется к стакану, отпивает пару глотков и отставляет стакан в сторону. – Он все еще снится мне по ночам, я не знаю почему. Может быть, из-за жары. В то лето тоже было очень жарко. И еще нам надоедали пчелы, они были везде. В этом году я не видела ни одной пчелы. Вообще никаких насекомых. Цветы не успевают носа из канавы показать, как коммунальщики их скашивают. Им невдомек, что цветы должны дать семена, а иначе они не будут размножаться. А если насекомым негде питаться, как им выжить? Вы лучше бы об этом написали!

Вероника смотрит на меня с возмущением.

– Согласна, это важная тема, – замечаю я.

– Просто народ не о том думает, вот в чем проблема.

Она сердито мотает головой.

– Что вам снится? – интересуюсь я. – Вы сказали, вам снится он.

– Странные вещи застревают в человеческой памяти. Я могла подолгу смотреть на его руки и думать: «Господи, как они красивы». А когда мы лежали на берегу, ему могло взбрести в голову засыпать мои ноги песком. Очень важно, какие у мужчины руки. Они о многом могут рассказать.

Я начинаю благодарно записывать. Побольше подобных цитат, и к вечеру статья будет готова.

– Некоторые полагают, будто влюбляешься, когда замечаешь в человеке то, чего нет в тебе, а другие говорят, что способны полюбить только себе подобных. Я думаю, верно третье. Родство душ. Этого не постичь умом, здесь затронуты душа и тело. И сама себе как будто уже не принадлежишь. Все происходит на уровне химии. Или музыки. Уж что-что, а вкус к музыке у него был. Он возил с собой патефон и пластинки.

– Когда вы вместе путешествовали?

– Когда он путешествовал, да. Я говорила, что он однажды нарисовал меня?

– Нет.

– Хотите посмотреть?

– С удовольствием.

С трудом поднявшись, Вероника подходит к темному бюро. Из верхнего ящика она достает папку из картона под мрамор, снимает с уголка пожелтевшую резинку и медленно раскрывает.

– Я не хочу выставлять ее, потому что краски блекнут от солнечных лучей. Это акварель, понимаете? Я считаю, ее лучше хранить в ящике.

Вероника осторожно протягивает мне рисунок. На нем изображена девушка, сидящая на подоконнике. Лицо повернуто в полупрофиль, и ладонь затеняет глаза, будто она пытается рассмотреть что-то за окном. На ней синее платье с вырезом каре и широкой юбкой в складку. Свет в рисунке дышит летней жарой.

– Как красиво, – восхищаюсь я. – Он много времени посвящал рисованию?

– Ну конечно. Он же был художником. – Вероника смотрит на меня с удивлением.

– Я думала, он работал в отеле?

– Кто?

– Ваш супруг, Уно.

– Зачем вы вмешиваете сюда Уно? – Вероника озадаченно морщит лоб.