скачать книгу бесплатно
Лида задумчиво произнесла:
– У одних жизнь заканчивается, у других – только начинается, а деревьям, траве, птахам – всё равно… Стоит только человеку уйти с земли, природа сразу возвращает себе своё…
Тут раздался паровозный гудок, она встрепенулась. Железнодорожную станцию отсюда было не видно, зато хорошо слышно. Поезд прогудел ещё раз, резко прошипел, заскрежетали колеса о стальные рельсы, и их близкий нарастающий стук заглушил серенады кузнечиков. Лида отошла от окна.
– Ты чего тамотка говорила-то? Не расслышала тебя, – спросила Варя, убирая со стола.
– Непьющий – это хорошо, говорю. Ежели и работящий ишшо – так и цены ему б не было. Но после отсидки – это уж слишком. Помнишь же Верку – вот таковский же, после тюрьмы, поженился на ней, а потом её же по большой любви и укокошил.
– Дак то ж другое, он её с соседом застал. В нашем леспромхозе любой бы прибил, кабы такое. К тому же у нас добрая половина мужиков в селе – после отсидки, кого ишшо к нам в леспромхоз отправляют?
– Ну, любой – не любой, а Верки сейчас нету-тка. И дети в интернате, чай, не хорошеют, без мамки-то. Сиротами ведь остались. Ты о детях подумай, не о себе.
– Дак я о детях только и думаю. У нас дом развалится скоро без мужика-то. На дворе – шестьдесят второй, про войну все ужо позабыли, живут как люди: щи с мясом каждый день, каша – на молоке да с маслом. А мои будто провинились чем, вечно голодные, аж глянуть на них страшно: кожа да кости. В доме – шаром покати, и огород этот ишшо, проклятущий, глина одна, ничего не растёт. А Олег, ты знаешь, какой он? Силён как бык. Тут давеча мужики с лесоповала заходили, дак сказывали, как он один сваленное дерево с Михалыча поднял. Они в тот день втроём были: мой, Михалыч, ну знаешь, который на гармони-то пиликает, и сынишка его, пацанёнок совсем, пятнадцать ему только стукнуло. У них тамотка что-то не так пошло, дерево в другую сторону завалило. Михалыч не уберёгся, прям под него и попал. Лежит, распростёртый, слова сказать не может, хрипит. Олег подошёл, взял сосну в охапку, поднял и держал, пока сынишка Михалыча вытаскивал. Спину, правда, себе тоже надорвал. Фельдшер сказал, коли бы он дерево не снял с Михалыча-то, не спасли бы, раздавило бы лёгкие. Так что, вишь, как получается. Хороший он.
– Это-то, конечно, да… – задумчиво сказала Лида, – такая сила в хозяйстве – большая подмога.
– Вот и я говорю…
Обе замолчали, задумавшись. Лида спросила:
– А на сердце-то у тебя что? Сила-то силой, а сердце-то что говорит?
– Ой, Лидка, не спрашивай! Я ведь сама не своя стала. Он как глянет на меня, дак я аж краснею вся, и коленки дрожат.
– Ну знаешь что, Варя! Похоть всё это, а не любовь! Когда любят, тогда не коленки дрожат, а сердце успокаивается, родную душу слышит. Шесть лет она одна! Подумаешь! У нас половина бабьего населения – всё одни, и ничего, тянут лямку себе потихоньку, – начала кипятиться Лида.
– Ты меня похотью-то не попрекай! Ишь, святоша нашлась! У самой-то муж всегда при себе! Посмотрела бы я на тебя, кабы ты шесть лет без мужика прожила, да с четырьмя детьми, всю жизнь впроголодь!
– Ха! – Лида аж вскочила с табурета. – Ты думаешь, мне легко было замуж за калеку выйти! Он ведь не красавец, на одной ноге-то с войны пришёл! И старше меня на десять годков! Да я-то, я не на морду смотрела! А смотрела, что непьющий да работящий, дом свой сам отстроил, пусть и одноногий! А тебе всё покрасивше надо да помоложе!
– Дак где мне взять-то непьющего да работящего! Ты ж сама знаешь: лесоповал – это лесоповал!
– Обожди чутка, может, и появится кто.
– Да кто здесь появится? Шесть лет не появлялся, а тут вдруг появится? Да и кому я нужна с четырьмя детьми, и сама, чай, не молодею.
– Ну не знаю…
– Да не могу я уже! – вдруг с надрывом вскричала Варя и тоже встала с табуретки, заломив руки перед грудью. – Не могу! Не остановиться мне! Как ты не понимаешь, Лида?! – Варя вдруг пронзительно посмотрела на подругу, будто проникая ей в самую душу, закрыла лицо руками и зарыдала.
Лида оцепенела. Не догадывалась она, что творилось в душе подруги.
Она подошла к Варе и обняла её.
– Тише, ну тише ты, – Лида стала гладить подругу по спине, чувствуя, как та дрожит.
Варя подняла на Лиду заплаканные глаза:
– Лидочка, понимаешь ли ты меня? Ведь не могу я так жить больше и никого не любить! Знаешь ли ты, каково это, когда пусто в душе, ничего не шевельнётся, ничего не всколыхнётся? И так изо дня в день. Шесть лет уже пусто, чёрно… Душа моя черствеет, погибает… Чернота эта – будто червь. Будто червь, Лида, растёт, пожирает тебя изо дня в день, и не вырвать его оттуда, не спастись, он всегда с тобой. Опостылело всё! Ежели бы не дети, давно бы руки на себя наложила… – Варя прижала кулаки к груди, будто хотела что-то вырвать оттуда. – А теперича, понимаешь, это как, от говорят же, бальзам на душу, будто дыра в моём сердце зарастает. Как подумаю о нём – словно соловушка в сердце поёт, заливается, рассвет занимается, и цветы – везде – в сердце, в саду! – на мгновение тихая улыбка появилась на её лице, и она тут же будто засветилась от какого-то спрятанного внутри солнца, помолодела, лучистые морщинки в уголках глаз засияли. – Полюбила я его, Лида. Взаболь полюбила. Знаю, не даст мне Бог больше другого такого шанса, – она замолчала. – Часики мои тикают… Лебединая песня это моя, Лида… лебединая…
Помолчали.
– Ты прости меня, Варь, наговорила тебе. Слышь, не со зла я. Не знала, что всерьёз у тебя, – Лида ещё крепче обняла Варю, с удивлением отмечая, насколько та была худенькая и хрупкая.
– Да брось ты, не обижаюсь я.
Они стояли в обнимку посреди магазина, две подружки, две одноклассницы, знавшие друг друга с пелёнок, и молчали. Лида вспомнила, сколько всего они пережили вместе. Тяжёлая работа, голод, война, смерть. Много смертей. Потом – победа, а за ней – первые свидания и поцелуи, а потом замужество, дети, работа. К своим тридцати восьми они вдвоём вынесли столько горя, переделали столько работы, сколько положено не на один десяток жизней. А вот счастья – с трудом на напёрсток наберётся.
– Добро, пойду я, Варь.
Лида чмокнула подругу в щёку и вышла из магазина. .
Варя проследовала за ней на улицу и сняла с двери табличку.
На дороге было пусто. Небо резко переменилось, стало серым, нерадостным. Ласточки-касатки суетились, носились низко над землёй. Не слышно было стрекота кузнечиков, не порхали бабочки, не жужжали пчёлы. Вся мелкота попряталась.
«Надо же, каких-то полчаса назад пекло солнце, а теперича…» – подумала Варя.
Она прислонила ладонь ко лбу и внимательно посмотрела вдаль, в сторону лесоповала. С севера, над ельником, небо заволокло тёмными грозовыми тучами. Лёгкий ветерок сменился холодным, уверенным, берёзы трепетали, послушно наклоняясь от каждого дуновения. Где-то вдалеке сверкнула молния, следом раздались глухие раскаты грома. Ветер хлестнул с новой силой. У Вари сорвало косынку с головы, она попыталась поймать её, но не успела, ту вмиг закружило и отнесло на соседний участок. Платок зацепился за трубу на обветшалой крыше дома и затрепыхался белым флагом, тщетно пытаясь сорваться.
«Нет, не вернуть уже…» – подумала Варя, невольно скрестив руки на груди, и застыла, переводя взгляд с косынки на полуразрушенный дом, на треснутые стёкла, заклеенные чёрной изолентой, словно крестами.
«Ой, батюшки, окна же открыты», – вдруг спохватилась она, выйдя из оцепенения, и побежала обратно в магазин.
2
Время до вечера пролетело незаметно. К шести часам сельский магазин ожил заново: женщины, из тех, кто не успел купить продукты в обеденный перерыв, быстро, почти что на бегу, набирали провизию и так же торопливо расходились – дети, мужья и хозяйства ждали их хлопот. Мужики, наоборот, заходили в магазин не торопясь, вразвалочку, брали папиросы, консервы и водку, реже – хлеб и что-нибудь для дома, ждали друг друга и так же, неспешно, выходили из магазина, иногда по двое или по трое. Частенько, если погода позволяла, они толпились вокруг входа, курили да поглядывали на молодок, присвистывали и подшучивали над девками. Наконец все разошлись.
Варя поглядывала на часы. Без пяти восемь. Большая стрелка словно застыла.
«Придёт? Чую: что-то будет…» – сердце постепенно начинало набирать обороты. Варя закрыла окна на щеколды и сняла кассу.
– Открывай давай! – вдруг послышался грубый мужицкий голос и тут же громкий стук ногами в дверь. Варя не успела её запереть, и в магазин ввалились два мужика, оба в телогрейках, небритые, с рыскающими глазами, видать, после отсидки только, а таких водилось здесь немало: леспромхоз рос, нужна была новая рабочая сила, и самый лучший опыт по этой части имелся у отсидевших на зоне, поэтому и слали их сюда пачками.
– Эй, красава, ты магазин не спеши закрывать! – с порога сказал ей один из них, здоровый, лысый, с татуировкой на голове, по-видимому, главный.
– Водочки нам давай! – разнузданно подхватил второй, маленького роста, с усами. Он по-хозяйски осмотрел полки, а потом – и саму Варю. – Слышь, Пуже?й, сколько возьмём? – спросил он, обращаясь к лысому.
– Бери две пол-литры, – ответил тот, подошёл к окну, отодвинул занавеску и посмотрел наружу.
– Слыхала, что сказано? Две «Московской» давай. И две кильки, – приказал усатый Варе.
Варя, не говоря ни единого слова, выставила на прилавок водку и консервы.
– Шесть сорок – сказала она.
– А баба-то справная! – продолжал усатый, распихивая консервы по карманам телогрейки и рыская масляно-похотливым взглядом по Вариной фигуре, не обращая внимания на её слова.
– Дай-ка нам ещё нарезной.
– Нарезного нет. Только ржаной, – голос Вари дрожал. Она полезла открывать хлебные полки, которые всегда запирала на ночь.
– А ты что худая-то такая? – начал донимать её усатый, – Истаскалась, поди? Под начальника, небось, стелешься? А под простых мужиков как, а? – он перемахнул через прилавок к Варе. Она отскочила назад, в угол.
– Баба – это хорошо, – сказал Пужей, посматривая в окно. Часть улицы вместе со входом в магазин скрывалась от обзора, он пытался заглянуть за угол, но ничего не было видно. – В самый раз будет, давненько у меня энтого дела не было. Затворяй ворота! – приказал он.
Вдруг дверь распахнулась, и в магазин зашёл Олег.
Мужики смерили его взглядом, подождали, не войдёт ли кто другой, и, когда поняли, что им ничего не угрожает, Пужей сунул руки в карманы и шагнул навстречу.
– Слышь, ты, шёл бы ты отсюда, – низким басом прорычал он. – У нас тут свои дела.
Олег быстро оценил ситуацию.
– За водку расплатитесь – и валите отсюда, – процедил он сквозь зубы.
Пужей аж изменился в лице.
– Я от такой борзости охреневаю, – фыркнул Проныра и перепрыгнул через прилавок обратно. – Ну-ка, пером его!
Пужей выхватил заточку из кармана и прыгнул на Олега, пытаясь пырнуть его в живот. Тот увернулся и со всей силы ударил нападавшего кулаком в челюсть. Пужей упал, задев головой металлический угол прилавка, заточка вывалилась из руки, и он так и остался лежать на полу. Олег наступил на заточку, в это время к нему подскочил Проныра. В руке он держал нож-резак.
– Ты что, падла? – взревел Проныра и набросился на Олега. Тот опять проворно увернулся, нападающий по инерции махнул рукой в воздух, и Олег ударил его по спине. Проныра упал на одно колено, нож выскочил из руки. Олег пнул его в живот, потом ещё, тот повалился на бок, хрипя. Олег, не мешкая, подобрал нож и заточку.
К этому времени очухался лысый.
– Вы чё тут, сволочи? – прошипел он сквозь зубы, держась за голову и пытаясь подняться. Все зубы его были в крови, он сплюнул на пол кровавый сгусток. Пужей посмотрел на напарника, корчащегося рядом, исподлобья бросил взгляд на Олега, держащего нож в правой руке и заточку – в левой, и прошипел, вставая:
– Ладно, пшли отсюда.
Проныра молча поднялся и направился к выходу следом за напарником.
– Чтоб я вас здесь больше не видел, – твёрдым голосом сказал Олег.
Проныра остановился в дверях, но Пужей оглянулся на него и процедил сквозь зубы:
– Матёрый, сука. Не лезь.
Они ушли, оставив дверь открытой.
Олег посмотрел на Варю. Она стояла в углу, скрестив руки на груди, маленькая, хрупкая, напуганная. Он зашёл за прилавок, обнял её, как-то по-отцовски прижал к себе и сказал:
– Не бойся, ничего не бойся. Они больше не придут.
3
Нина смотрела в окно. На улице было светло и пустынно, сельская дорога после недавней грозы размокла, деревья стояли не шевелясь, вымытые, зелёные, блестящие. Никакие звуки не нарушали тишину позднего вечера, не скрипели калитки, не мычали коровы. Даже птицы, и те уже давно притихли. Нина взглянула на настенные часы.
«Без десяти одиннадцать. Где она ходит? Надо всё-таки идти за ней. Она же с деньгами с магазина идёт, вдруг кто нападёт? Много тут нездешних шастает».
Сашка ходил по комнате взад и вперёд, заложив руки за спину, и тоже посматривал на часы.
– Ну что, идёт кто? – в который раз спросил он.
– Нет никого, сказала же, – ответила Нина. – Собаки бы залаяли первые, чего спрашивать-то?
– Собаки могут не услышать, – буркнул Сашка. – Давай схожу за ней.
– Вместе пойдем.
– Вместе не пойдём, сто раз уже сказал! Поздно уже!
– Если мне поздно, то и тебе поздно! Если ты пойдешь, то и я пойду!
– И в кого только ты стомая[21 - Стомая (волог.) – упрямая.] такая?
– В кого, в кого! Сказала – пойду, значит, пойду.
– Добро, вместе пойдём, – не выдержал Сашка и дёрнул куртку, висевшую на спинке стула. Куртка зацепилась, Саша рванул сильнее, и стул с грохотом упал. – Бесполезно же с тобой спорить.
– Ага, давно бы пора! – Нина накинула кофту и двинулась к двери. – Сидим тут как две тетери.
– А ты не каркай! Кто в нашем леспромхозе на неё нападёт? Здесь все друг друга знают, – Сашка последовал за Ниной.
Не успели они открыть дверь, как с улицы раздался лай соседских собак. Ребята вместе подбежали к окну.
Мать шла по улице с каким-то темноволосым молодым мужчиной. Без косынки, в накинутой на плечи чужой телогрейке.
– Кто это? – спросил Сашка.
– Сама не знаю, – Нина пожала плечами.
Парочка подошла к берёзе, что росла рядом с калиткой. Мужчина обнял их маму. Сашка отвернулся и отошёл от окна.
– Хахаль у неё, что ли?! А нам ничего не сказала! Пойду разберусь! – он направился к двери.
– Далёко это ты лыжи навострил? —Нина схватила брата за рукав. – Вот ещё! Не твоё это дело. Ишь, ты что, муж ей, что ли?
Нина прильнула к окну.
Мужчина открыл калитку, мама прошла вперёд по тропинке к дому. Что-то в ней казалось странным, будто это была вовсе не их мама – уставшая, с потухшим взглядом, ссутулившаяся, а молоденькая девушка, с прямой осанкой, лёгкой походкой. У этой, другой, мамы локоны задорно выбивались из стянутого на затылке узла, она улыбалась и даже сумку свою, обычно тяжёлую от мелочи, несла не на плече, привычно поднимая его, а в руке, легко, будто там и не было тяжеленных медных пятаков, будто там…
«А может, в сумке и нет выручки?» – Нина, заподозрив неладное, нахмурилась.
– Что там? – спросил брат.
– Сам смотри.
