скачать книгу бесплатно
Они пришли домой.
Модные мужские лакированные туфли валялись на крыльце поверх двух пар истоптанных сестриных босоножек.
«Небось, только пришёл. И пьяный, поди», – мелькнуло у Вити в голове.
Он зашёл в мальчишескую светёлку. В комнате пахло винным перегаром и одеколоном. Гришка спал в рубашке, уткнувшись носом в подушку. Небрежно брошенные на пол брюки мешались на проходе. Витя бережно поднял их, из кармана что-то неслышно упало на половик. Он наклонился. Червонцы с портретом Ленина были свёрнуты в трубочку и перехвачены резинкой. Витя взял трубочку и развернул.
«Новые?» – удивился он и пересчитал. Сто рублей гладкими и хрустящими «хрущёвскими фантиками» по десять рублей.
«Сто рублей! Это же по-старому – тысяча!», – подумал Витя и ошарашенно перевёл взгляд на брата. Тот храпел, отвернувшись к стене. Витя медленно положил деньги обратно в карман брюк, сложил их на стуле и сел на свою кровать.
«Тысяча рублей. За одну ночь? Или у них зарплата? Как у матери – два раза в месяц? Просто постоять на стрёме – и можно срубить пару сотен за ночь», – Витя попытался вспомнить, что брат говорил ему по поводу своей «работы», когда звал его к себе в банду.
«А что они делают? Грабят? Кого они могут грабить, у кого столько денег? Люди с такими деньгами не ходят же по улице. Сберкассу тогда? Магазины? Да, наверно, магазины. Тогда, значит, они никого не убивают. В смысле, никому лично не плохо. В магазинах же нет никого ночью. Нет, вообще-то сторож есть. А что они делают со сторожами?
Сейчас проснётся, опять начнёт донимать меня.
«Кому ты нужен теперь, с семью классами и справкой? Дворником станешь, идиот, будешь всю жизнь дерьмо убирать», – вспомнил Витя последний разговор с братом. Он машинально перевёл взгляд на оттопырившийся карман брюк.
«Давай к нам, у нас деньги хорошие. И, главное, легко – не надо тебе около станка стоять месяцами, жизнь свою гробить. И девки у нас есть, и шмотки. У нас вообще всё есть. Кроме ваших глупых пионерских песенок и мальчиков в галстучках».
Взгляд метнулся к книжным полкам, пробежался по знакомым потрёпанным корешкам. Новиков-Прибой, Жюль Верн… Витя достал серый выцветший переплёт «Похода «Челюскина», и сердце защемило от тоски.
«А ведь и правду он сказал: яблоко от яблони недалеко падает. Библиотечная же книга. Не вернул же я её. Значит, украл. Украл. Вот кем я стал. Не моряком. И не лётчиком. Просто вором. Исключён из пионеров, исключён из школы. После такого приговора – ничего больше нет. Никакого будущего. Ни образования, ни партии. Не стать мне комсомольцем, не стать мне капитаном с золотыми погонами. Не видать мне кортика. Не видать мне моря и кораблей. Просто поганое ворьё».
Витя повалился в одежде на кровать, зарыв лицо в подушку.
«Что я наделал?! Разве у меня есть теперь выбор? Разве я могу быть теперь человеком?! Что мне остаётся?! Сидеть у мамки на шее? Всю жизнь быть никем? Да лучше сдохнуть в драке от ножа…»
Он ударил кулаком подушку. Странный клокочущий звук – то ли рык, то ли стон загнанного в ловушку раненого зверя невольно вырвался из его груди, и какое-то беспросветное отчаяние серой пеленой застлало всё вокруг.
Вологодская область, станция Лесоповальная, 1962 год, июль
Мне не спится в тоске по ночам,
Думы мрачные сон отгоняют,
И горькие слезы к очам,
Как в прибое волна, приливают.
Так обидно и странно мне жить без тебя!
Сердце лаской любви не согрето.
Иль мне правду сказали – моя
лебединая песня пропета?
Старинный русский романс
«Лебединая песня»
1
Варя обмахивала себя газетой «Правда», сложенной в гармошку. Который день стояла духота, открытые нараспашку дверь и окна не помогали: с улицы не было ни дуновения, тюлевые занавески замерли. Солнечные лучи бесцеремонно слепили глаза при каждом входе покупателя в магазин, добегали до пирамид жестяно-золотистых консервных банок, нагло прохаживались по бутылкам с водкой и мягко затухали на буханках ржаного хлеба и сложенных в пирамиды спичечных коробках.
Варя заколола невидимкой выпадающую из-под косынки прядь и сказала стоявшему напротив неё старику, складывающему пачки «Беломорканала» в свою авоську:
– Не курил бы ты, Карпыч. Дохаешь, точно танки стреляют.
Старик тряхнул сумку и махнул дряхлой рукой, потемневшей от лет, земли и махорки:
– Не пекись, Варя. Обо всех не упечёшься…
Варя окинула взглядом очередь. Маленький, единственный на всё село магазин был набит битком: в леспромхозе начался обеденный перерыв. Рабочие, в основном вальщики с лесосеки, покупали нехитрый набор: «завтрак туриста[18 - «Завтрак туриста» – консервы, в основном, мясные, популярные и в качестве основной еды, и в качестве закуски.]», ржаной хлеб и папиросы, а жёнки, воспользовавшись перерывом, торопились взять домой крупы и хлеба. Сельчане не смущались толкотнёй, наоборот: так легче было перемывать косточки соседям.
Работала она быстро, подчас не поднимая головы: надо было всех обслужить за час, со сноровкой отпускала товар, громко постукивала костяшками на счётах.
– «Беломор»[19 - Популярные в СССР дешёвые папиросы без фильтра.], – вдруг услышала она до боли знакомый голос.
Сердце мгновенно ухнуло в пятки, кровь прилила к щекам. Варя медленно подняла глаза. Напротив стоял Олег. Блики солнца золотили его каштановые кудри, выделяя веснушки на острых скулах и прямом носу, пытаясь смягчить суровую мужскую красоту.
– Пожал-те, – не сводя с него взгляда, ответила Варя и положила пачку на прилавок. Голос предательски задрожал, в горле запершило. – Ишшо чего?
– После работы зайду за тобой?
Варя отвела глаза, сказала как можно тише:
– Дак заходи, чего уж там…
Но шёпот не помог: молодки и жёнки постарше, болтавшие до этого без умолку, резко замолчали и теперь жадно вслушивались в каждое слово. Олег, правда, больше ничего не сказал, забрал свои папиросы и вышел.
Старичок, стоявший следом в очереди, проводил его взглядом и присвистнул:
– Гли-ко: матёрущий! – и продолжил, обращаясь к Варе: – Не из нашенских?
– Не из нашенских, – кивнула Варя, не поднимая взгляда.
Знала она, что в её глазах сейчас можно было прочесть всё: и долгожданное счастье, смешанное со страхом, и смущение от того, что не смогла она скрыть своего волнения. Казалось, вся очередь слышит, как колотится её сердце.
«От дурёха. Бабы сейчас на весь посёлок разнесут. Да и он тоже! Зачем в обед пришёл, знал же, что весь леспромхоз сейчас здесь?» – думала она, заворачивая буханку ржаного хлеба в серую бумагу.
– Варька, здоро?во! – вывела её из задумчивости следующая в очереди бойкая бабёнка.
Лидка, закадычная Варина подруга, по-хозяйски оперлась на прилавок, расставив в стороны свои пухлые белые руки так, чтобы никто не смог подойти к продавщице.
– Поди-тко, здравствуй. Как обычно тебе?
– Поди-тко, пять пачек враз завёртывай. Дымит как паровоз, леший, не напасёсься.
– Ишшо чего-нибудь?
– Песку отмерь, три кило. Пойдём за черникой, дак варенье накручу на зиму.
Лида наклонилась, выкладывая на прилавок свою пышную грудь, и тихонько шепнула Варе:
– Я обожду тут, покамест очередь-то пройдёт.
– Хотела чего али как? – спросила Варя, звонко щёлкая костяшками счёт.
– Да так, парой слов перекинуться, – подмигнула подруга.
– Дак очередь только через полчаса спадёт, обед же у всех.
– Ну ничего, ничего, я обожду. Авось, не выгонят с почты-то. Начальничков-то нет, – захихикала Лида и отошла в угол магазина.
Через полчаса очередь, и правда, исчезла, будто её и не было. Варя повесила на входную дверь табличку «ОБЕД» и закрылась изнутри на железный засов.
– Дак каково житьё-то? Так в две смены и робишь?
– Работаю, Лидочка, работаю.
– Что, с деньгами туго? Твой-то бывший алиментов не платит?
– Алименты спрашиваешь? Какие тамотка алименты, копейки одни! Ты же знаешь, чего он со своей бабой выдумали-то: он ей тоже платит алименты. Это оне нарочно так придумали, чтобы моим детям меньше платить. Срамота! Как будто это только мои дети! И на четыре рта не хватает. Вот и боязно работу потерять. Если со сменщицей работать, вдруг недостача какая, дак уволят же или похуже ишшо – в тюрьму посадют. И всё – конец мне: деток-то по детдомам распихают, – Варя тяжело вздохнула и достала из-под прилавка скромный узелок с едой. – Мне ж другой работы с моими шестью классами в нашем леспромхозе не найти.
– Дак присылай кого-нибудь, хоть молоком поделимся.
– Дак неудобно ведь, у тебя своих – полный дом.
– Полный – не полный, чай, не голодаем. Ладно, сама как-нибудь старшего к вам отправлю или зайду, давненько я к вам не захаживала.
– Дак, конечно, заходи.
– Зайду, зайду… Слушай, ну дак я не про то осталась-то.
– Ну, дак говори, что за дело.
– Ну как что за дело? Не томи, говори ужо, что тамотка у вас?! – выпалила Лида.
– Дак нечего сказывать-то, – ответила Варя, расстилая газету на столе в углу магазина, где покупатели обычно раскладывали продукты.
– Потчуйся, – кивнула она Лиде на варёные молодые картофелины и ломоть чёрного хлеба с солью.
– Ешь сама, буду я ишшо тебя объедать.
Варя не стала спорить.
– Дак что, что у вас? Шашни завела? А что? Я бы тоже с таким… – вздохнула Лида, нетерпеливо ёрзая на табурете. – Молодой, красивый… Аж завидки берут.
– Да ничего, – Варя пожала плечами, пытаясь сделать вид, что тема разговора ей неинтересна. – Кажный божий день в магазин ходить, а вечерами до дому провожаить. Ужо неделю как взял в моду.
– А ты чего же?
– Дак а что я? Дак ничего, работаю всё, как видишь.
– Ага, хватит дуру-то из меня делать. Отчего ж покраснела тогда? Аль мекаешь, ослепла я?
Варя посыпала солью хлеб и картошку и тяжело вздохнула.
– Дак что я, что я… Не вечно же одной быть, сама понимаешь. У меня четверо же, и всё сама, всё одна. Сашка, старшой, тогда ишшо, после лазарету, сразу ко мне переехал и сказал, что с отцом жить не будет, хоть убей его. Тоже мне, командир нашёлся, дак не откажешься же, сын же, родненький. Я ужо шесть лет как без отпусков, без выходных впахиваю – много не нарадуешься. С работы прихожу, ноги отваливаются, а ишшо по хозяйству надо, дом мужских рук требует. Крыльцо вот совсем прохудилось, того и гляди рухнет. Хотя дети в последнее время, грех жаловаться, всё на себя взяли. Нинка готовит, Сашка дрова колет, воду таскает, Галька – больше за чистотой следит. И огурешник[20 - Огурешник (волог.) – огород] на них, и за черникой сами в лес сходят, и, главное, ничего им говорить не надо, всё – сами…
– Да ты голову-то мне не морочь, – перебила её подруга. – Знаю я все твои мытарства. Ты мне лучше про энтого, молодого, расскажи. Сколько годков-то ему?
– Двадцать девять, поди.
– Ой, батюшки! Это что ж получается? – спросила Лида, высчитывая в уме их разницу. – Это он тебя аж на девять лет младше, что ль?
– На восемь, ему осенью тридцать годков стукнет.
– Ох, Варька… Чую: пропадаешь. Такие, знаешь, как? Севодни на одну засмотрятся, потом новую кралю им подавай – помоложе да покрасивше.
– Ой, боюсь, Лидка, боюсь, – вдруг призналась Варя и провела по лицу ладонями, словно умываясь. – Он же ишшо и с отсидки.
– Батюшки свет! За что сидел-то?
– За убивство.
– Ох! Бежать от такого надо, Варька! Ты давай это, не мути с ним!
– Дак он говорит – не виноватый он. Назюзюкались с другом, стали по домам расходиться, да четверо на них набросились. Вот он силёнки-то не рассчитал да и шибанул кого-то здорово.
– Дак он и пьёт ишшо?
– Да нет, не пьёт больше. Былое, говорит. После того случая завязал.
– Не пьёт – это добро. Где таких в нашем леспромхозе сыщешь? – Лидка задумалась.
Ветер заиграл занавесками, в магазин влетела оса и, тщетно пытаясь выбраться наружу, тыкалась в тюль.
– Гли-ко, погода, что ль, меняется? – сказала Лида. – Ветерок подул.
Она взяла газету, подошла к окну, резко отодвинула занавеску и выгнала осу. Лида высунулась на улицу и подставила полное, рыхлое лицо солнцу, будто собираясь впитать в себя с запасом его редкие северные лучи. В воздухе сладко пахло сурепкой, густо разросшейся вокруг магазина. Пчёлы и шмели с усердием кружили над цветами, бабочки-белянки перелетали с одной травинки на другую.
– Эх, хорошо! – сказала Лида. – Люблю кузнечиков! Вишь, как стрекочут. В войну же их не слышно было. Варька, ты помнишь, в войну кузнечики стрекотали?
Не услышав ответа подруги, она перевела взгляд на избу, стоявшую на соседнем участке. Покосившаяся, убогая, с давно смывшейся краской, замшелой крышей, она утопала в зелени, разрушавшей на своём пути всё построенное человеческими руками. В доме жила старенькая учительница, Мария Фёдоровна. Её муж и четверо сыновей не вернулись с фронта. Некому теперь было следить за домом и землёй. Всё заросло, только узкие тропинки вели к смородиновым кустам, крохотному огородику да начавшей дичать яблоньке. В заборе то тут, то там зияли прорехи, наполовину заросшие высокой травой.