скачать книгу бесплатно
Быть способным «мыслить» здесь означает, согласно логическому словоупотреблению, признавать нечто понятийно, не вступая в противоречие, а значит, признавать это как логическую возможность, независимо от того, дан, может быть дан или нет объект, соотносящийся с понятием. В этом общепризнанном смысле мыслимо также и Божество, и actio in distans, как i. sin ?. Что касается второй части критического тезиса, то даже эти выдающиеся математики, как мне кажется, не пришли к какой-либо ясности. Они обычно высказываются так, как будто необходимость восприятия им совершенно неизвестна и как будто существует только логическая необходимость. Теперь я охотно допускаю, что для математического аналитика, имеющего представление о континууме с неопределенным числом (n) измерений и постоянной или переменной мерой кривизны, отличной от нуля, наше плоское пространство трех измерений, т.е. страдающее постоянной мерой кривизны нулем, должно выглядеть как очень ограниченный частный случай и, с логической точки зрения, просто как факт, а не как необходимость. Именно это и означает априоризм. С другой стороны, для восприятия этот своеобразный континуум является не просто фактом, но – не знаю почему! – необходимым. Интеллектуальный факт такой необходимости нельзя отрицать. Если бы кто-то стал уверять нас, что он смотрит на комнату или на мир в комнате, в котором пифагорейская теорема недействительна, мы бы сначала усомнились в его достоверности или вменяемости, затем проверили бы его, и если бы проверка прошла, то пришлось бы признать: этот человек, хотя логически тождественен мне, обладает способностью восприятия, которая гетерогенна моей и непостижима для меня.
Двумерное пространство, т.е. поверхность неевклидовой природы, например, псевдосферическая, на которой планиметрическая аксиома о том, что между двумя точками можно провести только одну кратчайшую линию, в каком-то особом случае становится неверной, мы можем о ней не только думать, но и смотреть на нее, ибо она может быть построена в нашем пространстве и путем приведения к неопровержимым аксиомам нашей геометрии. А вот псевдосферическое или сферическое пространство, противоречащую Евклиду планиметрию – не только стереометрию, но и возведенную в третью степень – мы можем только мыслить, но не смотреть на них, поскольку они не могут быть построены в нашей форме восприятия. Именно в этой невозможности и состоит необходимость нашего пространства быть видимым. – Наконец, что касается третьей части критического тезиса, то метаметристы выражают себя отчасти не совсем так, отчасти проблематично, отчасти в смысле Канта.
После всего сказанного возникает вопрос, можно ли как-то объяснить интуитивную необходимость евклидова пространства. Это, однако, допускает двоякое толкование. Ведь, с одной стороны, под «объяснением» понимается просто логическое указание на существенные признаки, что уже достигнуто, когда можно концептуально отграничить частный случай, определив gonus proximum через специфическое отличие от других согласованных с ним частных случаев. Кроме того, однако, под «объяснением» понимается выведение факта как необходимого следствия из достаточной причины, как это делается во всех науках. Однако в метагеометрии предусмотрен первый тип «объяснения», но не второй. Метагеометрия – это аналитическое определение пространства или, если угодно, характеристика пространства, но не каузальная дедукция пространства. Нам важно именно второе: интуитивная необходимость геометрических характеристик нашего пространства, непоколебимая аподиктичность аксиом, господствующих в нем против любых абстрактных рассуждений, должны быть выведены, по возможности, из достаточных оснований. Если мы хотим иметь это, то должны искать это прежде всего в области психологии.
В качестве психологического факта мы констатируем следующее: Каждый человек имеет свое личное пространство, свою индивидуальную систему координат по трем осям, в которой сумма всех его наиболее объективных сенсорных содержаний представляется ему локализованной как мир частично неподвижных, частично движущихся фигур, т.е. каждая видимая точка или объект воспринимается где-то в каждый момент времени; идеальная средняя точка этой системы координат находится, как каждый субъективно может утверждать, в пределах его собственной головы, а именно за серединой соединительной линии обоих глаз. Но поскольку субъект, сочетая свои тактильные и мышечные ощущения с изменяющимся содержанием зрительного поля, осознает движение и человек убеждается в подвижности собственной головы и тела, а также других телесных явлений, то он поневоле соотносит свою личную систему с другой, внешней, по отношению к которой его голова и тело либо покоятся, либо движутся. Эта другая система координат до Коперника была гелиоцентрической, затем стала гелиоцентрической, а с Ньютона ее центр перенесен в центр тяжести планетарной системы, который отнюдь не совпадает с геометрическим центром солнечного тела, но постоянно меняет свое положение по отношению к нему. В последнее время, после открытия движения нашего Солнца и других неподвижных звезд, положение и местонахождение неподвижной системы мировых осей остается столь же неопределенным, сколь необходимым является ее существование. Ньютон назвал это явление «spatium absolutum». – Как можно объяснить этот психологический факт? На каких достаточных основаниях он может быть выведен? Во избежание ошибок следует отметить, что разница между тем, что наши физиологи сегодня называют «нативизмом», и тем, что они называют «эмпиризмом», совсем не совпадает с философской оппозицией между априоризмом и эмпиризмом, настолько, что можно быть одновременно и априористом, и эмпириком в физиологическом смысле. Априорные представления философии вовсе не являются врожденными в смысле физиологического «нативизма», скорее наоборот, о чем более подробно будет рассказано ниже, в главе «О теории зрения». Поэтому мне кажется более точным и более подходящим для предотвращения простого спора о словах и путаницы в языке, когда Вундт называет физиологическую теорию, противоположную «нативистской», «генетической». Априоризм полагает, что он открыл в евклидовой пространственной форме закон восприятия нашего интеллекта и тем самым имманентный предел нашей способности к восприятию, заложенный в нашей собственной природе; c этой точки зрения спор между физиологами, пожалуй, не имеет никакого значения. Во всяком случае, следует согласиться с Аристотелем, когда он учит, что геометрические предикаты и законы пространства есть нечто о чувственных объектах восприятия, но сами по себе не являются объектами восприятия[68 - – — ???? ??? ??? ?????????? ??? ?? ?????????? ??????? ????? ?? ????, ?? ???? ? ? ??????? ?? ??? ???????? ??????? ?? ??????????? ?????????, ?? ?????? ???? ???? ????? ???????????. Aristotelis Metaphys. M. cap. 3.]. Правильное пространство геометрии и математического естествознания отнюдь не дано нам чувственно; оно сначала конструируется в чувственное поле зрения и осязания или распознается из него посредством интеллектуальной деятельности. А то, что это происходит путем инстинктивных выводов из «определенных» предпосылок, по крайней мере, некоторые из которых, например, основной закон линейной перспективы, являются выученными, а не врожденными в смысле «нативизма», наиболее убедительно показывают немногочисленные, но тем более замечательные наблюдения за слепыми детьми, подвергшимися операции.
Так, в известных случаях Чезелдена, Уордропа и Уэра, к которым недавно добавилось еще несколько; в частности, интереснейший случай слепого савойского крестьянина двадцати лет от роду, который был с удовольствием прооперирован в Asile des Aveugles в Лозане доктором Дюфуром и затем методично наблюдался и исследовался с величайшей тщательностью[69 - Guerison d’un Aveugle-ne; odservations etc. ete. par le Dr. M. Dufour. Lausanne 1876. ср.: Guerison de six Aveugles-nes par M. le Dr. Louis Fialla, chef du service chirurgical a l’hopital «Philantropie» Bucarest 1878. – Следует вскользь упомянуть, что мне самому однажды довелось наблюдать такого пациента. К сожалению, от него удалось узнать слишком мало. Это был шестилетний мальчик из сельской местности, крайне застенчивый и с очень заторможенным интеллектом.]. Эти пациенты были больны болезнью» grey stare» и поэтому до операции не видели никаких фигур, но они могли видеть качество света и различия основных цветов, мерцающих через их затуманенный хрусталик,
дети также научились в целом и в неочищенном виде судить о направлении, откуда исходит воспринимаемая яркость. Некоторые из них при пристальном взгляде не смогли отличить различные фигуры, например, круглую от квадратной. В этом случае они не смогли отличить круглое от квадратного, что вполне объяснимо; Ведь даже те, кто уже перестал видеть, могут убедиться на собственном опыте, что при неправильной и неуверенной аккомодации хрусталика, при бессистемном, беспорядочном, бездумном, полурефлекторном блуждании глаз и взгляда – (с чем у оперированных и новорожденных совпадает чрезмерная раздражительность зрительных нервов, ослепленных непривычной яркостью света) – возникают такие дефектные, совершенно нечеткие изображения лица, Настолько размытые, что вряд ли можно говорить о точной ориентации в пространстве, о четком различении форм и контуров; Объективно распознаются только свет и темнота, различия в цвете и даже очень быстрые движения. Твердая фиксация, надежная аккомодация, произвольная власть над глазными мышцами – эти бразды правления взглядом в руках разума – становятся предпосылками для точного восприятия различий в тонкости формы. Однако я хотел обратить внимание вот на что: Некоторые из этих испытуемых сначала считали, что все видимые вещи находятся прямо перед их глазами, и, что тесно связано с этим, Чезелден не мог понять, что через окно его комнаты можно увидеть дом напротив, так как «это было гораздо больше, чем окно». Причина этого понятна. Поскольку нам даны только кажущиеся размеры (углы зрения) и размерные отношения видимых объектов непосредственно в сенсорном поле зрения, абсолютный новичок в зрении будет интерпретировать их по аналогии с пространственными восприятиями чувства осязания, которые до сих пор были известны только ему, и, следовательно, будет считать их истинными размерами и размерными отношениями и фактически размещать все видимое на одной вертикальной плоскости, положение которой ему поначалу совершенно неизвестно; и если эта плоскость кажется лежащей прямо перед его глазами, то это, вероятно, связано с тем, что он интерпретирует непривычный, ослепляющий, сверлящий стимул чувства зрения так же, как привычное восприятие осязания, и, таким образом, считает, что он находится в непосредственном контакте с тем, что видит. Поэтому оперативники, так же как и новорожденные, должны сначала научиться двум вещам. Во-первых, они должны усвоить правила линейной перспективы, главным образом, основной закон обратно пропорциональной изменчивости угла зрения с расстоянием до объекта. Во-вторых, они должны приобрести усредненные представления об истинных размерах типичных классов предметов (например, человек, стол, стул, дом и т.д.), причем истинные представления о размерах – это не что иное, как ассоциации осязательных размеров предмета с тем углом зрения, при котором он, как правило, появляется на расстоянии наиболее четкого видения, т.е. примерно в 20 см от глаза. Только после этого возможно полное видение пространства. Для этого в каждом конкретном случае требуется один из двух выводов понимания.
Либо, помимо мазни, дается представление об истинном размере объекта, и тогда неизвестное расстояние выводится из него по этому основному линейному перспективному закону; либо, учитывая угол зрения и известное расстояние, неизвестный истинный размер выводится по тому же закону.
Однако искомое объяснение пока не лежит в плоскости психологического анализа этих интеллектуальных процессов. Он показывает нам различные факторы, на основе которых возникает ориентация воспринимающего индивида в данном нам пространственном мире, но отнюдь не то, почему наше восприятие аподиктически регулируется и подчиняется евклидовой граничной форме и никакой другой как высшему закону восприятия.
И поэтому в заключение обратимся непосредственно к тем эмпирическим обстоятельствам, в которых можно обнаружить наше близкое знакомство с характеристиками этой пространственной формы. Что касается трех измерений, то измерение высоты и разницы между «вверху» и «внизу» определяется для каждого человека направлением силы тяжести, которое мы постоянно осознаем с детства по тактильным и мышечным ощущениям и вынуждены практически использовать для балансировки собственного тела; «внизу» – это направление, в котором мы чувствуем притяжение силы тяжести, «вверху» – противоположное направление. Глубинное измерение и контраст между «за» и «перед» зависят от положения глаз в голове, которое при одном и том же положении головы всегда позволяет нам видеть одну половину горизонта, а другая остается невидимой; «перед» означает то, что можно увидеть при одном положении головы, «за» – то, что нельзя увидеть. Наконец, широтный размер и различие между правой и левой стороной психологически и, конечно, функционально связаны с симметричной двойственностью наших сенсорных инструментов; кроме анатомических различий, правая и левая стороны могут быть определены местом восхода, кульминации и захода небесных тел.
Тот, кто склонен недооценивать влияние этих хорошо известных обстоятельств на возникновение наших представлений о размерах, может воспользоваться следующей иллюстрацией и подвергнуть ее гипотетическому испытанию. Пусть он представит себе существо с интеллектом, подобным нашему, в котором, однако, эти обстоятельства полностью отсутствуют; например, пунктообразное или шарообразное существо, которое было бы со всех сторон покрыто глазами и, кроме того, не было бы, подобно нам, прикреплено гравитацией к поверхности планеты, а само свободно парило бы в пространстве, как звезда.
Будет ли и для этого существа существовать верх и низ, право и лево, зад и перед? Во-вторых, что касается «плоскостности» пространства, то можно представить, что если бы луч света изгибался так же, как и звук, чтобы мы могли видеть за углом так же, как слышим за углом, и если бы даже в этом случае зрение оставалось нашим главным пространственным авторитетом (что, однако, представляется сомнительным!), то в результате мы получили бы представление о пространстве и геометрии, совершенно чуждое обычному. – Однако следует предостеречь нас от переоценки этой выдумки и ее возможных последствий!
По двум причинам это все равно не поможет нам найти искомое объяснение, и если полагать, что здесь можно получить дедукцию пространственного характера, то мы движемся по тому же кругу, что и человек, который бежал вокруг дерева так быстро, что поймал себя за воротник. Во-первых, поскольку наш телесный организм вместе с его анатомическими свойствами сам по себе дан только как внешний вид, а не как его сущность, поскольку он состоит из системы локализованных лицевых, тактильных и мышечных ощущений, ставших возможными благодаря взаимной перцептивной способности органов чувств, и тем самым уже предполагает евклидовский закон пространства как господствующее правило локализации, то мы можем показать nexus phaenomenalis, но не noxus metaphysicus, что самое главное. Во-вторых, потому что, учитывая аподиктический характер нашей обычной геометрии, фикция, представленная выше в качестве контрпримера, не может быть построена иначе, чем в рамках данной нам пространственной формы и геометрических законов. Пока нельзя выйти за пределы аподиктического факта и фактической аподиктичности, пока действительно есть пространственная характеристика, но нет пространственной дедукции.
О субъективном, объективном и абсолютном времени
В обширных по содержанию фундаментальных определениях, которые Ньютон ставит во главу своих математических принципов натурфилософии, говорится, в частности, об «истинном и абсолютном времени» в отличие от «относительного и вульгарного времени». В отношении последнего буквально сказано следующее:
Tempus absolutum, verum et mathematicum in so et natura sua absque relatione ad extnrnum quodvis aequabiliter fluit alioque nomine dicitur Duratio. Relativum, apparens et vulgare est sensibilis et externa quaevis Durationis per motum mensura (seu accurata seu inaequabilis) qua vulgus vice veri temporis utitur; ut Hora, Dies, Mensis, Annus[70 - Philosophiae naturalis principia mathematica; Defin. VIII, Scholium, 1. Edit. 1714, pag. 5.]. Ferner: Tempus absolutum a relativo distinguitur in astronomia per aeqtionem temporis vulgi. Inaequales enim sunt dies naturales, qui vulgo tamquam aequales pro mensura temporis habentur. Hanc inaequalitatem corrigunt astronomi, ut ex veriore tempore mensurent motus coelestes. Possibile est, ut nullus sit motus aequabilis quo tempus accurate mensuretur. Accelerari et retardari possunt motus 0mnes, sed fluxus temporis absoluti mutari nequit. Eadem est duratio seu perseverantia rerum, sive motus sint seleres, sive tardi, sive nulii. Poinde haec a mensuris suis sensibilibus merito distinguitur et ex iisdem colligitur per aequationem astronomicam. Hujus autem aequationis in determinandis phaenomenis necessitas, tum per experimentum horologii osillatorii, tum etiam per eclipses satellitum Jovis evincitur[71 - Ibidem, pag. 7.].
Ввиду его важности я привел весь отрывок на языке оригинала. Прямо ссылаясь на него, Беркли поясняет, что он пытался представить себе некое понятие в этом ньютоновском «абсолютном времени», которое «aequabiliter fluit» без ссылки на что-либо помимо него, или чье «auxus mutari nequit». Но напрасно[72 - Principles of human knowledge, §98.]. И я должен признать, что в определенном смысле так было и со мной.
Течет ли время вообще, или оно стоит на месте? Течет ли время, а не события в нем? Если оно само есть поток, течение, следовательно, accidens, то кто или что тогда является субъектом, субстанцией, которой присущ этот accidens? Это не может быть простое течение без субъекта; actus purus, тем более auxus purus, течение без субъекта было бы деревянным железом. Но каким должен быть субъектный предикат? Тот, что относится к изменчивым вещам, претерпевающим изменения? Едва ли! Предикатами вещей являются их качества, состояния, действия, страсти, связи и отношения, сохраняющиеся или изменяющиеся во времени. Время не является ни одной из этих вещей. Иначе оно должно было бы исчезнуть, если считать, что исчезли вещи, которые действительно есть, вместе с их детерминациями. Вместо этого время кажется безразличным ко всему, что существует и происходит в нем.
Она существовала бы и в том случае, если бы вместо реально существующего существовал совсем другой мир вещей с совсем другими случайностями. Или же она сама является вещью, субъектом, субстанцией? Может быть, она существует во всех изменениях и во всех событиях? Относится ли она к «потоку», как капли в потоке воды относятся к текущему движению? И снова нет! Субъект изменения – это совокупность всех вещей во времени. Если тогда это не субстанция и не случайность, то что же это такое? – Мы беспомощны перед непостижимым фактом. Мы подобны святому Августину, который признает: «Si rogas, quid sit tempus nescio; si non rogas, intelligo», то есть: «В созерцании, in concreto, время есть нечто вполне знакомое, близко мне знакомое; но in abstracto, по своим понятийным характеристикам, оно есть вещь неопределимая, не подводимая ни под одну из обычных категорий, нечто sui generis». Поэтому пока умолчим об абсолютном времени или о времени как таковом, которое нам непосредственно не дано; обратимся к эмпирическому времени, которое все знают и признают как несомненный факт, как факт внешнего и внутреннего опыта, и от которого абсолютное время, пожалуй, может быть понятийно отделено путем сложного процесса абстрагирования. Эмпирическое время, в котором происходят все материальные и духовные события, ход мира и ход наших мыслей, предстает перед нами как безразрывная, протяженная величина, как континуум одного измерения, который отличается от пространственного континуума не только количеством измерений, но и тем, что его части, постоянно соприкасающиеся друг с другом, находятся в нем не одновременно, а одна за другой, что они не лежат рядом, а следуют одна за другой. До последних, ощутимых элементов она абсолютно мимолетна, бессущностна, преходяща. Мгновение, однажды воспринятое, тут же исчезает, чтобы никогда больше не появиться; оно изгнано из-под нашей власти. Отсюда причитания об исчезновении мира и его гибели. Отсюда меланхоличные «Tempora labuntur!» и «Fugit irreparabile tempus!». Именно из-за этого вечного непостоянства частей времени мы не можем получить образ времени в целом и во всей его полноте, а только символ, и это – прямая линия. Одна точка или момент бесконечной временной линии с обеих сторон дана воображающему субъекту как реальная во всех внешних и внутренних восприятиях: настоящее, сейчас. К ней примыкает, отступая назад, упорядоченный ряд воспоминаний человека и всего человечества: понятие прошлого. Вперед, из этого вытекает ряд определенных и совершенно неопределенных ожиданий: представление о будущем. То, что сейчас является настоящим, т.е. воспринимаемым, превращается, едва ощутимо, в память, т.е. прошлое; а то, что является ожиданием, т.е. будущим, становится восприятием или настоящим, чтобы тут же пройти тот же путь быстротечности. Таким образом, временная шкала оказывается как бы движущейся по касательной к нашему Я, которое остается тождественным самому себе. Через свою точку соприкосновения – «Сейчас» – оно непрерывно, без малейшего застоя, проходит в одном и том же направлении от будущего к прошлому; Или, что при известной относительности всякого эмпирического движения говорит совершенно о том же, Я со своим Сейчас движется в обратном направлении во времени, без отдыха и передышки, не в силах ухватить прекрасный миг, который оно с тоской видит уходящим, как и избежать ужасного, от которого оно тщетно сопротивляется, который оно должно пройти, пережить и преодолеть, чтобы затем начать снова в будущем. Время – это настоящий porpotuum mobilo, ??? ?????????? ??? ???????????, его существование – это постоянное возникновение и исчезновение, приход и уход.
Актуальным, воспринимаемым является только настоящее, сейчас; будущее и прошлое существуют в мыслях образных субъектов в виде фантазий и в случае упразднения всякого разума превратились бы в полное ничто. И тогда то, что мы называем в пространственной метафоре «движением времени», можно было бы охарактеризовать более реально, но и более абстрактно, как вечный переход от несуществующего, но с причинной необходимостью возникающего из бывшего в настоящее, и от того, что существует, но с причинной необходимостью вытесняется своим следствием в небытие. Или опять же образно: в обломках и слепках прошлого живет и питает себя, как настоящее, семя будущего. Время – это феникс, вечно сжигающий себя, вечно возрождающийся из пепла». —
Каждая часть времени, период времени, временной интервал, как и время в целом, является экстенсивной величиной, квантом. Таковым, т.е. меньшим или большим, временной интервал представляется нам при его измерении. Но существует два вида измерения и оценки времени, а значит, и два вида временной величины – субъективная и объективная, подобно тому как в пространстве наряду с объективной, истинной величиной существует субъективная, кажущаяся величина – угол зрения. Ведь между двумя точками времени – конечным пунктом a qno и конечным пунктом ad guem – промежуток времени проходит как бы с определенной скоростью, будущее превращается в настоящее, а настоящее – в прошлое, и в зависимости от скорости этого процесса расстояние между началом и концом отрезка времени кажется нам большим или меньшим. Если же один и тот же час или день для одного человека становится коротким, а для другого – длинным, то мы полностью объясняем это различиями в субъективном распоряжении временем.
Ибо объективно – (это установлено как аксиома в общем взгляде) – скорость течения времени всегда остается одной и той же и всегда существует только одно время. Поэтому один час объективно длится столько же, сколько и другой; и один и тот же час имеет только одну объективную длину, хотя разным людям он может казаться разной длины; так же как пространственный объект имеет только один объективный размер, хотя он представляется нескольким наблюдателям под разными углами зрения, в соответствии с различием их точек зрения, и поэтому кажется большим для более близких и меньшим для более отдаленных. Таким образом, уже в общепринятом смысле эмпирическое время само должно быть разделено на субъективное, скорость которого изменяется, и объективное, скорость которого считается постоянной.
Но в чем состоит объективная длительность времени? Как распознать равенство или различие и разницу в величине объективной длительности двух периодов времени? Иными словами, на чем основано объективное измерение времени? И существует ли вообще строго достоверное измерение времени?
Как известно, эти вопросы сопряжены с определенной трудностью, которую невозможно полностью устранить.
Любое измерение основано на сравнении. Величину измеряют, сравнивая с ней другую величину B того же рода, произвольно выбранную в качестве единицы или масштаба, и подсчитывая, сколько раз в целых числах или долях B содержится в ней. Однако две объективные величины времени, как и две величины пространства, не могут быть непосредственно сопоставлены друг с другом, поскольку они, как и эти величины, существуют не одновременно, а одна за другой. Когда одна из них есть, другой еще нет или уже нет. Я могу поставить линию против линии, поверхность против поверхности, чтобы определить их соответствие или несоответствие и их отношение величины; но не час против часа и день против дня.
Поскольку непосредственное измерение времени, таким образом, невозможно, используется другая, неоднородная вещь – движение. Если под движением понимать то обстоятельство, что точка за истекший промежуток времени меняет свое место и заполняет участок пространства, то можно свести расчет временных квантов к расчету пространственных квантов; ведь если дано движение, о котором можно сказать, что оно происходит с постоянной скоростью, то два последовательных промежутка времени придется считать равными при условии, что участки пространства, пройденные за это время движущейся точкой, равны друг другу. Тогда двойное, тройное, n-кратное расстояние по Ранму является показателем прохождения двойного, тройного, n-кратного объективного времени. Движение с заведомо постоянной скоростью обеспечивает надежный хронометр, более того, единственный надежный хронометр.
Но существует ли такой хронометр вообще?
Согласно привычному предположению: да! Природа сама предоставляет многократный хронометр в самом большом масштабе. Это Revolutiones corporum coelestium. Вращение земной оси с запада на восток происходит, как мы полагаем, с постоянной скоростью; исходя из того, что один оборот Земли занимает столько же времени, сколько и другой, мы используем в качестве объективной меры времени сутки, которые произвольно делятся на 24 часа 60 минут 60 секунд. Согласно общепринятой точке зрения, один оборот Луны вокруг Земли занимает столько же времени, сколько и другой оборот Луны; если это так, то месяц продолжительностью 27 дней 7 часов 43» 5» является второй объективной мерой. При соответствующем условии орбита Земли вокруг Солнца – год, равный 365 дням 5 часам 48» 48», – является третьей мерой времени. И хотя астрономия в настоящее время регулирует календарь в соответствии с этими великими мировыми часами, в юлианском, а еще лучше в григорианском календаре между тремя основными движениями, которые не совсем сливаются друг с другом, существуют три различные меры времени
(вращение земной оси, вращение Луны, вращение Земли) с помощью промежуточных високосных дней и високосных лет, мы строим наши искусственные хронометры для более коротких промежутков времени, долей суток, водяные часы, качающийся маятник, зубчатую передачу, приводимую в движение упругими пружинами, чтобы из равенства пройденных расстояний сделать вывод о равенстве прошедших за это время периодов времени. Действительно, объективное, эмпирическое время существует для нас только в виде непрерывного ряда движений одинаковой величины и с постоянной скоростью. В этом смысле применимо определение Аристотеля: ????? ??? ????? ? ??????, ??????? ???????? ???? ?? ???????? ??? ???????. Phys. IV, 11. Число повторений одних и тех же количеств движения, которые совершает стрелка на циферблате, или солнце и луна на небе, или бегущий песок в часовых стеклах, или тик-так изохронно качающегося маятника, тождественно для нас с одним и тем же числом равных промежутков времени.
Этому соответствует объяснение Гербарта: «Форма повторения называется временем». Некоторые философы даже отождествляли само движение со временем. Так, Платон в «Тимее» называет планеты ????? ??? ?????? ?????? и говорит: ?????? ? ??? ??????? ??????? или ????? ??????? Tim. 37 f; ср. Plutarchi Phus. Decr. 1, 22. Аналогично Decam; и Hobbes: Tempus est phantasma motus, quatenus in motu imaginamur prius et posterius. Phil. prim. p. 57, 58. Все эти определения направлены на указанный смысл, который ни одно из них не выражает полностью. Наиболее близко к нему аристотелевское определение.
Субъективное, психологическое время сильно отличается от объективного астрономического. Его невозможно считать абсолютным, поскольку оно заведомо подвержено значительнейшим неравномерностям и колебаниям. Поэтому никому из здравомыслящих людей не приходит в голову сделать его регулятором объективного времени. В духовной жизни субъекта, как и во внешнем мире, происходят постоянные изменения; ход мыслей и настроений здесь не более постоянен, чем в мире внешнем. Но, во-первых, не может быть и речи о равномерности или постоянной скорости духовной жизни. Во-вторых, кажется совершенно невозможным подсчитать перемены ума, как подсчитывают движения. Смена мыслей в одно время происходит быстрее, в другое – медленнее. Одна мысль надолго задерживается в сознании, оседает, захватывает нас, привычно становится нашим наслаждением или мучением, другая проносится мимо.
В часы наибольшей душевной живости идеи самого разнообразного содержания буквально гоняются друг за другом и увлекают нас в дикой спешке и бурлящем изобилии, по случайности и произволу ассоциации, по ниточке аналогии, объектов из самых отдаленных и разнородных областей перед душой; они, как тучи перед грозой, врываются в ограниченную светлую область сознания; как молния, идея сверкает скоро здесь, скоро там, показывает нус дальних перспектив и переносит нас из сотых в тысячные.
Но и в бесплодные часы мыслительной пустоши, когда унылое, тяжелое настроение угнетает полет воображения и импульс интеллекта, или в часы мучительной скуки, неутоленного духовного голода, напряженного, но так и не реализованного ожидания, отток мысли ползет лениво, медленно, нерешительно, как вязкая, тягучая масса.
Если для счастливого человека не существует часа, или он хотел бы вмешаться в стреловидные спицы крыльчатки времени, чтобы удержать мимолетный миг, то для несчастного и мученика минуты растягиваются на целые столетия. Бессонная ночь, проведенная в мучительной скуке, или в страхе, или в тревожном ожидании, между страхом и надеждой, или в страшной опасности, не хочет конца; ночь, кишащая опьянением и неистовством наслаждения, исчезает как ничто. Если вообще не принимать во внимание сновидения, где мозг почти полностью отделен от периферийных органов чувств и интеллекта восприятия и внешнего мира, то объективная мера времени, которая действует в бодрствовании, полностью теряется над внутренней, субъективной, самовнушаемой игрой мыслей, так что человек, с, во всяком случае, значительной быстротой смены мыслей, за четверть часа сна проживает бесконечно длинные истории, – если оставить в стороне это исключительное явление, то очевидно, что через «замедления» и «ускорения» самого «разнообразного» рода быстрота субъективного времени становится крайне неравномерно изменяемой величиной.
Кроме того, как я уже говорил, у нас отсутствует возможность подсчета мыслей, сменяющих друг друга. Таким образом, два основных фактора надежной оценки времени и хронометрии здесь отпадают. И при правильном, если не сказать ясном, осознании этого никто и никогда не попадал в ловушку желания сделать свою субъективную оценку времени критерием, контрольной мерой или корректором «объективного», т.е. астрономического хода времени. Каждый человек в здравом уме подчиняет себя в этом вопросе, как и в целом, Вселенной и ее порядку. Лишь в исключительных случаях, при особых условиях, субъективная деятельность может служить хронометром, а именно, когда наши действия направлены вовне и выражаются там механически в ряде телесных движений, в которых можно принять приблизительно постоянную скорость.
Так, в отсутствие часов читатель мог делить и измерять точное время по количеству прочитанных страниц, каллиграф – по количеству скопированных страниц, фабрикант – по количеству завершенных винтов и шестеренок, пахарь – по количеству проделанных борозд. При этом, однако, пришлось бы вернуться к принципу измерения объективного времени или объективному принципу измерения времени -??????? ????????[73 - Кстати, те ритмические движения нашего тела, которые не зависят от нашей воли, такие как дыхание, биение сердца и пульс, безусловно, могут служить инстинктивным мерилом времени, хотя и ненадежным в силу своей переменчивости. Здесь следует вспомнить, что, согласно легенде, Галилей открыл изохронность движения маятника, измерив по своему пульсу время колебания ламп, низко свисающих со свода Пизанского собора. Cardanus в своем фантастическом opus novum; рассказывает похожую историю о себе: он утверждает, что, например, измерил скорость ветра по биению своего пульса. От переводчика. Кардано (лат. Cardanus) Джеронимо (род 24 сент. 1501, Павия – ум. 21 сент. 1576, Рим) – итал. математик, врач и философ; исповедовал веру римско-католич. церкви, но преклонялся перед пантеистической натурфилософией.].
Поэтому было бы абсурдной и искажающей интерпретацией, если бы с позиций критического идеализма (в обоснование которого пока не следует выносить никаких суждений и от которого приведенные здесь соображения совершенно независимы) принять известное учение об априорности времени так, как если бы, согласно ему, субъективное время имело решающее значение для хода объективных событий. Кант же утверждает: «Время есть формальное условие a priori всех явлений вообще. Пространство, как чистая форма всех внешних восприятий, ограничено в качестве априорного условия только внешними явлениями.
С другой стороны, поскольку все идеи, независимо от того, имеют ли они своим объектом внешние вещи или нет, сами по себе, как определения ума, принадлежат внутреннему состоянию, а это внутреннее состояние принадлежит времени при формальном условии внутреннего восприятия, то время есть условие a priori всех явлений вообще, и действительно непосредственное условие внутренних (наших душ), а тем самым косвенно и внешних явлений». Kr. d. r. B. edit. Но априори – это не психологическая субъективность, а трансцендентальная критика разума – не эмпирическая психология.
Эта априорность (которую Кант, конечно, достаточно часто называет также «субъективностью», чем вызваны бесчисленные недоразумения в его учении и в которой есть даже частичное недоразумение в отношении него самого) – эта априорность, говорю я, не означает эмпирической, психологической, индивидуальной субъективности. Priori есть не что иное, как то, что является строго общим и необходимым для нас и для всякого однородного с нами интеллекта, то, что не может быть мыслимо иначе, то, чем наш дух и его познание руководствуются и направляются par excellence (как материя и ее движения законом тяготения), что, одинаково возвышаясь над эмпирическим субъектом и его эмпирическим объектом и одинаково авторитетно для обоих, абсолютно господствует над всем опытом и его объектом.
Отнюдь не желая подменять объективные события или хорошо отлаженную астрономическую шкалу времени заведомо очень сильно колеблющимся и ненадежным субъективным временем, следует скорее приветствовать обратный путь эмпирических исследований, когда они приводят к точным результатам, как долгожданный прогресс. Экспериментальная физиология наших дней, которая, проникая все глубже, с удовольствием работает на руку философии, не только попыталась определить объективный интервал времени, проходящий от момента действия сенсорного раздражителя на орган чувств до возникновения соответствующего ощущения, т.е. измерить скорость распространения органического сенсорного процесса в чувствительном нервном волокне; Кроме того, она провела рад экспериментов по определению объективной длительности субъективного ощущения, а значит, и скорости сенсорного процесса воображения в нас, и, наконец, с помощью метронома и других объективных хронометров она отметила и измерила средние отклонения субъективного восприятия времени, которые она справедливо считает ошибками. См. работу Пирордта «Чувство времени» («Der Zeitsinn», 1868), которая является продолжением психофизики Фехнера и в которой, в частности, показано, что короткие промежутки времени мы воспринимаем как слишком длинные, а длинные – как слишком короткие. Разумеется, речь идет лишь о минимальных временных интервалах.
Но кто задумывается вообще и всерьез над тем, насколько сильны индивидуальные различия субъективного восприятия времени уже у одного человека в разные часы или у разных людей в один и тот же час, насколько более значительны они должны быть у специфически разноорганизованных существ, у которых телесная продолжительность жизни и зависящая от нее умственная скорость далеко разнятся (например, человек и муха); как, следовательно, в двух разных интеллектах, один из которых живет и воспринимает чрезвычайно быстрее другого, должны существовать и идти рядом две совершенно различные линии времени, так что в двух разных интеллектах, один из которых живет и воспринимает гораздо быстрее другого, должны существовать и идти две совершенно различные линии времени. Как, следовательно, в двух разных интеллектах, один из которых живет и воспринимает гораздо быстрее другого, должны существовать и идти рядом две совершенно разные линии времени, так что в одном из них один и тот же отрезок времени растягивается на год, а в другом, возможно, кажется едва ли несколькими часами;
Как, следовательно, в бесчисленном множестве разнородных интеллектов, в бесчисленном множестве времен, бегущих с самыми различными скоростями и зависимых друг от друга, бок о бок существуют самые разнородные представления о природе или эмпирических мирах, – кто, говорю я, серьезно вникнет в этот ход мысли, у того сначала закружится голова от бездны непостижимости, в которую он заглядывает; Но затем он увидит, как его наивная вера в абсолютную реальность нашего человеческого времени и временного мира чувств, впитанная с молоком матери, колеблется и рушится, а на ее месте с напряженной ясностью загорается сознание специфически человеческой, типичной ограниченности нашего интеллекта.
В этой связи настоятельно рекомендуем к прочтению остроумные размышления крупного естествоиспытателя, петербургского академика К.Е. фон Бэра, высказанные им в 1860 году: «Какое представление о живой природе является правильным? И как эту идею применить к энтомологии?». – Бер начинает с замечания, что вся природа, особенно органическая, живая, находится в состоянии непрерывного роста и распада, в беспокойных метаморфозах, и что жесткой, абсолютной неизменности не существует нигде. Лишь в силу мелочной, норовистой меры человек полагает, что в живой природе есть какая-то устойчивость. Эта истина теперь освещается более подробно и объясняется очень интересным вымыслом, который полностью лежит в пределах физически мыслимого. Быстрота ощущений и волевых движений, т.е. психической жизни, у различных животных, по-видимому, примерно пропорциональна быстроте биения их пульса. Так, например, пульс кролика бьется в четыре раза быстрее, чем у быка, то и ощущения кролика за то же время будут в четыре раза быстрее, он сможет совершить в четыре раза больше волевых актов и вообще испытать в четыре раза больше переживаний, чем бык. Вообще говоря, внутренняя жизнь у разных видов животных, включая человека, протекает в один и тот же астрономический период со специфически разной скоростью, и этим определяется разная субъективная основная мера времени у каждого из этих существ. Только потому, что эта базовая мера относительно мала, органический индивид, растение или животное, представляется нам как нечто постоянное по размерам и форме; ведь мы можем увидеть его сто и более раз за минуту, не замечая никаких внешних изменений. Но если мы подумаем, что пульс, способность воспринимать, внешний ход жизни и духовный процесс человека очень сильно замедляются или ускоряются, тогда все кардинально меняется.
Если бы, например, человеческая жизнь, включая детство, юность и старость, была сокращена до тысячной доли, до одного месяца, а пульс бился бы в тысячу раз быстрее, чем сейчас, то можно было бы очень неторопливо проследить взглядом за летящей пулей. Если бы эта жизнь снова сократилась до тысячной доли, примерно до 40 минут, то трава и цветы представлялись бы нам такими же жесткими и неизменными, как горы; о росте пробивающейся почки можно было бы судить столько же или меньше в течение всей жизни, как о великих геологических преобразованиях земного шара; произвольные движения животных вообще не были бы видны, они были бы слишком медленными; самое большее, что можно было бы разобрать, – это движения небесных тел. А если бы жизнь сократилась еще больше, то свет, который мы видим, возможно, был бы слышен. Наши звуки стали бы неслышны. Если же человеческая жизнь не сокращается и не сжимается, а расширяется и удлиняется до огромных размеров, – какая иная картина! Если, например, в тысячу раз замедлить частоту пульса и скорость восприятия, то наша жизнь, «если она наступит», будет длиться 8000 лет, и если за год мы переживаем столько же, сколько сейчас за 8—9 часов, то за 4 часа мы увидим, как тает зима, вздымается земля, прорастают трава и цветы, деревья обрастают листьями и плодоносят, а затем вся растительность снова увядает. Некоторые события из-за их быстроты невозможно было даже заметить, например, гриб, который внезапно появлялся, как фонтан. День и ночь сменяли друг друга, как светлая и темная минута, а солнце мчалось по дуге неба с величайшей поспешностью. Но если бы эта человеческая жизнь, замедленная в тысячу раз, снова была замедлена в тысячу раз,
если бы за один земной год человек успел сделать только 189 восприятий, то разница между днем и ночью совершенно исчезла бы, ход солнца представлялся бы светящейся дугой на небе, как раскаленный уголь, быстро вращающийся по кругу, представляется огненным кругом; растительность же непрерывно вспыхивала бы и снова исчезала в бешеной спешке. В общем, все фигуры, которые кажутся нам постоянными, растаяли бы в спешке событий и были бы поглощены буйством становления. – Прочтите этот отрывок! Он того заслуживает! И то, что в нем описано, основано не на непомерных, фантастических домыслах, а на трезвом, строго физическом расчете. Поэтому наше субъективное, человеческое представление о времени и природе, как и представление о времени и природе мухоловки и любого другого конечного существа, есть крайне ограниченный искаженный образ хода мира, обусловленный имманентными, специфическими пределами определенного вида интеллекта. Но если отрешиться от всех преград, то можно представить себе тот бесконечный, абсолютный, вездесущий мировой интеллект Божества, о котором псалмопевец говорит: «Пред Тобою тысяча лет, как один день»: – в этом интеллекте отпадают все конкретные и индивидуальные различия понятия времени; замедление и ускорение познания, в силу их относительности, не являются для этого абсолютного разума препятствиями; он видит насквозь и перекрывает всем прошлым, настоящим и будущим одновременно все конкретные родовые различия субъективного понятия времени; – что для него вообще было бы «временем»? – Но оставим это на некоторое время! Из всего сказанного следует, что наше субъективное, психологическое время, конечно же, не абсолютно. Но как быть с объективным, астрономическим временем? Если более внимательно рассмотреть принцип его измерения, то становятся очевидными два момента:
Во-первых, что математически полное и строгое ее применение, выходящее за рамки простого приближения к безупречной точности, нам совершенно не под силу. Во-вторых, – и это гораздо тревожнее! – что даже в установлении этого принципа мы фактически движемся по кругу. Что касается первого, то хорошо известно, что скорость вращения земной оси, т.е. длительность земных суток, отнюдь не является абсолютно постоянной. Ведь, не считая других положительных и отрицательных причин ускорения, живая сила и скорость вращения Земли должны, как доказал еще Кант в 1754 г., постоянно уменьшаться из-за постоянно повторяющихся приливов и отливов, а значит, и сутки должны увеличиваться[74 - «Исследование вопроса: претерпела ли Земля в своем вращении вокруг оси какое-либо изменение»; Kant’s Werke, e?it. Rosenkranz, vol. VI, pp. 3—12.]. На сколько именно, пока не установлено. Из наблюдений Гиппарха Лаплас делает вывод, что за последние два тысячелетия продолжительность суток не увеличилась ни на 1/300 секунды. По мнению новейших астрономов, в течение тысячелетия боковой день должен увеличиться на 1/1оо секунды.
Согласно этому, в течение миллионов лет Земля приблизится к окончательному состоянию, при котором она в течение своей годовой орбиты будет всегда поворачиваться к Солнцу той же стороной, что и Луна к нам, так что в одном полушарии всегда будет день, а в другом – ночь. Правомерен ли вывод, сделанный на основании своеобразного спирального движения кометы Энке, об аналогичном сужении всех планетных и спутниковых орбит, т.е. об изменении продолжительности земного года и месяца, пока не ясно. Во всяком случае, при таких обстоятельствах не может быть и речи о вере в строгую надежность или вечно неизменный ход великого эмпирического мирового хронометра и в абсолютную строгость астрономической шкалы времени. – Но теперь круг в принципе! Равными периодами времени, по его определению, являются те, за которые равномерно движущееся тело преодолевает равные расстояния в пространстве.
Но когда тело движется равномерно? Когда оно проходит одно и то же расстояние за одно и то же время! – Истинная картина вашего диалога! А объясняется Б, а Б – А. И никакое понимание разумного здесь не поможет!
Здесь-то и обнаруживается теоретическая необходимость ньютоновского «абсолютного времени». Это теоретическое утверждение силы, постулат математического разума. Если не хочется потерять почву под ногами, если не хочется выбросить на помойку наши форономические фундаментальные понятия, lex inertiae Галилея, известные априорные соотношения между пространством, временем, скоростью, ускорением, на которых зиждется вся наша математическая натурфилософия, то, абстрагируясь от всех эмпирических принципов измерения, приходишь к мысли об абсолютном времени, полностью эманированном от всех изменений, от неравномерности внешних и внутренних событий, которое, как говорит Ньютон, «течет равномерно (quid aequabiliter)». Это абсолютное время, наряду с абсолютным движением и абсолютным пространством (т.е. фундаментальной, неподвижной системой трех мировых осей), образует триаду необходимых гипотез, теоретических базовых идей, на которых покоится весь тонко структурированный доктринальный фундамент математического естествознания.
И только здесь кроется обоснование понятия этого абсолютного времени, в его теоретической незаменимости.
О времени (как и о пространстве) можно сформулировать ряд принципов, истинность которых очевидна a priori и которые под названием «Аксиомы хронометрии» вполне могут быть поставлены в один ряд с аксиомами геометрии в качестве аналога, может быть помещена в качестве аналога аксиом геометрии[75 - Попытки и намеки на такую хронометрию были сделаны, например, И. Шульцем в его «Erl?uterungen zur Kantischen Kr. d. V.» и Ламбертом в его «Neues Organon». Конечно, поскольку время имеет только одно измерение, эта наука о времени выглядела бы очень бедно рядом с наукой о пространстве; так же бедно, как и геометрия линии.]. Например: время – это бесконечная величина, имеющая только одно измерение. Оно является континуумом, т.е. между двумя его частями, как бы они ни делились, никогда нет разрыва; две части времени не одновременны, а последовательны. Существует только одно время, и одно и то же время находится везде в пространстве (вездесущность времени); между двумя точками времени существует только один период времени; равные периоды времени – это те, которые заполняются равными процессами; скорость времени всегда одна и та же (однородность времени) rc. Такие априорные истины, особенно те, которые касаются однородности и вездесущности времени, справедливы, строго говоря, только для чистого или абсолютного времени Ньютона и математической теории природы; и если они признаются каждым человеческим интеллектом как универсально действительные и необходимые, как самоочевидные и очевидные сами по себе, то из этого следует, что в нашем интеллекте господствует чистая идея времени, или, как говорит Кант, что время есть априорная форма восприятия.
Это, однако, ни в коей мере не освобождает нас от обязанности сделать тот непременный шаг, который ведет нас от эмпиризма, физики и математики к метафизике и трансцендентальной философии. Можно ли гипостазировать «абсолютное время»? Можно ли приписать ему трансцендентную реальность? В этом можно сомневаться и сейчас, поскольку теоретическая незаменимость и всеобщность или неизбежность этой идеи доказывает не что иное, как то, что интеллект, однородный с нашим, связан с ней в своем восприятии. Она должна оставаться сомнительной потому, что вопросы, поставленные в самом начале, остаются без ответа.
Теперь рассмотрим, прежде всего, что мы никогда не воспринимаем пустое время, а всегда наполненное. Оно воспринимается через конкретные изменения, как и пространство через заполнение пространства. То, что заполняет пространство, – это материя; то, что заполняет время, – это событие. Само по себе время, если абстрагироваться от всего и всякого события в нем, было бы, мягко говоря, совершенно непонятным, положительно призрачным теневым бытием. Поэтому Эпикур, согласно Сексту Эмпирику, говорит: ???????? ??? ?????? ?????. Так же и Лукреций (Lucretius d. N. R. I, v. 460):
Tempus item per se non est – —
– — —
Nec per se quemquam Tempos sentire fatendum est
Semotum ad rerum motu placidaque quiete.[76 - От переводчика. пер. с лат.: «Время само по себе не – —Нельзя также признать, что кто-либо чувствует Время само по себе. Уединённый от движения вещей, спокойный и тихий.»]
Представьте себе, что интеллект, по своему складу вполне однородный с нашим и к тому же способный к полному развитию, был бы искусственно исключен из восприятия внешних событий; пусть, например, такой человек, как Каспар Хаус, заперт в темной комнате и отгорожен от мира. Понятно: часы, дни, годы для него не существовали бы, объективного времени вообще не было бы; и только в смене мыслей, настроений, аффектов, желаний он имел бы временную последовательность, субъективное время. Если мы, другие, общающиеся с внешним миром, сравним состояние этого заключенного с нашим собственным, то скажем: «Человек не знает объективного времени». И наше предположение, скрытое здесь, будет заключаться в том, что объективное время существует в реальности независимо от того, что оно известно. Но дальше! Предположим, что ход солнца, луны и небесных тел, да и вообще все материальное развитие вдруг остановилось бы, и весь свет в мировом пространстве погас бы; тогда, с прекращением всякого внешнего события, внешнее, объективное течение времени сразу остановилось бы и прекратилось для всех разумных существ в мире. Тогда с нашим сознанием и нашей последовательностью останется только субъективная последовательность, субъективное время.
Декарт и Спиноза были бы, конечно, правы, если бы позволили рассматривать время только как modus cogitandi, а не как affectio rerum[77 - Декарт: Tempus non est affectio rerum, sed modus cogitandi. Brief an Batier, November 1643; edit. Elzev. I, ep. 116; ibidem epistol. Spinoza: Tempus non est affectio rerum, sed tantum merus modus cogitandi. Cogitata Metaph. c. 4.]. Единственным остатком объективного времени, который бы тогда сохранился, была бы наша убежденность в том, что если бы по какой-то причине объективный космический процесс отказался бы от своей статики, снова стал бы текучим, увидел бы себя обязанным продолжать заново, то ничто не помешало бы этому продолжению. Тогда идея объективного времени свелась бы к понятию возможности объективных событий. Здесь, следовательно, применимо выражение Лейбница: Le temps sans les choses nest autre chose quune simple possibilite ideale[78 - Leibn. Op. edit. Erdmann, pag. 770.]. Но еще дальше! Предположим, что с погашением физического света погас бы и интеллектуальный свет каждого сознания; с остановкой и прекращением всех материальных событий остановились бы и события духовные; на весь интеллект опустилась бы ночь, прекратилась бы всякая смена мыслей – (фикция, при которой, понятно, наш разум действительно замирает), – могло бы тогда сохраниться что-либо, напоминающее время? Вряд ли!
Или же у кого хватит смелости утверждать обратное? Преемственность, то есть время, возможна только тогда, когда что-то сменяет друг друга, будь то тональность мелодии, или слова предложения, или мысли человека, или удары маятника, или нахождение движущегося тела в разных точках пространства. Если отсутствует каждый субъект последовательности, то, конечно, и сама последовательность полностью исчезает.
Но если кто-то возразит, что «субъект чистой последовательности, то, что продолжает сменять друг друга после упразднения всякого события во времени, есть именно моменты времени», то я попрошу либо дать определение этому слову, либо, поскольку это вряд ли удастся, показать нечто соответствующее ему in concreto. А поскольку и последнее вряд ли возможно, то такой абсолютный идеалист, как Беркли, полностью отождествляющий существование внешнего мира с его восприятием и растворяющий материальную природу без остатка в ткани субъективных идей, совершенно прав со своей точки зрения, когда утверждает: «Время – ничто, как только мы пренебрегаем последовательностью событий в нашем уме»[79 - Abhandlung ?ber die Principien der Erkenntni?, §98.]. Да, даже Аристотель одновременно ставит и отрицает вопрос о том, существовало бы время без души. В Phys. IV, c. 14 говорится: ??????? ?? ?? ????? ????? ??? ?? ? ?????? ? ??, ?????????? ?? ???. И сразу после этого: ?? ?? ????? ???? ??????? ???????? ? ???? ??? ????? ????, ???????? ????? ?????? ????? ?? ????? ???.
То, что совершенно пустое время – это не хуже, чем совсем никакое, прекрасно иллюстрирует старая народная сказка о Спящей красавице. В результате укола веретена все в волшебном замке вдруг погружается в глубокий сон вместе с принцессой, где бы и как бы оно ни стояло и ни ходило; муха на стене, повар у плиты, бондарь с засовом в руке, служанка с метлой, часовой с вертелом, паук в своем прядении вдруг становятся неподвижными и застывают в движении; вода на плите перестает кипеть, песок в песочных часах перестает бежать. Все остается в statu quo, словно окаменев, пока не появляется прекрасный принц и не прижимает к губам прекрасной принцессы искупительный поцелуй счастья. С этого момента все, что началось, продолжается с грохотом, как будто ничего и не было; ползущий по стене паук продолжает ползти, повар тычет кухонного мальчишку в щеку, что он уже делал раньше, бондарь пускает вино, служанка подметает, щитоносец патрулирует, паук кружится, вода кипит, песок в песочных часах продолжает бежать, достаточно, чтобы в целом очарованном и вновь разочарованном замковом товариществе течение времени запустилось снова. А ведь до этого оно стояло на месте. Представьте себе, что-то же самое повторяется в целом и в больших масштабах. Если бы гудящий процесс мира вдруг замер, вместе со звездами, одновременно с часами и каждой мыслью, а затем, в результате магического взмаха, так же внезапно поднялся и продолжился именно там, где остановился, – то за это время не прошло бы ни субъективного, ни объективного, т.е. астрономического, времени. Никакого разрыва в событиях, никакой паузы в течении времени не было бы, а именно так можно сказать об этом зачарованном и вновь разочарованном мире. Только если представить себе наблюдателя, стоящего вне его, то для него, но только для него, будет существовать промежуточное время. Но давайте, наконец, поместим себя в тот предполагаемый всеведущий разум, перед которым тысяча лет как один день, который следует мыслить по аналогии и как совершенную гиперболу человеческого интеллекта, против мыслимости которого, кстати, нельзя возразить, как нельзя теоретизировать о его существовании или несуществовании. В силу своей пространственно-временной вездесущности или безграничности, в силу своей абсолютной восприимчивости и прозорливости он одним взглядом окинул бы весь мировой процесс; Перед его всепроникающим, вечным оком, не привязанным ни к прошлому, ни к настоящему, ни к будущему, ни к конечной скорости времени, ни к субъективно ограниченной мере времени, предстали бы все события в целом, весь мировой процесс во всей серии его развития, от огромного генезиса и истории всех неподвижных звездных систем до мельчайшего, мельчайшего хода жизни протозвезды, Для нас же, смертных, с нашей интеллектуальной ограниченностью и эфемерной недолговечностью, мировой процесс предстает, во-первых, в крайне фрагментарном виде, во-вторых, разнесенным во времени, как непрерывная последовательность по проводнику причинности, мгновение за мгновением, шаг за шагом, приходящая в бытие, т.е. в настоящее. т.е. в настоящее, и снова исчезает из него.
Если назвать аналог или суррогат нашего представления о времени, который должен преобладать в этом безграничном интеллекте, выражением «абсолютное время», то это будет нечто совсем иное, чем то, что Ньютон и вместе с ним математическое естествознание понимают под этим названием. Это было бы, очевидно, вовсе не «течение», а как бы вечное настоящее, абсолютное, неподвижное сейчас. Это был бы мировой процесс sub specie aeternitatis.
Тогда прошлое неизменно,
Будущее впереди – живое,
Мгновение – это вечность.
Гете.
Таким образом, остается сомнительным, может ли время, временное прохождение, временная последовательность в целом быть только имманентным или также трансцендентным, только интеллектуальной формой подхода или также метафизической формой существования; и после всего этого мы приходим к следующему выводу.
Абсолютное время» в ранее рассмотренном Ньютоном смысле существует сначала только в идее, как математическая мысль; как точка без протяженности и линия без толщины и ширины; как идеальная, так и необходимая. Как математическая (идеальная) линия необходима для геометрии, так математическое (идеальное, абсолютное) время – для фороумии и чистой механики. Оно необходимо для того, чтобы сузить понятие движения и определить закон инерции со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Для этого математику необходима в качестве фундаментального понятия идея абсолютно равномерного, однородного хода, и он получает это понятие путем абстрагирования от эмпирического времени, единицы которого (взятые из астрономических движений) (например, боковые сутки) не могут рассматриваться как абсолютно постоянные». Таким образом, абсолютное время, взятое в этом смысле, поначалу является лишь теоретической фикцией или гипотезой.
Если математик-теоретик имеет право подставить это идеальное абсолютное время вместо переменного эмпирического времени в качестве вспомогательного понятия, так же как он подставляет абсолютное трехмерное пространство и абсолютное движение, то, с другой стороны, было бы совершенно вопиющей, непростительной бездумностью, если бы метафизик захотел гипостазировать его как нечто трансцендентно реальное.
Ведь последовательность существует лишь постольку, поскольку что-то происходит, и до тех пор, пока это что-то происходит. Если гипостазировать время в указанном смысле, то утверждается, что оно обладает реальностью независимо от всех событий и поэтому продолжало бы существовать, даже если бы все события остановились и прекратились. В этом случае получается преемственность без преемственности, ???????? ??, нож без лезвия, лишенный рукояти, немыслимая химера.
Если исходить из материального и духовного, а значит, из всех событий, следовательно, из субъективного и объективного времени, то любая преемственность исчезает. Если попытаться приподнять эмпирическую завесу времени, чтобы подслушать его само по себе, так сказать, в его классической наготе, то наш человеческий глаз, по крайней мере, смотрит в абсолютный вакуум без потока, без движения; ничего, по крайней мере, ничего реального, тогда не остается.
Однако наш интеллект не может не думать о том, что если бы, например, каждое событие сначала остановилось и замерло, а потом – не знаю, по какой причине – попыталось бы снова запуститься и продолжиться, то никакие препятствия, тем более отсутствие времени, не помешали бы этой попытке. Таким образом, после абстрагирования от всех событий как остатка нашей эмпирической концепции времени не остается ничего реального, кроме идеи объективной возможности события и последовательности. Если эту идею понимать под именем «чистого времени» (что, возможно, вполне уместно), то это чистое время есть нечто потенциальное, ничто актуальное, ??????? ??, а не ???????? ??. Эта идея, по-видимому, неразрывно и прочно связана с организацией нашего интеллекта; это обстоятельство можно назвать, в кантовской терминологии, «априорностью времени».
И здесь снова мы становимся перед имманентными границами человеческого разума, о существовании которых многие многоученые и всезнающие люди ничего не знают, поскольку им не хватает серьезности и строгости мышления, с помощью которых человек приходит к их осознанию.
Однако если это «абсолютное время», определенное Ньютоном, это «aequabiliter fluit», это теневое, немыслимое существо, этот невидимый parzengespinnst, грозит раствориться в полном небытии, то это не помешает нам продолжать составлять календари и часы и ориентироваться по ним. Ведь как это исследование может иметь не практическую, а только теоретическую ценность, так и на практике нам никогда не придется иметь дело с абсолютным, а только с эмпирическим временем, с часами, днями, месяцами и годами.
Об относительном и абсолютном движении
Кто принципиально убежден, что абсолютная истина никогда не может быть противоречивой; кто сочетает с этим убеждением ту серьезность и ту последовательность мысли, которая неизбежно выводит за пределы физики в метафизику; кто, наконец, не лишен сократовской ??????, скромности философского критицизма, который ради чистой истины предпочитает смириться с сомнением, а не с беспутным утверждением; – кто нередко, не успев подумать, переносится в ту пограничную область проблемных и неразрешенных загадок, которой со всех сторон заслонен наш мир и наш разум, как заслонен дымкой наш земной шар; через которую ни одна из проторенных людьми дорог не ведет в будущее и перед которой, дойдя до нее, человек, сознавая типичную ограниченность нашего интеллекта, живо ощущает слова Гете: Человек рождается не для того, чтобы решить проблему мира, а для того, чтобы искать, где эта проблема лежит, чтобы затем удержаться в пределах постижимого[80 - Eckermann’s Gespr?che; 15. October 1825.].
Существует метафизика становления и метафизика бытия – две односторонние, крайне противоположные по сути партийные позиции догматической философии. В одной из них слышен только беспокойный звук «жужжащего станка времени»;
другой ищет исключительно «полюс покоя в беге явлений». Первый находит сущность мира в бесконечном генезисе и развитии, в беспокойном изменении, в непрекращающейся смене и никогда не прекращающейся, непрерывной метаморфозе, в вечном возникновении нового и уходе старого; Поскольку он рассматривает все, что эмпирически дано во времени, как подверженное переходу от небытия к бытию, от него к небытию и нигде во Вселенной не может обнаружить реальной остановки воспринимаемых событий, он отрицает все устойчивое и неизменное бытие, освобожденное от изменений, и приходит к идее абсолютного процесса путем гипостазирования явления. Другой, напротив, отказывается от всякого становления как гермафродитного порождения бытия и небытия, неспособного к существованию, ради обманчивого явления, ради существующего ?? ??, существования лжи; он утверждает, что в основе этого относительного и субъективного явления смысла должно лежать нечто по своей природе неизменное, вечно неизменное, как ????? ??.
Первый улавливает в постоянно вращающемся калейдоскопе хода мира только непрестанную смену форм или движение, которое их непрерывно порождает; второй – только элементы изменяющихся образов, которые остаются тождественными самим себе, или постоянный закон их изменяющегося сочетания, или еще более глубокое ?? ??? ???. Этот конфликт мнений, во многом видоизмененный, проходит через всю историю философии. Вспомните противостояние Гераклита и Парменида у древних, отношения Гегеля и Гербарта у современных.
Одним из следствий этой фундаментальной оппозиции является спор о движении. Движение представляется обыденному сознанию наиболее понятным видом становления; оно есть лишь изменение места или положения в пространстве; то, что в нем изменяется, является лишь внешним отношением между вещами, в то время как сами вещи остаются тождественными самим себе; это вполне понятно, а если к этому добавить, что причина движения в виде внешнего толчка, давления или притяжения при поверхностном наблюдении кажется открыто лежащей на виду, то становится вполне объяснимым постоянно повторяющееся стремление теоретического разума списать все изменения вообще на движение и растворить его в нем. Однако именно по этой причине метафизика бытия всегда ставила под сомнение реальность движения. Я вспоминаю только пресловутые ????? Зенона Элейского, которые, несмотря на их софистический вид, основаны на реальной и правильной проблеме мышления.
Движение и спор о нем не лишены смысла. С одной стороны, когда прислушиваешься к изощренным аргументам некоторых метафизиков бытия, начиная со странных выводов старого элеата и кончая предельно уточенной диалектикой Гербарта, которая в конце концов разрушает себя в самом странном круге, когда приходится наблюдать, как здесь с помощью оружия, которое кажется воздушнее паутины, ведется атака на право на существование первозданного феномена такой мощной, всеобщей и фундаментальной реальности, как движение, то чувствуешь ироническое содрогание от таких difficiles nugae. Как бессильны диалектические уловки сверхумной спекуляции перед лицом осязаемой реальности! Какими ветреными кажутся мысли сомнения, легко уживающиеся в мозгу скептика, перед лицом массивных вещей, жестко сталкивающихся друг с другом в пространстве!
И если они отказывают вам в движении,
ходи перед ними!
говорит Гете.
Но, с другой стороны, более ясно мыслящий человек не скроет от себя, что понятие движения таит в себе трудности, что оно ведет прямо к антиномиям, о которых не может и мечтать ни мелкость бездумного эмпиризма, ни даже банальная пробирочная мудрость – теперь, кстати, уже не совсем – современного материализма, чем о стольких противоречиях, которые при более внимательном рассмотрении оказываются мирно пасущимися рядом в нашем обыденном представлении о мире, как тигры и овцы в раю невинности.
Мы заново беремся за основной вопрос, которому здесь самое место. Обсуждая его, мы по возможности избегаем неопределенного пути метафизической спекуляции, которая, соблазняясь стремлением к общему в беспредельное, всегда рисковала полностью потерять из виду яркую конкретику через поспешные, косные и туманные абстракции, в результате чего она уподоблялась Фалесу, который, глядя на звезды, не замечал колодца перед своими ногами. В нашем случае слово заслуживают математика и физика. Наша тема вырисовывается в виде математико-натурфилософской антиномии, разрешимость которой и предстоит исследовать. Антиномия заключается в следующем.
Строгое, чисто математическое размышление приводит к тезису: «Всякое движение относительно». Физика же, опираясь не на один аргумент, императивно требует антитезиса: «Существует абсолютное движение».
Сначала тезисы:
Внимательно рассмотрите следующий простой, идущий от одной логики ход мысли, а затем спросите себя, можно ли отказать ему в безусловном признании. Точка находится в покое, если и пока она занимает одно и то же место в пространстве; она движется, если меняет свое место. В последнем случае она все время имеет определенную скорость, т.е. за единицу времени проходит определенное, большее или меньшее расстояние. Скорость – это отношение пройденного расстояния к времени, за которое это расстояние преодолевается.
Теперь мгновенное местоположение точки, очевидно, определяется только ее расстоянием до других точек. Если сначала сравнить ее только со второй точкой, то изменение местоположения есть не что иное, как увеличение или уменьшение линейного расстояния от некоторого места. Если расстояние между двумя точками a и b увеличивается или уменьшается, то происходит движение с определенной скоростью. Но при изменении расстояния a от b, b изменяет свое расстояние от a ровно на такую же величину. Поэтому одну из этих двух точек можно с тем же успехом считать движущейся, что и другую, соответственно, покоящейся. Следовательно, покой или движение точки на прямой – это полностью относительный предикат, т.е. постоянное или изменяющееся отношение к другой точке, которое полностью равнозначно взаимности и не может рассматриваться как абсолютная характеристика индивида. То же самое относится в двух отношениях к точке, расположенной на плоскости, в трех отношениях – к точке, расположенной в пространстве. Прямая линия, кроме того, может мыслиться как движущаяся двумя способами: либо все ее части меняются местами, либо одна из ее точек покоится, а все остальные меняются местами. Tertium non datur. Поскольку части линии находятся в отношении друг к другу, то движение линии мыслимо только по отношению хотя бы к одной точке вне ее. Если изменяется расстояние всех ее частей от этой внешней точки, то имеет место первый вид движения; если же это расстояние изменяют все точки в ней, кроме одной, то мы имеем второй вид движения. Однако в обоих случаях, согласно рассмотренному выше, одинаково правильно считать линию движущейся, а внешнюю точку – неподвижной, и наоборот.
То, что было сказано о линии, очевидно, аналогичным образом относится и к поверхности, и, например, к телу. В случае тела, поскольку его части покоятся относительно друг друга, т.е. оставляют свои взаимные расстояния неизменными, движение происходит только относительно точек, расположенных снаружи; при этом меняются либо его зрительные части, либо все, кроме одной прямой, либо все, кроме одной точки внутри него. Тогда его движение становится либо поступательным, либо вращательным, но в обоих случаях полностью относительным. Достаточность, расстояние и приближение нельзя мыслить иначе, как взаимными, они целиком основаны на взаимности; поэтому всякое изменение места и положения, всякий перевод и вращение являются соответствующими, относительными, correlatio. В абсолютно пустом, абсолютно неопределенном пространстве, т.е. если абстрагироваться не только от всех тел, но и от собственной точки наблюдения, об изолированной точке нельзя сказать ни «она покоится», ни «она движется», соответственно как о последней, так и о ней самой. Суждение абсолютно альтернативно и не дизъюнктивно.
19
То же самое относится и к телу в абсолютно пустом пространстве. Причем в случае последнего добавляется, что отсутствие какой-либо внешней связи также полностью аннулирует различие между осевым вращением и покоем. В ощутимом, материальном, заполненном пространстве тело, однако, может покоиться относительно всех соседних с ним тел (например, в сравнении с Землей). Однако все соседние точки, от которых оно всегда находится на одинаковом расстоянии, могут двигаться вместе с ним с определенной скоростью и ускорением по отношению к дальней, более обширной сфере объектов (как Земля по отношению к Солнцу и планетам). При этом в одном отношении она покоится, а в другом – движется. То же самое можно сказать и о дальнейшей сфере, например, о планетарной системе. А так как при переходе к все более обширным пространствам, все более обширным сферам можно все время повторять один и тот же простой аргумент, то разум попадает в регресс в Ln?o- ?nituin, поэтому суждение о покое или движении объекта всегда должно оставаться колеблющимся, альтернативным, никогда не может достичь дизъюнкции и окончательного решения. Покой и движение – это никогда не абсолютный, а раз и навсегда относительный предикат. Нет нужды говорить о том, что эта относительность в равной степени относится как к направлению, так и к скорости, т.е. к двум важнейшим характеристикам движения. Орбита Луны, имеющая эллиптическую форму с малым эксцентриситетом по отношению к земному шару, представляет собой циклоидальную змеевидную линию по отношению к Солнцу, иную по отношению к Сириусу и т. д. – Итак, «движется» или «покоится» – это прежде всего реляционные предикаты, такие как правый и левый, больше и меньше, ближе и дальше rc. Однако, если захотеть использовать их по отношению к двум или более рассматриваемым объектам, то они всегда оказываются взаимозаменяемыми. Следовательно, они теряют всякий смысл, обоснованность и применимость к объекту самому по себе; они также не имеют определенного смысла и лишь проблематично применимы к объекту в его эмпирическом сосуществовании с другими объектами в пространстве. Следовательно, тот, кто ищет истинные, абсолютные и сущностные характеристики вещей, должен вычеркнуть из своего лексикона слова «покой» и «движение».
Какой здравомыслящий человек, спрашивается, может возразить против строго логической правильности этого хода мысли?
И все же! Естественный интеллект противится этому. Только перейди, скажет он, от заумных размышлений к живой природе, от математического понятия к конкретной видимости; тогда идеальная игра мыслей сменится реальной; мешает игра масс и сил, зримо и осязаемо колышущихся в пространстве. Куда ни глянь, всюду движение, движение, движение, движение, в бесконечно большом, космическом, и в бесконечно малом, микроскопическом; от неподвижных звездных систем до неуловимых молекулярных изменений в травинке, прорастающей из земли за ночь. В неорганической и органической природе, в физическом, химическом, физиологическом процессе: движение. Планеты летят с огромной силой и стремительностью, по известному закону, притягиваемые своим солнцем, движимые своей массой, отклоняясь между собой, по замкнутым орбитам вокруг своего гравитационного центра. Первая волна океана, поднятая Луной, наталкивается на непрерывно вращающуюся под ней Землю и незаметно, в течение тысячелетий, замедляет скорость ее осевого вращения. Мощные течения в морях и водах под воздействием тепла. Тепло само по себе является разновидностью движения. По закону всемирного тяготения вода, которая при понижении температуры испаряется, а затем конденсируется, затвердевает и кристаллизуется, выпадает в виде снега, дождя и града, частично собирается у подножия гор и устремляется оттуда родниками и ручьями вниз к мировому морю, либо медленно спускается в виде ледников в узком ложе скалы. По таинственному правилу кристалл взлетает вверх в постоянно повторяющейся симметрии. Магнитные потоки невидимо обтекают земной шар, на поверхности которого вещество завершает свой круговорот в бесчисленных химических процессах. А теперь органические процессы в растительном и животном царствах, от гриба до полипа, от последнего до человека! Каждая органическая особь – это удивительно сложный, постоянно занятый, беспокойно активный автомат и автодидакт, самодвижущийся, самоподдерживающийся аппарат жизни, использующий для своего самосохранения все низшие природные силы и процессы – механические, физические, химические.
В чем же выражается здесь творческая природа, как не в телесных, сложнейших движениях? Как та спокойно и постепенно работающая, пластично формирующая, та новая первичная, доминирующая сила, которая, согласно постоянным стерео-типическим родовым представлениям, формирует и развивает корни, стебли, листья и цветы из семени, курицу из яйца, ребенка из зародыша, человека из ребенка, как часовой и секундный круговорот и маятниковое биение периодических и ритмических функций, таких как кровообращение в сосудистой системе, биение сердца и пульс, дыхание, пищеварение, перистальтические движения кишечника, – разве они не реальны, самые реальные? Затем функции в вегетативном организме, которые в более узком смысле являются собственно животными, начиная с добровольного сокращения мышц, сгибания и разгибания конечностей и кончая мыслительными движениями мозга, – разве они воображаемые? Всякое животное существо, т.е. наделенное раздражительностью и чувствительностью, имеет для того, чтобы помогать себе в жизни, кроме необходимой степени практического интеллекта, соответствующую степень произвольной подвижности, ????????? ???? ??? ?????; его воля есть источник вновь возникающих движений, за реальность которых непосредственно ручается наше самосознание. Посмотрите, как работает, творит, производит, формирует Matura naturans, бесконечный художник, который везде в органическом творении, в растении и в животном, изнутри, от скрытого, неисчерпаемого центра, зародышевой клетки, к внешней периферии, к готовому виду рода, приводит в действие свою тайную движущую силу, свою организующую, ее организующая, плановая архитектоника, ее мудрый nisus corinalis, ее ненасытное стремление к артикуляции, развертыванию до полной актуальности того, что заключено, едва намекнуто, таинственно причастно, оформлено тайно, потенциально и неустанно рождает из темного чрева вечно омолаживающуюся полноту формы – как бы это было без движения? Достаточно, актология и морфология природы приводят нас к картезианскому: Omnis materiae variatio sive omnium ejus formarum diversitas pendet a motu[81 - Princ. phil. II, 23.]. Надо, конечно, обладать большой смелостью и небольшой глубиной взгляда, чтобы найти в этом полное, законченное и окончательное решение великой загадки, чтобы обнаружить, а ля Декарт, Эпикур и товарищи, в чудесной Природе- творце не что иное, как чудовищную машину, мертвые часы и двигатель, приводимый в движение давлением, ударом, в общем, безжизненный механизм. Конечно, эта скудное учение простой перемены мест не может и отдаленно исчерпать глубинную, эзотерическую сущность великой Всеединой Матери, едва ли может экзотерически намекнуть на нее. Но как голова не может работать без конечностей, так и природа не может работать без движения. Движение – самое ощутимое из ее действий, ее работа, видимая извне. Внешне мир представляет собой Perpetuum mobilo[82 - Первым предвестием этого была теорема Декарта о сохранении количества движения во Вселенной. К. обосновал ее, как и свои механические теоремы в целом, метафизически и теологически, т.е. хотел вывести ее из изменчивости Бога, как npL-rov xrvo?v, a xriori. Как известно, уже Лейбниц доказал, что эта пропозиция неверна. Однако в последнее время оно было заменено великим естественным законом сохранения силы. Сумма всех живых сил и напряжений в природе постоянна и неизменна, какие бы метаморфозы ни претерпевала Вселенная.]. И что же теперь хочет скептическая фантазия по отношению к этому великому, бесконечному факту? Должен ли я позволить себе сказать: «кровеносное тельце движется по моей вене», равно как и «вена движется против кровеносного тельца», и в конце концов, не в силах освободиться от этой колеблющейся альтернативы, усомниться в реальности кровообращения? Или не было бы верхом непоследовательности, если бы я захотел придать движение, вызванное моим волевым актом, – земле как предикату, а не моим рукам и ногам?
Этот контраргумент, стремящийся разрубить гордиев узел грубой дубиной здравого смысла, популярен и риторичен. Он отскакивает от строгого, логически и математически последовательного хода мысли тезиса, требующего более равного противника и более лихого оружия.
Фактически априорная точка зрения относительности может быть применена и к области эмпирических природных явлений. Так, для начала самая дальняя сфера, великий космос, астрономические движения даются сначала только как оптические, а не как осязаемые, тактильные явления. Но при оптическом восприятии Птолемей или Тихо могут быть так же правы, как и Коперник. Точно такие же изменения положения небесных тел представлялись бы глазу земного наблюдателя на видимом небесном своде, точно такие же кривые рисовали бы Солнце и планеты под созвездиями, независимо от того, находимся ли мы в покое, а все остальное вращается вокруг нас ежегодно и ежедневно, или наоборот. Даже такие известные механические аргументы в пользу гелиоцентрической точки зрения, как восточное отклонение падающих тел, эксперимент с маятником Фуко и т.д., о которых можно сказать, что они доказывают движение Земли ad oculos, обладают доказательной силой, приписываемой им, только при условии соблюдения закона инерции, параллелограмма и других аксиом механики, на которые здесь вообще не следует ссылаться, поскольку они сами, по-видимому, подвержены тем же сомнениям. К этому мы еще вернемся. Кроме того, если рассматривать ощутимое движение массы как конкретное явление, как звено эмпирической причинно- следственной цепи, как вплетенное в естественную причинно- следственную связь, т.е. как следствие причин и причину следствий, то это вовсе не противоречит той относительности, которая ранее была доказана как естественная. Механические процессы, такие как давление, удар, трение и т.д., ни в коем случае нельзя использовать в качестве отрицательных примеров, если отбросить все теоретические предрассудки и понимать только эмпирическое явление. Ведь это совершенно одинаковый физический эффект: поворачиваю ли я при заводе часов ключ вправо, удерживая часы, или, наоборот, поворачиваю часы влево, удерживая ключ; ударяюсь ли я головой о перекладину или перекладина о мою голову. Да, даже столы переворачиваются! Именно из относительности движения выводится физический принцип, важнейший механический фундаментальный закон равенства следствия и противодействия, который Ньютон представляет в качестве третьей аксиомы. Лейбниц и Кант делают это созвучно. Первый – в сочинении, направленном против Декарта: «Specimen dynamicum pro admirandis naturae legibus etc[83 - Princ. Phil. Nat. Mathem., Axiomata, lex III. Actioni con trariam semper et aequalem esse reactionem: sive duorum actiones in se mutuo semper aequales esse et in partes contrarias dirigi.]. Второй – в двух местах, а именно в остроумном небольшом трактате «Новое понятие о движении и покое» («Neuer Lehrbegriff der Bewegung und Ruhe», 1758 г.[84 - Kant’s Werke edit. Rosenkranz, vol. V, p. 275 u. f.] и в «Метафизических началах естествознания» («Metaphysische Anfangsgr?nde der Naturwissenschaftlich»[85 - M. A. d. N., Mechanik, Lehrsatz 4. Rosenkranz, Vol. V, p. 409 u. f.]. Оба философа исходят из одной и той же предпосылки: Всякое изменение места респектабельно.[86 - Сейчас я начинаю понимать, что мне чего-то не хватает в выражении «движение и покой». Я никогда не должен употреблять его в абсолютном смысле, но всегда соответственно». Кант, т. V, с. 279.] Тогда получается следующее простое рассуждение.
Пусть даны два физических тела A и B. Пусть B из них находится в покое A в некотором относительном пространстве, т.е. относительно сферы соседних с ним объектов, но движется по центру к B в этом же относительном пространстве со скоростью A B[87 - Представьте себе тело, находящееся в состоянии покоя в движущемся железнодорожном составе или на парусном судне, которое в состоянии относительного покоя движется со скоростью железнодорожного состава или судна.]. Поскольку взаимное сближение A и B теперь является полностью взаимным, то необходимо абстрагироваться от соседних объектов, считающихся покоящимися, и перераспределить имеющийся квант движения поровну между обоими телами. Поэтому разделим скорость A B на две части Ac и Bc, обратно пропорциональные массам A и B; представим, что A приближается друг к другу со скоростью Ac, а B (вместе со своим относительным пространством) – со скоростью B; тогда эмпирический квант движения распределяется равномерно; мы имеем два равных и противоположных друг другу движения.
