скачать книгу бесплатно
Крест
Галина Владимировна Остапенко
Книга содержит в себе одновременно как историю тяжелой жизни сильного, но такого слабого и беззащитного человека, так и сборник рассказов и статей этого же человека. Это книга о жизни в условиях, для жизни абсолютно не пригодных, о цене, какой оплачиваются вещи, непонятные здоровому человеку, о цене слова, о нашем, иногда совсем бездумном, языке, который может не только сильно ранить, но даже и убить, о человеческой обнажённой душе и её стремлении к идеалу, который каждый определяет по-своему, и вере в чудо, несмотря ни на что. Иногда совсем тяжелая история разбавлена моментами живой радости и искреннего счастья простого человека, рассказы наполнены жизнью и всеми её гранями, а статьи поведают о интересных, но никому не известных людях.
Галина Остапенко
Крест
Предисловие
Галину Владимировну Остапенко я знаю очень много лет – со времени работы в районной газете «Вперед», в которой я трудилась сорок два года. Активная, любознательная, видящая окружающий мир каким-то своим неординарным взглядом, она была внештатным сотрудником «районки» или как называли в давние годы – рабселькором. Были даже при газете специальные курсы. Но она больше развивалась самостоятельно, из года в год поражая всех своими материалами, а затем литературным творчеством. При газете зародилось литературное объединение «Радуга». Ее произведения печатались не только в нашей районной газете, но и в других газетах и журналах.
С 2003 года я перешла редактором в районную редакцию радиовещания, но работу в газете не оставила. Со своими произведениями Галина выступала и на волнах нашего радио. И каждый рассказ, каждая зарисовка не могли никого оставить равнодушными. Просто физически чувствовалось, что каждая строчка выстрадана, идет от самого сердца.
Все ее друзья и знакомые очень порадовались за Галину, когда с большими трудностями, но все же увидела свет ее книга «Крест». Я прочитала ее на одном дыхании, и долго не оставляло чувство потрясения. Казалось, столько лет знаю человека, и только теперь поняла, сколько ей пришлось пережить, перенести душевных и физических страданий и при этом остаться чутким, добрым, светлым человеком, умеющим сопереживать, понимать все тонкости человеческих взаимоотношений. Много лет Галина является членом Союза журналистов. Она заслужила это звание.
Главная часть книги «Крест» автобиографична. Но это не простое повествование или жалобы на свою судьбу. Нет! Это учебник, который учит, как надо оставаться сильной в любой ситуации, как уметь ценить то, что есть.
Несмотря на тяжелую болезнь, Галина Остапенко не перестает творить. Рождаются новые интересные рассказы, каждый из которых несет в себе какой-то урок, заставляет задуматься и поразмышлять. Именно такие произведения нужны сегодня людям, уставшим от засилья легковесных книг и журналов-однодневок. Надеюсь, что Галина порадует нас всех своим новым сборником. Мы его с нетерпением ждем!
Коптелова Татьяна Васильевна
Повесть
Белое детство
Девочка обнимала за шею отца и так горько плакала, что вызывала сочувствие всех пассажиров вагона. Мать сидела рядом и тихо успокаивала ее. Ей было года три, и она беспрестанно повторяла одни и те же слова: «Мамочка и папочка, не отдавайте меня чужим тетям! Я буду очень-очень вас слушаться! Не отдавайте меня, я люблю вас.». У отца по щекам текли слезы, и он не мог сказать ни слова, только еще крепче прижимал к себе дочку. Это была я. Даже сейчас, по прошествии многих лет эта картина разрывает мне душу. А тогда …
Меня привезли в большое казенное здание. Маме дали детское белье белого цвета, она отдала тётям какие-то бумаги и стала меня переодевать. Одежда была чужой и холодной. Чувствуя, что сейчас произойдёт что-то страшное, я вцепилась в маму. Изо всех сил обняла её за шею и умоляла уехать обратно домой. С силой меня оторвали от родного человека. Чужая тётя в холодном белом халате взяла меня на руки и унесла за стеклянную дверь. А я смотрела только туда, где остались родные мне люди. Мне казалось, что всё это сейчас кончится, что откроется, ставшая враждебной для меня дверь, и я снова буду в объятиях моих милых родителей. А они, бедные, смотрели на меня сквозь застеклённый барьер и оба рыдали. Но тут тётя махнула им рукой, давая знак, чтобы они ушли. А мы оказались в большом помещении. В комнате было много железных коек с бортиками, которые стояли в два ряда. В одном углу находился большой черный рояль. У стены стоял шкаф с игрушками и около него стол. Все было белым. Белые стены, потолок, белые шторы на окнах, белые кровати, чужие тети и дяди в белых халатах и шапочках. Только рояль выделялся черным пятном на этой белизне. Комнату называли палатой.
Меня положили в свободную кроватку и сказали, что с этого времени мне нельзя вставать. Нельзя было не только ходить, но даже сидеть, даже поворачиваться на бок. Я ничего не понимала. Почему меня здесь оставили папа и мама. Почему мне нельзя ходить, когда я не могла усидеть на одном месте ни минуты, почему меня окружает все чужое?
Мое бедное сердечко разрывалось на части, душа моя рыдала от горя. Все мое существо вдруг обратилось в комочек протеста. Я стала кричать, нет – орать во все горло! Сначала меня успокаивали, уговаривали, приводили в пример детей, которые лежали на койках и внимательно следили за мной. Потом всем это надоело, и они оставили меня в покое. Я охрипла, но не успокоилась. С головой залезла под одеяло и плакала там. А перед глазами у меня стояли мои родные мама и папа.
Когда настало время обеда, стали разносить еду. Каждому ребёнку на грудь постилали полотенце, ставили на него чашку с супом и давали ложку. Дети ловко управлялись с обедом, не обливаясь ни супом, ни компотом. А у меня пропал аппетит. Все мои мысли были дома. Горькие слёзы заменяли мне обед, и ужин, и завтрак. Воспитатель и сёстры пытались кормить меня силой, но у них ничего не получалось, всё чужое вызывало во мне тошноту и рвоту, всё было непривычным, холодным, чужим.
Потом пошли обследования. Брали разные анализы, делали рентген. Доктора осматривали ежедневно. Через несколько дней я оказалась в холодном помещении. Там меня положили на живот и стали обклеивать мокрыми бинтами. Перед этим я была острижена наголо под машинку, как и все дети, которые находились вместе со мной. Невозможно было разобрать, кто мальчик, а кто девочка, все были «лысые». Потом этот мокрый «панцирь» сняли и понесли сушить. Через несколько дней принесли это «чудовище» и меня уложили в него, покрыв изнутри только одной простыней. Эта жёсткая «раковина» называлась гипсовой кроваткой. В ней мне предстояло провести долгие пять лет. Но я была слишком мала, чтобы осознавать всю тяжесть положения. Со мной радом находились такие же дети. Кто-то выписывался, иногда поступали новенькие. И я стала постепенно привыкать к совершенно чуждой, противоестественной жизни без мамы, без папы, без всех, кто меня любил, баловал и ласкал.
Очень медленно душа моя успокаивалась. Но восставала против того, что приходилось лежать без движений. Это для проворного существа было невыносимо. Поэтому я снова и снова вставала, прыгала на кровати, баловалась, как любой ребенок в трёхлетнем возрасте. Однажды и надолго пришлось узнать, что такое фиксатор. Это совсем не химическое вещество, которое используется в фотографии.
Фиксатор – это довольно широкий и крепкий ремень, которым нас привязывали (фиксировали) к нашим кроватям. При этом не только вставать, но даже пошевелиться было невозможно. Привязывали нас на уровне груди и ноги. Это было мучительной пыткой. Но сейчас я понимаю, что таким образом маленьких непосед, страдающих тяжелым недугом, приучали к длительному постельному режиму.
Костный туберкулез – такой диагноз поставили мне доктора. В то время, в 50-х годах прошлого двадцатого века антибиотики только-только начали появляться. Стрептомицина, который недавно был открыт, не хватало. Основным лечением этого тяжелого заболевания был строгий постельный режим и общеукрепляющие препараты. Это сейчас большой выбор сильнодействующих противотуберкулезных препаратов помогает намного сокращать срок пребывания в санаториях и диспансерах. А тогда… Я лежала в жесткой гипсовой кроватке, привязанная фиксатором, и не знала, сколько же мне отмерено жить в таком положении. Постепенно я стала такой же, как и все дети, которые лечились в этом, костнотуберкулезном санатории города Владимира. Утром, в одно и то же время начинались гигиенические процедуры. Няня подходила к каждому с тазиком и кувшином воды. И я научилась умываться лёжа. Лёжа, мы делали всё: кушали, играли. Утром медицинские сестры «перестилали» нас. Это выглядело так: каждого ребенка на руках выкладывали из кровати на стол на живот. Просматривали спинку, нет ли покраснений, предшествующих пролежням, протирали комфортным спиртом, стряхивали крошки с простынок, и снова укладывали на место. Помню, как не хотелось возвращаться в гипсовую «раковину», как просила медсестру хоть ещё минуточку полежать на животе, и чтобы ещё погладили меня по спинке. Но нас было много. А сёстрам было некогда. И я отвыкала от ласки, от такого естественного для маленького существа чувства. Только иногда память возвращала меня к маминым рукам, нежным словам. И мне казалось, что всё это было не со мной. После этого был завтрак. Я научилась, есть, и пить лежа, не приподнимая даже головы. У меня были поражены позвонки верхнего грудного отдела позвоночника, поэтому лежала я в гипсовой кроватке с «головой» совершенно ровно, без подушки. Поначалу обливалась супом и чаем, но потом научилась есть чистенько. На грудь постилала полотенце, мне ставили чашку, когда съедала, заменяли тарелку. Кормили нас очень хорошо. Больным туберкулезом положено усиленное питание, и мы никогда не голодали. Питание было шестиразовое. Утром завтрак, затем второй завтрак, обед, полдник, ужин и на ночь давали, как правило, кефир с булкой. Днем были лечебные процедуры. Раз в день обязательно поили рыбьим жиром. Для меня это было пыткой. При виде только бутылки в руках медсестры, начиналась рвотная реакция. Чтобы не было так противно, нам давали заесть рыбий жир малюсеньким кусочком чёрного хлеба с солью или таким же маленьким кусочком солёного огурца.
Каждый день был расписан по программе, как в обычном детском саду, за тем только исключением, что мы все лежали. Были занятия музыкальные, на которых мы под аккомпанемент рояля разучивали детские песни. До сих пор помню песенку про медведей и о пастушке. Были игровые дни. Каждый выбирал игрушку, которую видел в шкафу. Мальчики, обычно, просили машинки, самолётики. Катали их по животу и фырчали как моторы. Девочки хотели кукол, но их было только две: одна та, о которой я говорила раньше, и ещё один толстый пластмассовый пупс. Таких игрушек, какими дети играют сейчас, не было и в помине. Любимой у меня была, конечно, красавица-кукла с тёмными волосами и в пышном платье. Она у меня осталась на фотографии того далекого детства. Маленькая, наголо остриженная девочка с огромными темными глазами нежно прижимает к себе большую куклу и пластмассовую уточку. Лежит себе на казенной кроватке с игрушками и улыбается во весь рот.
Да, я уже улыбалась и смеялась с детьми. Раз в неделю нам показывали «кино». На белой стене прокручивали диафильмы. Сколько радости нам это доставляло! Нам читали книги вслух, разучивали стихи. Постепенно я забыла, что у меня есть дом, мама, и папа что я их когда-то очень любила. Родителям и родственникам запрещали приезжать первые полгода, чтобы дать детям привыкнуть к новой обстановке и лишний раз не травмировать психику. Воспитатели учили нас обращаться к родителям на «вы». Говорили, что воспитанные дети ко всем взрослым должны обращаться только так. И хотя я уже не плакала по дому, в глубине души у меня сидела обида. Эта душевная травма не сможет меня покинуть никогда. При воспоминании о стеклянной двери, разлучившей меня с родителями, всегда будет подкатывать ком к горлу и тяжёлый спазм перехватывать дыхание. Никогда не забудется разрывающая душу боль, слёзы отчаяния и бессилия что-либо изменить.
В длинных перерывах между свиданиями мы жили одной семьёй. Да, можно привыкнуть ко всему, даже к таким обстоятельствам, как жизнь без движения, без родителей, без их ласки. Потом очень долго я не могла сказать «ты» маме и папе. Я настолько от них отвыкла, что вообще не хотела их видеть. Может быть, во мне говорила именно боль и обида, которую я пережила. У меня и сейчас, уже имеющей своих внуков, начинает болеть сердце, когда я вспоминаю минуты расставания с родителями.
Говорят, время лечит. Вот и у меня затянулись раны душевного шока. Я росла. Однажды воспитательница входит в палату и объявляет, что Гале, то есть мне, исполнилось пять лет. Что я уже взрослая и должна хорошо себя вести. Я очень расстроилась и заплакала. Когда она спросила, почему я плачу, я сказала, что я, наверное, скоро умру, ведь я уже взрослая и старая.
На день рождения каждому давали что-нибудь вкусненькое. Я очень любила желе и всегда просила добавки. Круглый год у нас в меню были свежие фрукты и овощи. Только сейчас я понимаю, как советское государство заботилось о новом поколении. Больные дети не нуждались ни в чем. Уход за нами, лежачими, тяжёлыми больными не только по диагнозу, но в прямом смысле, так как многие были в гипсе, был такой, что «теперешние» пациенты могут об этом только мечтать. Каждую неделю нас купали. Регулярно осматривали доктора. Я, к сожалению, не помню никого из персонала. Прошло слишком много времени, да и мала совсем была. Постепенно появлялись противотуберкулёзные препараты. Но, в общем-костный туберкулез лечили, да и сейчас лечат наиболее долго.
Круглый год нас закаливали. Ежедневно вывозили на кроватях на большую веранду под крышей. Кровати были на колёсиках, и передвигать их не составляло большого труда. Одевали нас тепло: на головы – зимние шапки, а самих укрывали ещё ватными одеялами. Весь тихий час мы спали на открытом воздухе. Мне очень нравилось быть на воздухе зимой. Веранда находилась на втором этаже. Внизу проходили люди, и снег скрипел у них под ногами. Этот сказочный скрип снега будил мое воображение. Я закрывала глаза, и мне чудилось, что это я сама хожу в маленьких валеночках по снегу и вот-вот увижу Снегурочку. Этот скрип я называла «вкусным» и мне хотелось взять снег в рот, попробовать его. Но на веранде снега не было. Я о нем только мечтала.
Мы жили в закрытом пространстве, ограниченном стенами нашей палаты по много лет. Росли, развивались, учились понимать мир таким, каким преподносили нам его взрослые, окружающие нас. Нас учили отличать хорошее от плохого. Читали сказки, стихи. На музыкальных занятиях учили песни. Воспитателям нравилось, как я пою и меня объявили запевалой. Когда наступало время делать новые рентгеновские снимки, нас на носилках несли в рентген-кабинет. Доктор всегда просил спеть какую-нибудь песню. Взамен я просила старую пленку и пела. Пленка была чьим-то старым снимком, черная – с белым просветами. Я не знала, что с ней буду делать, но мне хотелось подержать в руках хоть что-нибудь из другого мира, который я не знала. В палате пленку отбирали, но я была рада, что заработала себе хоть ненадолго такой подарок. День казался таким длинным, был подчинен строгому режиму, а нам всегда хотелось играть. Но, как и чем, если ты лежишь в гипсе, привязанный и ничего у тебя нет, кроме одеяла?
Я всегда мечтала о красивой кукле. И однажды летом на меня села муха. Это была такая радость! Прихлопнув ее ладошкой, не придавливая, я чувствовала, как она щекочет мою кожу, жужжит. Это было живое существо, и мое, только мое. Тихонько достав ее, взяла за крылышки и не могла насмотреться. Какая же была красивая, эта мушка! Большие черные глаза смотрели прямо на меня, и, казалось, спрашивали: «Ты кто? Давай поиграем». Совсем не думая, что это жестоко, я оторвала ей крылышки, чтобы она не улетела и посадила ее себе на грудь. Она быстро поползла. Я поймала ее и снова посадила на грудь. Она опять очень проворно побежала. Мне так жалко было с ней расставаться, что я решила, что мушка будет только моей игрушкой. Оторвала ей осторожно лапки и получилась совсем маленькая черная куколка с красивой головкой. Из кусочка ватки я сделала ей постельку и положила рядом со своей головой под гипсовую кроватку, чтобы никто не увидел и не отнял мое сокровище. Так я с ней играла целый день и никому о ней не говорила. Но на следующий день, когда нас снова перестилали, «куклу» мою стряхнули с постели и я долго и тихо, укрывшись с головой, плакала. Больше у меня никогда не было никакой куклы. Даже позднее, когда меня выписали из санатория, о таком подарке я только мечтала.
Были часы, когда из палаты уходили все взрослые, и мы оставались одни. Моя кровать стояла рядом с кроватью мальчика, которого звали Лева. Мы играли вместе, смеялись. Однажды мы договорились с ним развязать друг друга от фиксаторов в «тихий час» и поиграть. Когда дети остались одни, мы, протянув друг к другу руки сквозь решетки бортиков, крепко сцепив ладошки, потянули руки на себя и кровати наши соединились. С трудом дотянувшись до узлов ремней, мы развязали их. Я вылезла из своей гипсовой «раковины» и Лева тоже поднялся. Он прогрыз в простыне дырочку, и мы стали плевать в эту дырочку друг на друга, куда попадет. Его слюна попала мне прямо в глаз, и мы так громко рассмеялись, что прибежала воспитательница с медсестрой. Увидев нас в вертикальном положении, они ахнули и стали ругаться. Меня строго наказали, поставив мою кроватку в дальний угол. Всем детям запретили со мной разговаривать. Обиде моей не было конца. Но я уже не плакала. Крепко стиснув зубы, я молчала и смотрела в окно. Дети общались друг с другом, шум в палате стоял, как всегда, живой и веселый, но на меня никто не обращал никакого внимания. Ком сдавил мне горло, но слез своих я старалась не показывать. «Пусть я умру здесь в углу – думала я про себя, – но плакать не буду». Я отказывалась от еды, чтобы умереть всем назло, хотя очень хотелось есть. Всю ночь дрожала от страха, а черный рояль мне казался чудовищем, которое подкрадывается ко мне и вот-вот схватит. Страх мой и чувство одиночества были так велики, что, когда меня простили и поставили с детьми на мое место, я заболела. Поднялась температура, меня вырвало, и все время трясло как в лихорадке.
Нам очень не хватало любви. И когда чья-то рука гладила нас по остриженным головкам, мы с жадностью ловили эту руку, сжимали ее и все спрашивали: «Мария Николаевна, вы любите меня?» Мария
Николаевна или Нина Викторовна, или кто-то другой, конечно, говорили, что любят и тут же уходили. А мы не понимали, что нельзя любить всех детей, когда дома свои родные ждут, и наперебой кричали, что меня любят больше.
Родителей я уже не вспоминала, а когда они приезжали ко мне, что-то далёкое и непонятно – знакомое бередило сердце. Хотелось, чтобы они поскорее уехали, чтобы не было внутри тяжёлой боли. Несколько дней после их отъезда никак не удавалось прийти в норму, опять пропадал аппетит и не было желания никого видеть. Гостинцы делились на всю палату да особо они и не нужны были, так как кормили нас очень хорошо. Фрукты и сладости давали каждый день. Домашние дети, наверное, не видели того, чем кормили нас. День рождения каждого справляли всей палатой. Нас угощали чем-нибудь сладким, и мы хором пели: «Как на Ванины именины (или чьи-то другие) испекли мы каравай…» Руками мы показывали, какой вышины и ширины он был, этот каравай.
Всегда с нетерпением мы ждали праздников. Особенно любили Новый год. Все вместе клеили цветные цепочки и флажки на длинных нитях, которыми украшали елку. В палате от стены к стене вешали длинные гирлянды и флажки. Даже веранда украшалась, ведь нас вывозили на нее каждый день. Мы разучивали новогодние песни, стихи. На утреннике к нам приходил настоящий Дед Мороз, раздавал сладости, а мы хвалились ему своими талантами, лежа в гипсе, привязанные фиксаторами, маленькие, больные «артисты». Наше положение было для нас уже естественным, мы забыли, что есть другой мир с подвижными играми, с прятками, догонялками среди цветов и людей.
Весной так же мы готовились к майским праздникам. Санаторий наш находился на одной из центральных улиц города, по которой проходили колонны демонстрантов. Нам очень хотелось посмотреть демонстрацию. С улицы доносились звуки музыки, детских голосов, приветственных лозунгов. Это был незнакомый нам мир, мир бурлящей жизни, о которой мы ничего не знали. В один из майских праздников, дождавшись, когда все взрослые уйдут заниматься своими праздничными хлопотами, мы соединили кровати, развязали друг другу фиксаторы, и вылезли на подоконники.
Никогда не видели мы столько красного цвета сразу. Флаги, транспаранты, цветы, нарядные люди, которые вместе пели торжественные песни, красивые дети, сидевшие на плечах у пап – все это нас настолько поразило, что мы сначала онемели. Раскрыв глаза и рты, мы смотрели на это диво, как на кинофильм. Потом кто-то из нас закричал: «Ура!» и мы во все горло подхватили: «Ура-а! Ура-а!..» Надо было видеть лица взрослых в колоннах, на которых смотрели наголо остриженные маленькие детки в больничных белых рубашках из окон серого казенного здания…
Нас в этот день лишили третьего блюда в обед – самого сладкого желе. Притягивали фиксаторами нас крепче, чем обычно. Мою грудь стянули так, что было трудно дышать. Ремни врезались в кожу. Мы плакали и просили расслабить фиксаторы, но нас никто не хотел слушать. Когда, наконец, ремни ослабили, у меня долго болела грудная клетка и не заживала красная полоса от фиксатора. Я очень боялась одну толстую нянечку. Когда у кого-то расстраивался живот и приходилось просить судно не в положенное время, она била нас мокрой тряпкой. Было больно и обидно: за что? Вообще наказания были довольно частыми и не всегда безболезненными. Но жаловаться было некому, да и не было у нас такой привычки.
Летом мы тоже принимали процедуры закаливания. Во дворе санатория была сделана деревянная площадка. На нее постилали простыни и нас выносили голышом на эту площадку. Так мы принимали воздушные ванны и загорали. Какое блаженство было лежать не в гипсовой кроватке на спине, где невозможно было не только повернуться на бок, но и просто поднять голову, пошевелиться!
Я лежала на животе и смотрела на цветы, которые росли тут же, рядом с нашей площадкой. Это были ярко-оранжевые настурции. Их округлые листья и полосатые цветы-граммофончики кивали мне, будто здороваясь, и доносили еле уловимый аромат. Это была другая жизнь. Я завидовала этим цветам, что они могут постоянно видеть солнышко, небо под головой и качаться на ветру, сколько им хочется. Настурции до сих пор являются моими любимыми цветами из того больного детства. Недалеко от нашей площадки работал фонтан: у гуся, высоко поднявшего голову на длинной шее, из клюва вытекала вода. Её струи шептались, звенели, разговаривали на своем водном языке и ласково успокаивали. Веки незаметно закрывались, и я засыпала, обдуваемая ласковым ветерком под журчание водных струй фонтана. Потом нас снова уносили в свои надоевшие кроватки, и мы опять ждали встречи с цветами и фонтаном.
Так проходили дни, месяцы и годы. Ребят из нашей палаты готовили к школе: учили алфавит, цифры. У меня было огромное желание научиться читать. Хотелось разобрать смысл чёрных значков – букв, которые, складываясь в слова, раскрывают тайну. Очень хотелось учиться, узнать новый мир, о котором мы знали совсем немного и то из книжек.
Мне исполнилось восемь лет. После очередного рентгеновского снимка врачи установили, что активный процесс затих, позвоночник мой спокоен и решили меня ставить на ноги. Второй раз в своей жизни я вновь училась ходить (как потом оказалось, далеко не последний раз). Как же страшно уже в сознательном возрасте делать первые шаги! Голова кружится, тошнит, ноги не слушаются! Взрослые, опоясав меня полотенцем, сзади держат его концы и водят по палате. Шаг за шагом, от кровати к кровати. Коленки подгибаются, ноги не слушаются. Но постепенно мышцы наливаются силой, становятся упругими, и я уже сама, держась за железные прутья коек, тихонько делаю собственные шаги. Падать нельзя. Это очень вредно для неокрепшего еще позвоночника, так мне сказали доктора. Потом мне делают жесткий и тяжелый желатиновый корсет. Нужно ходить только в нем. Спереди он зашнуровывается, туго стягивая мою грудную клетку. Я привыкаю к своему новому положению. Я уже ходячая.
В один из дней за мной приезжают родители. Белое больничное белье снимают и одевают на меня такое красивое, все в ярких цветочках платье! Мне так хочется похвалиться им в палате! И я умоляю, чтобы хоть в дверях меня показали всем: «Ведь мне надо попрощаться!» Папа берет меня на руки, и мы наконец-то выходим на улицу! Шум машин оглушает. С непривычки у меня кружится голова. Я закрываю глаза и уши. Сама хожу еще плохо, поэтому меня по очереди несут то папа, то мама. Устав, они садятся отдохнуть. И тут мы слышим траурные звуки похоронной музыки. Мимо идет целая процессия. Мне страшно, и я снова закрываю глаза и уши. Родители встают и быстро обгоняют эту колонну. Устав, они вновь садятся отдохнуть, и вскоре опять процессия оказывается рядом. Мне опять страшно. Так повторяется несколько раз. Устав от этой музыки, я спрашиваю маму: «Почему так много людей сегодня хоронят?» Она улыбнулась и сказала, что это одна и та же процессия. Только сначала мы её обгоняем, а потом она догоняет нас.
Мне очень хочется идти самой. Я упрашиваю родителей хоть немного пройти своими ногами. Я стараюсь махать руками, как взрослая, и у меня получается, что правая нога и правая рука одновременно идут вперед, а потом и левые рука и нога тоже вместе делают шаг. Они так не хотят разделяться. Мама показывает, как надо правильно идти, но у меня не получается. Они снова берут меня на руки, и мы приближаемся к вокзалу…
Наконец-то мы подходим к дому. Мама открывает дверь и … мне становиться плохо. В глазах все рябит, я ничего не понимаю и кричу: «Назад, скорее, назад в санаторий!» Яркие шторы на окнах, пестрые наволочки на кроватях, цветные покрывала, аляпистый ковер на стене – все это резало глаза, пугало. Я стала плакать и проситься назад. Глаза отвыкли от ярких красок. Мне привычнее стал простой белый цвет, равнодушный и спокойный. Почти пять лет я провела среди белизны больницы и совершенно отвыкла от многоцветья, особенно, когда его было много.
Дома меня встретил брат, разница с которым у нас была меньше года. В свои восемь лет я выглядела на пять. Рост мой в вязи с болезнью замедлился, и я росла плохо.
Был еще один братик. Совсем маленький. Он лежал в плетеной коляске и спал.
Семья
Теперь я стала учиться жить в семье. Что это такое я не знала. Маму и папу называла на «вы», как нас приучили в санатории. Мы за это время стали почти чужими. Не могу сказать, какие чувства после такого длительного срока разлуки испытывали они ко мне. Я же была еще мала и могу говорить только о своих чувствах. За пять лет я отвыкла от ласки, но как всякий ребенок остро чувствовала добро и зло.
Ходила я еще совсем плохо, и если падала, то не умела делать даже этого. Совсем маленькие дети, когда впервые учатся ходить, уже умеют падать, то есть выносить ручки вперед, чтобы не разбить лицо. Делается это бессознательно, этому никто не учит.
Все приобретенные когда-то навыки хождения за долгое время лежания без движений совершенно были забыты. Без нагрузки мышцы ног и спины атрофировались, были очень слабыми. Ноги походили на тонкие палочки. Ходить очень боялась, особенно, когда попадались препятствия в виде неровностей на дороге, или ступенек лестницы. Падала «солдатиком», вытянув руки по швам. Поэтому лицо мое было всегда в крови, нос расквашен. Встать после падения тоже не могла, не давал корсет. Спина была закована в него, словно в панцирь и сил подняться у меня не было. Поэтому, если это было на улице, то лежала на земле до тех пор, пока меня не поднимал кто-нибудь из взрослых. Гулять одна я почти не выходила. Если же падала дома, то подползала к ножке стола или кровати и ухватившись за них, поднималась. Брат смеялся надо мной, называл «дура». Я была для него существом для насмешек. Если это замечали родители, то наказывали его, за это он еще больше злился на меня, стараясь толкнуть незаметно от мамы и папы или в их отсутствие. Жаловаться я не умела – отучила жизнь в казенной «семье» санатория.
Дома мне было плохо. Днем взрослые уходили на работу, брат в детский сад. Со мной же и другим маленьким братиком Женей оставалась нанятая мамой женщина из репрессированных. Я её почему-то очень боялась, хотя она была доброй и жалела меня. Все было не так, как в больничной обстановке. Не было режима, к которому я привыкла. Не было того разнообразия в питании, которое мы получали в санатории. Особенно я страдала от того, что на ночь не получала кефир. Каждый вечер я просила кефир и не могла понять, что у мамы нет такой возможности покупать его регулярно. Всё было непривычным и пока чужим для меня. Днём родители находились на работе, брат Игорь в детском саду, а я оставалась с маленьким братиком Женей и няней. Заняться было нечем, я очень скучала по друзьям, которые остались в санатории и грустила, сидя у окна.
Мы жили в Петушках в «финском» домике, целый ряд которых располагался прямо напротив фабрики «Катушка». Недалеко стояли бараки, в которых жили семьи рабочих фабрики. В одном из таких бараков жили мои тетя и дядя. Мама меня водила туда. Около бараков были огромные лужи и грязь, в которых всегда плавали и гуляли гуси и утки. Я очень боялась гусей, которые вытягивали шеи и с шипением норовили защипать.
Однажды мама ушла к тете и сказала, что скоро придёт. Я долго ждала и от одиночества решила сама пойти к ней. Шла потихоньку, обходя выбоины на дороге, чтобы не упасть. Навстречу мне приближалась ватага детей. У старшего мальчика, лет десяти, в руках была палка. Поравнявшись со мной, они остановились и внимательно стали смотреть, как я иду. Вдруг старший ударил меня палкой по спине. Палка отскочила от корсета. Они засмеялись, стали кричать: «Она деревянная. Дай, я стукну! Нет, дай мне палку!»
Каждый из них по очереди бил меня, и они заливались смехом. Мне не было больно, только огромный ком стоял в горле, и по лицу текли слезы. Плакала я молча. Так и шла под палкой до самого барака. И только войдя в комнату тети, дала волю голосу. Со мной случилась истерика. Я кричала, что больше никогда не надену корсет, чтобы мама выбросила его. Я не хотела отличаться от других детей, чтобы не привлекать внимание к себе и слышать насмешки. Этот случай обиды и унижения пройдет со мной через всю жизнь.
Рядом с нами жила большая татарская семья. У одной из девочек я увидела однажды огромную куклу. Такая кукла была моей несбывшейся мечтой. Она приходила ко мне ночью во сне. А днем ее опять не было. Как-то насмелившись, я попросила подержать это сказочное чудо. Девочка, ее звали Роза, сказала, подумав: «А ты крикни громко, на всю улицу три раза слово «б-дь»». Я спросила: «А что это за слово? Что оно означает?» Живя в замкнутом больничном пространстве, я никогда не слышала нецензурных слов. Папа тоже дома не выражался матом. Я и знать не знала, что оно означает, это «б…». Роза повторила, что если крикнешь громко три раза, то дам подержать куклу. Я набрала в легкие побольше воздуха и что есть силы закричала: «Б-дь, б-дь, б-дь!» Дверь нашего дома распахнулась и папа, схватив меня в охапку, скрылся в доме. Впервые я стояла в углу не в больнице, а среди своих близких людей. Куклу мне так и не дали подержать, так как Роза тут же убежала. Я стояла наказанная и слёзы обиды душили меня. Бранных слов я не знала, кроме «дурак», но и за него нас в санатории ругали. Поэтому была непонятна причина наказания. Только потом папа объяснил мне, что это плохое слово и его никогда нельзя произносить. Много позднее пришлось познакомиться ещё и не с такими словами и выражениями, которые до сих пор коробят мой слух.
Я не помню, чтобы у меня были какие-то игрушки. О кукле мечта меня не покидала. Наверное, она была очень дорогой, если не было возможности её купить. Мама дала мне коробку из-под обуви, и я собирала в нее фантики от конфет. Я могла их рассматривать часами, эти цветные бумажки.
Очень любила сказки, которые мама читала в свободное время. До сих пор помню книгу сказок «Радуга-дуга» с цветными картинками, которую мы с братом не выпускали из рук. Особенно поразила меня сказка про крошечку – Хаврошечку. В настоящее время, имея свою домашнюю библиотеку с хорошими детскими книгами, я ни в одном сборнике сказок не нашла именно эту.
Постепенно я привыкала к семейной жизни, отношениям в маленьком родном коллективе. Училась заботиться о младшем братике. У другого брата училась хитрости, умению постоять за себя, самостоятельности. Привязанности ко мне он не испытывал. Конечно, сколько он помнил себя, родители делили любовь с ним и младшим Женечкой. А тут появилась какая-то неуклюжая больная девчонка. К ней было особое внимание. За неё заступались. С ней приходилось делить сладости и ласки родителей. Чувствуя скрытую неприязнь, мне не хотелось с ним общаться. Оставаясь один на один, брат открыто смеялся надо мной, обзывал, толкал, чтобы я упала. Видя, как я ползу к спинке кровати, чтобы подняться, ещё больше заливался смехом, а я еле сдерживала слёзы, чтобы не показать свою слабость. Но никогда не жаловалась родителям. Слово «ябеда» коробило меня. Папа однажды увидел сам это, и строгое наказание заставило брата быть осторожнее. Но на протяжении всей жизни он не смог принять меня и стать близким мне человеком.
Летом мама опять отправила меня в санаторий. Врачи сказали, что каждый год теперь необходимо проходить профилактическое лечение, чтобы не было рецидива. Как мне не хотелось уезжать из дома! Но как ни противилась, а пришлось подчиниться. Опять я оказалась в чужих, холодных стенах большого здания. Снова меня окружали белые стены, белые койки, люди в белых халатах.
Новеньких обычно принимают настороженно и с неохотой. Меня положили у окна. Днем мы принимаем лечебные процедуры. С нами занимаются воспитатели. Ночью же в этот раз для меня наступает ужас. Окна палаты выходят на большую улицу. Нас укладывают и выключают свет. И тут начинают по потолку и стенам ползти огромные световые пятна. Это сейчас я понимаю, что ползучие тени – всего лишь свет от фар проезжающих машин. А тогда: лезу глубоко под одеяло, задыхаюсь от духоты, но никакая сила не вытащит меня оттуда, пока эти тени все ползут и ползут по палате. Так я и засыпаю в своей глубокой норе, пока не наступает яркое, солнечное утро. Страхи проходят. И мне стыдно, что я такая трусиха. Но с приходом темноты всё повторяется вновь. Очень хочу домой. Уже привыкла к родителям, домашней обстановке. Каждое лето после учебного года мне суждено испытывать стресс по причине прощания с домом, свободой, братьями, к которым я очень привязалась. Очень люблю маленького Женечку. Позднее мы станем настоящими друзьями. От него не буду видеть ни унижений, ни обид. В свою очередь и я буду его во всём поддерживать, помогать.
Тороплю дни и не могу дождаться, когда мама приедет за мной … Наконец-то я опять дома!
Сибирь
…Оказывается, мы собираемся менять место жительства. Мы едем на папину родину, в Сибирь! Это очень далеко. К сентябрю родители спешат определиться на новом месте. Нам с братом нужно идти в школу. «Гале врачи рекомендовали свежий воздух, деревенское молоко, чтобы окрепнуть», – слышала я разговор взрослых.
И, действительно, рядом с финскими домиками, в которых жили несколько семей, как и мы, проходила узкоколейка. В вагонах везли каменный уголь для печей, которым отапливали бараки, наши дома, то есть весь микрорайон фабрики. Выгружали его там же. А потом уже развозили по котельным. Угольная пыль постоянно висела в воздухе. Мальчишки играли на кучах угля и были похожи на негритят. Пожилые люди с темнотой крадучись набирали уголь в мешочки и так же крадучись незаметно торопились домой. Мама сетовала на то, что после стирки бельё невозможно посушить на улице. О каком уж свежем воздухе можно было говорить. Да и в дощатом нашем домике зимой было очень холодно, как бы его ни топили. Мама очень хотела работать по специальности, учителем. Но все места в школе были заняты, и она трудилась в одном из учреждений Петушков. В общем, все эти причины явились тем, что мы решили переехать.
Вся родня собирает нас как в последний путь. Вещи уже упакованы. Мамин брат дядя Вася провожает нас до Москвы. В глазах его стоит ужас: ведь мы отправляемся в места вечных ссылок каторжан. «Там же одни медведи. Вы замёрзнете там», – твердит он.
Мы садимся в поезд и едем. Вдруг в соседнем купе нашего плацкартного вагона раздаются крики женщины, какая-то драка. Кричат, что обокрали и зарезали кого-то. Нам с Игорем так страшно, что мы боимся разговаривать, и только иногда тихо шепчемся. Едем долго. Почему-то все время хочется есть. Мы клянчим купить жареную курочку. Из вагона-ресторана то и дело проносят еду, от которой так вкусно пахнет. Но мы едим пока то, что собрала родня на дорогу. Мама говорит, что нужно сначала доесть своё, чтобы не испортилось.
Маленькому братику Жене что-то попало в глаз, и он истошно кричит на весь вагон. Какая-то женщина подходит к нам, говорит, что хочет помочь малышу. Она приподнимает веко ребенка и языком вылизывает соринку. Брат успокаивается и засыпает. Поезд покачивает и так хорошо дремлется! Папа с мамой спят по очереди, чтобы караулить вещи. А мы всё едем и едем. Кажется, что железная дорога не кончится никогда. Игорю очень хочется побегать, он устал сидеть на месте. Но родители строго-настрого запретили ходить по вагону: мало ли что может случиться.
Наконец мы в Сибири. Все прилипли к окнам: что это за страна такая, что нас ожидает здесь…
Прибываем на станцию Усть-Кут, речной порт Осетрово, что на реке Лене. Дальше надо плыть по реке. Железной дороги на север Иркутской области тогда еще не было. Пока мы ждем парохода, нам с братом скучно, и мы прямо в ботинках бродим по воде. Вода очень холодная, хоть стоит лето. Но это уже Сибирь, и реки там все холодные, так как начало берут с ледников. Мы соревнуемся, кто зайдет в воду глубже. Родители заняты своими делами и малышом. А мы собой.
К вечеру у меня начинается жар. Бьет озноб. Температура такая высокая, что я теряю сознание. Помню только, что папа бегом несет меня куда-то. Очнулась я на полу. Видимо, в местной больнице не было мест и мне постелили матрас прямо на пол в коридоре. Опять куда-то проваливаюсь, и перед глазами начинают летать черные шары с вмятинами. Бредила я долго. Несколько дней врачи боролись за мою жизнь, лечили воспаление лёгких. Но опять я вышла победителем. Вскоре мы погрузились на пароход и продолжили свое путешествие по реке Лене.
Мне нравиться смотреть на воду, на волны, слушать ее живой голос. Вдруг недалеко от нас видим горящий пароход. Он весь объят пламенем – огромный костер, плывущий по воде. Все взрослые и дети высыпают на палубу нашего судна и молча с ужасом, смотрят на чужую беду. Мы все спрашиваем маму: «А наш пароход не загорится?».
Наконец мы добираемся до Киренска. Этот город расположен на слиянии Лены и Киренги – ее притока. Мы опять перегружаемся со всеми вещами на маленький пароходик, плывем по Киренге до районного центра Казачинское. Такой глухомани я еще не видела. Небольшой поселок весь окружен хребтами. Казалось, жизнь здесь так же непробудна, как и тайга, пугавшая нас своей хмурой темнотой. Но и это место оказалось не конечной остановкой.
Дальше, вверх по Киренге, пароходики, даже маленькие, уже не идут. Папа договаривается с местными жителями, у которых есть лодки, довезти нас до деревни, где живут его родители. Это вверх по реке еще более 80 километров. Несколько лодок связывают на длинных веревках друг за другом. Получается своеобразный караван. Первую привязывают к моторной лодке, которая и тянет всю эту цепочку. Лодки загружают нашим багажом. Нас рассаживают в них и моторка, натужившись, трогается с места. В каждой из лодок кроме последней находится мужчина, который веслом управляет ею, чтобы не занесло в сторону. Борта наших маленьких суденышек почти наравне с водой. Мы сидим, не шелохнувшись, боясь, лишний раз заговорить. Вода такая прозрачная, что видно дно. Плавать я не умею и мне страшно. Плывем долго. Со всех сторон тайга. Иногда берега реки пропадают и превращаются в отвесные скалы. Около одного из утесов что-то происходит. Мы видим испуганные глаза мамы. Она смотрит назад, где последняя лодка. Эту лодку вдруг начинает бросать из стороны в сторону, крутить как щепку. Она зачерпывает воду, тяжелеет и скрывается в пучине, стараясь утянуть и другую, в которой люди. Мужчина успевает перерезать ножом веревку и тем спасает нас.
Становится еще страшнее. Ноги затекли. Нам не разрешают шевелиться, чтобы не раскачать перегруженную лодку. Мы то дремлем под шум моторки и воды, то смотрим на беспрерывно меняющийся пейзаж. Совершенно дикая природа. Кажется, что в этих местах невозможно жить людям, что они приспособлены только для диких зверей. Это потом я полюблю ее и оценю мужественную красоту Сибири. Когда же, наконец, мы прибудем на место!
Наконец мы видим на высоком яру бревенчатые дома. Это и есть наш конечный пункт, деревня Мунок. Более глухого Медвежьего угла я не видела. Здесь живут мои бабушка и дедушка, папины родители. Мы идем к ним. Домик их совсем маленький, я не знаю, как мы в нем расположимся. Внутри, кажется, еще меньше места. Всего-то общая комната и маленькая кухонка. Нас встретили дедушка Евгений, бабушка Агафья и девочка Дина, как оказалось, моя двоюродная сестра. Мать ее умерла, отец бросил, и бабушка с дедушкой воспитывали её. Разница в возрасте у нас была в один год, но я была меньше ростом и совсем не походила на будущую школьницу. Она жалась к бабушке от нашего шумного семейства. И мы молча смотрели друг на друга.
Постепенно мы привыкали к новой жизни, совершенно отличающейся от той, откуда мы приехали. Мы попали в прошлое время, во «вчера». От электричества около Москвы мы перешли к керосиновым лампам здесь. Даже радио будет проведено потом, при нас уже и мы будем радоваться вместе со всеми музыке из черных «тарелок», висящих на стене. Деревенька тянулась одной улицей по высокому берегу реки, была веселой и солнечной. Оказалось, что все в ней – родные, связаны близкими или более далекими родственными корнями. Двери домов не запирались, не было никаких замков. Если хозяева отсутствовали, на двери была навеска, а в нее воткнута щепочка. Значит, дома никого нет. Женщины работали в поле и на ферме. Почти все мужчины были охотники и рыбаки. Папа стал «ходить в тайгу», как здесь говорили об охотничьем сезоне. Был хорошим рыбаком. Таких тайменей (лососевая рыба), редко кто приносил. Мама по специальности учитель и ей позднее дали место в школе. В школе же была и квартира для учительской семьи, куда мы со временем и перебрались.
В сентябре мы пошли в первый класс. Я с братом (я на год позднее из-за болезни) и две Дины, мои двоюродные сестры. У другой Дины – тетя Маруся приходилась нам родной тетей, растила двоих детей: сына Илью и дочь Дину, одна. Мы все подружились и в играх были вместе. Ходили в гости друг к другу, играли, росли. Ходила я уже более уверенно, но всё равно отставала в силе, росте. Мне очень нравилось бегать, но меня всегда обгоняли здоровые дети. Очень хотелось быть как все. Но не получалось. И всё-таки я стала крепче, научилась играть в подвижные игры на улице. Игрушек ни в одном доме не было. Но мальчишкам отцы делали деревянные ружья, пистолеты, а девочки играли в школу или в магазин. Но всегда это было на улице. Находили осколки разбитой посуды, рвали траву и играли в магазин или в семью.
Пришёл сентябрь. И мы, пятеро сестёр и братьев, отправились в школу. Учила нас вначале не мама, а Анна Прокопьевна Антипина. В одной комнате находилось сразу два класса: первый и третий, а в другой – других два класса – второй и четвертый, которые вела мама. В каждом классе было всего по 4-5 человек. Парты стояли в два ряда. Один ряд – это мы – первый класс, второй ряд – это третий класс. Когда учитель объясняет урок для нас, третьеклассники ждут своей очереди. Дав нам задание, Анна Прокопьевна начинает объяснять «старшим», другому ряду. Мы забываем о своем задании, и раскрыв рот, слушаем о круговороте воды в природе, об органах дыхания лягушек. Очень трудно сосредоточиться на своих палочках и закорючках, когда рядом говорят о таком интересном. А через тонкую дощатую стенку слышен мамин голос, объясняющий четвероклассникам урок истории.
Такой была наша первая школа. Но для маленькой деревеньки это был лучший дом – храм знаний. Физкультуру и пение все четыре класса проводили вместе. Зимой топилась печь, и в классах было тепло. К учителям относились с огромным уважением. Они считались богатыми людьми, так как получали «живые» деньги, а не трудодни, как колхозники.
Когда мы только приехали в Мунок, я впервые узнала, что такое хлеб с мякиной. Такой пекла моя бабушка Агафья. Проглотить его было невозможно. Казалось, что глотаешь ежа. Я называла его «колючий» хлеб». Видимо, ржаной муки не хватало, и она добавляла мякину, чтобы было побольше хлеба, семья – то намного прибавилась.
Мама сама научилась печь хлеб, и у нас всегда были большие караваи домашнего хлеба. Никакой пекарни в деревне не было. В каждой семье готовили хлеб по собственному рецепту, поэтому вкус его был разным в каждом доме.
Папа с местными мужиками ходил на охоту: промышлял сохатого, медведя, таежную дичь. Мясо у нас было всегда, впрочем, как и рыба. До сих пор помню вкус медвежатины – тёмного, волокнистого мяса. Медвежье сало можно было хранить только на холоде зимой. В тепле оно таяло. Холодильников тогда не было, поэтому местные жители хранили мясо летом в глубоких подвалах со льдом или особым образом. Сначала его солили, потом, нарезав полосками, вялили. Сушеное или вяленое, мясо хранилось долго. Часть хранилось солониной. Перед готовкой его вымачивали.
Хозяйки тщательно готовили своих мужей на зимний промысел. Сушили картошку, нарезав ее тонкими ломтиками. Иначе в морозные зимы невозможно было сохранить её. Для приготовления картошку просто надо было бросить в котелок и варить. Конечно, вкус её был не как у свежей, но всё-таки она хорошо дополняла рацион питания охотников.
Промысловики надолго уходили в тайгу в самые морозы. Жили в маленьких зимовьях, сами себе готовили и обихаживали себя. У каждого было по несколько собак – сибирских лаек. У нас был Гром, которого нам подарили совсем маленьким щеночком. Мы очень его любили. Он вырос в бесстрашного, красивого пса, с черной блестящей шерстью и хвостом, загнутым в колечко. На груди шерсть была белой в виде галстука. Охотник из него был отличный. Он быстро «брал» соболя, белку, бесстрашно шел на медведя. Охотник по лаю собаки знает, кого выследил его друг. Метким выстрелом в глаз нужно подстрелить зверька, чтобы не испортить ценный мех. Поскольку папа работал в зверпромхозе штатным охотником, ему, как каждому из его друзей, нужно было выполнить план по сдаче пушнины. Это определённое количество шкурок соболя, белки. Перевыполнение плана поощрялось. В доме у нас было два охотничьих ружья: двуствольное и лёгкая тозовка, которую папа очень ценил. Мы часто просили папу научить нас стрелять, но он всегда находил причину отказать нам. Изредка папа с друзьями ходил на охоту в Саяны. Говорил, что шкурки зверьков в этих горах качественнее. Особенно нам нравились шкурки горностая: белоснежные с чёрными хвостиками.
После охотничьего сезона дом наш напоминал охотничью избу. По стенам висели на правилах шкурки соболя и белки. Они сушились для сдачи государству.
На полу у нас вместо ковров около кроватей лежали медвежьи шкуры, с густой, пахучей шерстью. Мы любили валяться на них, играть зимними вечерами. Несмотря на то, что у нас была «учительская» семья, как говорили деревенские жители, обстановка в доме ничем не отличалась от других, была очень простой. Из мебели имелся только платяной шкаф да этажерка для книг. Купить мебель было негде.
Товары и продукты завозились самые необходимые, без изысков. Летом моторные лодки на баржах тянули по реке груз из районного центра. Самым главным была доставка продуктов, одежды, горючего. Поэтому никому и в голову не приходило, что мы живём убого. Так жили все. Даже столы и стулья были самодельными. Украшением в доме являлись железные кровати с блестящими изголовьями. По низу кровать наряжалась в вязаный подзор. Современная молодёжь, наверное, и не знает, что такое подзор. Его можно увидеть только в краеведческом музее. Богаче всех в деревне жила продавщица. У неё даже на полу лежал настоящий ковёр. Для нас это выглядело необыкновенной роскошью.
К жизни в сибирской деревне я привыкла и стала обыкновенной сибирячкой. Не вспоминался санаторий с ужасной гипсовой кроваткой, ни Петушки с родственниками, которых я не успела узнать. Новая жизнь, новые родственники с папиной стороны, совершенно отличающийся быт затянули и понравились нам с братом. Нравилась и школьная жизнь.
К ноябрьским праздникам и Новому году мы готовили концерты художественной самодеятельности. Учили песни, стихи, ставили сценки. Обязательной составляющей концертов были физкультурные номера или «пирамиды». Это когда из нескольких человек строится какая-то фигура. Наверх, к потолку обычно поднимали самого маленького, чтобы легче было держать. Внизу же стояли постарше, крепкие ребята. Меня, как самую легкую, решили поднять наверх, но, не стоя, а лежа. Меня должны были держать за плечи и ноги, чтобы я не прогибалась. Я взобралась наверх, оперлась на плечи мальчика, другой взял меня за ноги, но выпрямить свое тельце я никак не могла. Оно все прогибалось и прогибалось. Меня стали ругать. Я напряглась, чтобы выровнять тело горизонтально, и тут что-то случилось. В позвоночнике хрустнуло, от сильной боли я вскрикнула и чуть не свалилась на пол. Несколько дней лежала, потом, вроде бы, все прошло. Я и не предполагала, какие последствия вызовет эта незначительная травма. Пока же я опять, как все дети таежной деревни, резвилась с ними. Ходила уже хорошо, научилась бегать. Прыгала, каталась зимой на лыжах и санках. Наверстывала в подвижных играх то, что было упущено за долгие годы лежания. Мне очень нравился активный образ жизни. Все дни напролёт мы резвились на улице. Забывали поесть, да и не хотелось. Когда уже подводило живот, забегали домой для того, чтобы схватить кусок хлеба и снова бежать на улицу. Хоть мы и были «учительские дети», но жизнь наша не отличалась от других деревенских ребят.
Летом бегали босиком, месили грязь в лужах. Со временем ноги и руки покрывались «цыпками», которые кровоточили. Мама с мылом отмывала грязь и смазывала коросты вазелином. Здорово щипало, и мы в три горла орали, что есть мочи. Младший братик подрос и всюду гонялся за нами хвостиком. Надо было следить за ним, а нам с Игорем этого не хотелось. Мы по очереди занимались с маленьким Женей и злились, что привязаны к нему и не можем свободно играть со своими друзьями. Сейчас, спустя много лет, мне очень жаль, что я так неохотно относилась к обязанностям няни. Но дети есть дети. И, наблюдая отношения старшей своей внучки к младшему братику, который тоже во всём подражает и гоняется за ней, я вспоминаю наше детство. Но стараюсь внушить Катеньке, что сейчас он нуждается в ней, а, став взрослым, он уже будет защитником для неё.
Мы очень любили ходить в поход всей школой. С наступлением весеннего тепла, появления первой травки все четыре начальных класса собирались на «маёвку». Таким революционным словом почему-то называли поход в лес. Брали с собой поесть, и с весёлыми пионерскими песнями, предвкушая что-то необыкновенное, строем шли за деревню. Недалеко от деревни был крутой утес. Сторона, обращенная к реке, представляла собой голую скалу. А вершина была плоской и почти круглой. Скалу это почему-то называли «Булка». Это было нашим любимым местом. На вершине мы разводили костер, пекли картошку. Крутые склоны этой горы были покрыты зарослями толокнянки. Мы ползали по склону, рискуя сорваться вниз, и ели мелкие красные ягоды толокнянки, сладковатые, со вкусом крахмала. У костра мы играли, пели песни.
В летние каникулы мы без учителей бегали в лес. В тайге всегда можно было чем-то полакомится. Кусты жимолости, увешанные крупными фиолетовыми ягодами, почти подступали к деревне. Но тогда её никто не собирал из-за горьковатого вкуса. Это сейчас знают о пользе этой ягоды и запасают её на зиму. А в центральных областях сажают в садах окультуренные, менее горькие сорта. По берегам рек в Сибири вырастают целые заросли чёрной смородины. Собирали её вёдрами. Кусты красной смородины, увешанные гроздьями крупных ягод, мало кто ценил за кислоту. Там её так и называют – кислица. Сейчас, конечно, с приездом в наши края разного народа со всех волостей, собирают всё подряд. Со строительством Байкало-Амурской магистрали опустошается тайга со страшной силой. Без разбора и контроля выводится не только зверь, но и ценнейшие породы леса. Но об этом разговор отдельный.
Осенью поспевала черемуха. Надо сказать, что к этому дереву в наших краях отношение особенное. Почти в каждом палисаднике под окном растет душистая черёмуха. Весной она радует ароматом белых цветов. А поздней осенью, когда поспевали и схватывались первым морозцем чёрные ягоды, собирали на зиму. Часть запасов замораживали, а часть сушили и мололи в муку. Ягоды черёмухи являются прекрасным средством от диареи. Даже местные дети знают об этом и при первых признаках болезни сами лезут за спасительными плодами. А коричневая ароматная мука используется в домашней кулинарии. Ватрушки, например, пекут с творогом. А, если вместо творога положить черёмуховую муку, разведённую водичкой и подслащенную, получаются вкуснейшие тарочки. Для нас это было аппетитнейшим десертом. Мы, дети, любили, есть просто этот сладкий, вяжущий черемуховый кисель. Но много нам его не давали, так как было сказано выше, черемуха является сильным вяжущим средством.
Вообще сибирский стол отличается простотой и своеобразием. Там очень любят шаньги с картошкой. Рыбные пироги пекут огромных размеров, чуть не с пол стола. Особенно в них мне нравиться хрустящая хлебная корочка, пропитанная изнутри рыбным соком.
На зиму у всякого, кто не поленился сходить в тайгу, много разных запасов. Вы ели когда-нибудь грузди холодного посола? А черемшу? Ее собирают ранним летом. На зиму солят, мелко нарезав, в бочонки, перекладывая мелкими, тщательно вымытыми камешками-голышами. Камни сохраняют черемшу холодной, не давая ей портиться, когда она стоит в подвале или подполе. Но до чего она вкусна свежая, только что сорванная!
В зимних кладовых стоят ящики, доверху засыпанные клюквой и брусникой. В подполе – банки с вареньем из этих же ягод, да еще из черной смородины и моченой морошкой, северной ягодой. Есть там и земляничное варенье. Тайга прокормит всех, только не ленись.
Папа был заядлым рыбаком. Когда мы приехали в Сибирь, он стал рыбачить на спиннинг, который привёз с собой из Петушков. Местные рыбаки впервые увидели, что это за приспособление такое, на которое можно ловить как средних размеров рыбу, например, ленка, так и огромных тайменей. Эти породы рыб относятся к лососевым. У них нет мелких костей, мясо очень нежное и необыкновенно вкусное.
Красную икру тайменя мама солила в трехлитровых банках. Было её много, и мы не считали это каким-то деликатесом, потому что такая еда была повседневной и у многих местных жителей. Ленок тоже рыба из лососевых, но помельче тайменя. Изысканным угощением является хариус. Размеры его невелики, не более тридцати сантиметров. Особенно он вкусен в замороженном виде. Его сначала солят, потом замораживают. С мороза мясо его тает во рту. Вообще в северных районах часто употребляют в пищу мясо и рыбу в замороженном виде. Например, все слышали о строганине. Сырую замороженную рыбу режут на очень тонкие полоски, иначе говоря, строгают. Получается стружка наподобие древесной. Её подсаливают и едят с хлебом.
Впервые я там увидела, как едят сырую печёнку сохатого —таёжного лося. Замороженную печень режут на небольшие кусочки, подсаливают и сразу же едят. Долго не могла отважиться попробовать данный деликатес. Не удивляйтесь. Это оказалось настолько вкусно, что я не только попробовала, но и свободно стала относиться к сырому блюду. Тем более, что у меня обнаружили анемию и рекомендовали есть именно сырую печёнку. Без всяких лекарств организм справился с заболеванием без больницы. Стационар находился только в районном центре, и местные жители обращались туда в крайнем случае. В основном же лечились народными средствами. В колхозе каждый день – на вес золота. Посевная, сенокос, уборка урожая не давали продохнуть людям. О какой уж больнице думать! Если только не случались серьёзные травмы или тяжёлые заболевания.
